Однако, обошлось. Добравшись во второй половине все еще короткого дня до замка, они были встречены сперва дозорными, потом – явно кем-то одним из здешних главных, назвавшихся Петром, и устроены возле самого замка, но в отдельно стоящей каменной избе. Им дали помыться и отдохнуть, принесли поесть, но внутрь замка не приглашали. Они успели еще по свету рассмотреть снаружи и сам замок с башней, и церковь, и деревню рядом, но больше никуда не ходили – им (пока) ничего не запрещали, но и сами бойцы устали, и стемнело уже… Все устроились отдыхать, а вскоре – тот самый Петр пришел за Еропкиным. Его позвали к князю.

Оружие у них никто не отбирал, но свою саблю с собой постельничий брать не стал, поймав внимательный взгляд этого самого Петра на нож у себя на поясе. По дороге, пока входили в замок через ворота и шли к башне, Еропкин почти ничего не запомнил – его начало потряхивать. Сейчас должно было решиться, насколько сильно затаили рязанцы злобу на него за участие в их пленении, и останется ли он вообще жив сегодня. Поэтому он сосредоточился на том, чтобы не показать своей опаски, и по сторонам особо не смотрел. В башне, куда его привели (вроде бы, на третий поверх), в большом зале, освещенном сразу несколькими светильниками, сидело человек семь-восемь, но взгляд постельничего сразу метнулся к той стороне большого стола, за которой сидел князь Иван, и прикипел к его вроде бы спокойному лицу. Впрочем, он успел узнать и Семена, сидящего рядом (с рукой на перевязи), и Ефима с Федором, бояр, хорошо известных ему по описаниям… А вот пятого из рязанцев, Гриди, сейчас здесь, кажется, не было. На остальных он уже и не посмотрел, шагнув на открытое место перед сидящими:

–Государь московский шлет тебе, князь Иван, пожелания здоровья и благополучия в делах твоих, и передает послание свое! – он слегка приподнял свиток в своей руке и продолжил тоном ниже – от себя же прошу простить за… известные вам дела, ибо… выполнял я волю господина своего…

Голос Еропкина не дрогнул, но сам он к концу этой короткой речи держался на остатках воли. Его сразу же бросило в пот (да и жарко натоплено было в зале этом, и сейчас еще дрова горели в большом камине). Пауза продолжалась несколько секунд, все молчали, на бесстрастном лице князя постельничий не мог увидеть никаких эмоций…

–Бог простит – все же разомкнул губы князь, кто-то хмыкнул, по залу прошло движение, и князь, поднявшись, продолжил (уже официальным тоном):

–Благодарю Великого князя Московского за пожелания его! Здоров ли он ныне сам, все ли в землях его благополучно?…

Дальше пошла небольшая, принятая по нынешним меркам, как сказали бы в 21 веке, официальная часть, когда стороны обменивались протокольными фразами, а мы должны сказать, что хмыкнул после первых слов князя Николай Федорович. Дело в том, что он как-то заметил, что князь вообще-то мало в общих разговорах на их вечерних посиделках высказывался на тему бога и религии. Собственно, в отряде эти вопросы сразу были отданы на откуп Ефиму (с помощью старца, конечно же), и тот ими занимался, приняв это как и положено. Но, если остальные рязанцы и псковичи в разговорах (между собой, конечно) периодически высказывали свое мнение, то князь больше отмалчивался, ограничиваясь четкими указаниями в тех случаях, когда надо было принимать конкретное решение (вроде процедуры перекрещивания местных), и совсем не участвуя в теоретических рассуждениях. Так вот, Седову пришла в голову мысль, что князь склоняется все же к версии отсутствия в настоящее время в Мире бога – либо по причине его ухода после акта творения мира, либо по причине его смерти, как было озвучено Малхом (тогда князь с интересом поучаствовал в обсуждении, кстати), но обсуждать это не хочет. И в таком раскладе фраза «бог простит» означала не общепринятую формулу примирения, а совсем другое…

Но мы отвлеклись. Постельничий, конечно, ничего этого знать не мог. Здесь, в Ливонии, в недавно захваченном замке Ордена, пока не могло быть и речи о полном соблюдении довольно сложных русских обычаев по встрече послов, как было принято в русских княжествах, и у него запросто забрали грамоту и усадили за стол напротив рязанцев. Только теперь он заметил, что на столе накрыто для… ну, скорее, вечерних посиделок – блюда с закусками, чарки… Ему тут же налили чего-то из кувшина, подвинули тарелку, и он, замахнув чарку, уже в процессе понял, что это не вино, не брага и не медовуха, а что-то более крепкое, ягодное. Но… именно такое ему и было сейчас нужно, и его отпустило. Пока он зажевывал чем-то из солений, князь (и Ефим через его плечо) читали грамоту государя. Содержание ее Еропкин знал, написано было обтекаемо, но… князю должно было быть понятно.

Государь Московский писал в грамоте, что считает объединение Руси своим важнейшим делом, и выражал сдержанную радость от того, что князь Рязанский его понимает. Также благодарил (тоже сдержанно) за передачу грамоты на управление Рязанью. Просил же он – по возможности подробнее рассказать о тех самых бедах для Руси, о которых поведал посланник божий, старец, на ближайшее время и на будущее. Ну, и еще просил уточнить, какие действия собирается предпринимать далее в Ливонии сам князь Иван, и чего ждет от Москвы. Посланнику своему, постельничему Ивану Еропкину, князь Московский разрешал рассказать «все, что ему самому сказали бы», а, если это по какой-то причине они посчитают неудобным – передать с тем посланником в письменном виде. Все это было написано коротко и сухо, даже для официальных текстов 16 века.

Гораздо более эмоциональной, как сказали бы через пятьсот лет, была вторая часть послания. Там князь Василий просил князя Ивана, как брата (на самом деле – троюродного племянника), как можно более подробно описать его встречу с посланником Господа, поскольку такого на землях русских не было с давних времен, и «знать о том должны во всех концах земель наших», с припиской, что и в грамоте самому старцу о том тоже написано. На этом месте читающий князь прервался и спросил о втором послании Еропкина. Уже немного успокоившийся постельничий успел к тому времени и оглядеться в зале, и определить, кто тут тот самый старец. Было это легко, хотя бы потому, что все здесь, кроме одного человека, были достаточно молодыми. Поднявшись навстречу старцу, постельничий сразу оценил разницу в росте, а, отдавая с приличным поклоном грамоту, еще и в лицо вблизи успел заглянуть…

2

Когда его после возвращения в Москву расспрашивал о старце государь, Еропкин так рассказывал про первую встречу:

– Первое – высок, и одежа, конечно, вся не наша – блестит, и работа тонкая, и обувка иная… Второе, когда приглядишься – статен, спокоен, но… не похож он ни на кого, государь. Волосы стрижет не так, как у нас принято, и бороду короче носит, но дело не в том даже. Взгляд у него… и любопытство там, но без навязчивости, и знание, но не сверху смотрит и не сквозь тебя, как иные бояре или священники наши… Не воин, не купец, не боярин… Мне, на обратном пути уже, подумалось – на иноземца знатного похож, который по своим делам чужими местами проезжает, да по пути любопытствует – кто тут живет да как… Да и говор у него, хоть почти все слова вроде и наши, на иноземный смахивает. Но не как у немцев или татар, упаси господи, а… другой.