— Засады, Пётр Романович.

— Засады? — воскликнул Безобразов и громко расхохотался, как умеют все отставные бравые вояки, способные перекричать пальбу целой батареи.

— Тише, тише, прошу вас, — сквозь зубы прошипел Пушкин, — не шумите так.

— Простите великодушно, но право же — как это... странно.

— С удовольствием посмеюсь с вами вместе, Пётр Романович, но потом. Сейчас же — возьмите пистолет, прошу вас.

— Да зачем мне, Александр Сергеевич? Нет, если вы настаиваете, то извольте, — Безобразов взял протянутый поэтом пистолетик, с иронией разглядывая «пукалку», уместившуюся целиком на его широкой ладони. — Заряжен?

— Да, только курок взвести. И не морщитесь так, кузен, оружие есть оружие.

— Знаю я... Не люблю пистолеты, уж больно плохое это оружие. Мне больше шпага или сабелька...

— Отчего так? Оружие верное.

— Верного в пистолетах лишь то, что или мимо, или наповал. И чаще мимо, — возразил Безобразов, уже смирившийся с тем, что посчитал странностью поэтической души своего спутника, великодушно мысленно простивший ему эту маленькую слабость как человеку невоенному, и вновь приходя в хорошее расположение духа от удовольствия собственной снисходительности.

— Это особенные пистолеты, — улыбнулся Пушкин, — заказные, из Лейпцига. Небольшие, но очень надёжные. И стволы нарезные.

— Неужто? Гм, ваша правда, — Безобразов поковырял мизинцем в стволе, — и как вы из них стреляете?

— Муху в стену на спор впечатываю, два раза из трёх, — похвастался Пушкин, — но после обсудим, дорогой кузен, сейчас нам надо проявлять осторожность.

— Да, верно. Вы сказали о засаде, которой опасаетесь, растолкуйте же мне, сделайте одолжение. Какая засада, чья, почему? — Безобразов ловко заткнул пистолет за пояс, и, опираясь на свою трость с набалдашником в форме головы льва, вопросительно уставился на поэта.

— В этой роще кто-то есть, — сказал Пушкин, — я это чувствую. И наблюдает за нами.

— Отчего вы так решили, Александр Сергеевич?

— Чувствую, — просто повторил Пушкин, — на нас глядят, и взгляд этот недобрый.

— Ну знаете... Вы не сердитесь, кузен, бога ради, но как-то это звучит...

— Странно? — подсказал Пушкин, и не думавший обижаться.

— Да, именно. Странно. Сломалась у нас бричка, жаль. Осерчал я было, расстроился. Оно и понятно — моя ведь бричка, и это я уговорил вас ей воспользоваться, пригласил. И такое позорище вдруг на голову! Но глаз ваш зорок, первым вы увидели подпил, а значит не моя вина в том, а чья-то шутка глупая, злая. Это и плохо, да мне лучше. Пусть. Яшка этот ваш удрал — пусть. Поймаем, да поговорим с ним, потолкуем по-свойски. Но вы здесь видите что-то такое, о чём в книгах пишут, а в жизни...

— Что?

— Редкость. Ещё раз прошу вас простить, Александр Сергеевич, говорю вам прямо, как на духу, не кривясь.

— Ценю вашу деликатность, Пётр Романович, — Пушкин тепло улыбнулся, но Безобразов видел, что тревога не покидает его, — наоборот, в чертах лица поэта явственно проступало нечто острое, хищное. Он понял, что тот уверен в наличии какой-то опасности, и решил не перечить сейчас, не подшучивать, не быть упрямцем ради упрямства, а помочь и тем выразить своё расположение на деле.

— Командуйте, кузен, — неловко помешкав, сказал он, — вам и карты здесь в руки.

Пушкин кивнул благодарно, и, повернувшись по направлению их пути, ещё раз зорко оглядел лес вдоль дороги.

— Пойдёмте же, но будьте начеку, кузен.

Тот буркнул, что всегда начеку, покорно вышагивая рядом с Пушкиным. Поэт мысленно поставил ещё один плюсик к характеру гусара, обладающему покладистостью, столь редкой у бравых вояк в отношении людей во фраках. Что Безобразов ничуть не верит в какую-либо опасность, было вполне понятно, Пушкин видел это ясно как день. Что тот считает всё иллюзией богатого воображения штатского, не нюхавшего настоящего пороха, и оттого испытывает неловкость за него, за Пушкина. Однако же не спорит, не настаивает, а даёт возможность самому убедиться в беспочвенности подозрений.

В том, что опасность была, сам Пушкин не сомневался. Чувство тревоги, охватившее его, никогда не приходило впустую. Он вспомнил случай в Петербурге, когда стоял на Невском, словно праздный зевака, и бездумно разглядывал проезжавшие экипажи. Внезапно закололо в затылке, улица как потемнела, — он даже помотал головой, чтобы сбросить наваждение, но оно не уходило. Тогда он зачем-то сделал несколько шагов в сторону и всё прояснилось, как звук глухого удара заставил обернуться. На месте, где он только что стоял, тротуар украшал разбитый цветочный горшок, выпавший из окна особняка. Пушкин запомнил тот случай. Были и другие. Вот и сейчас он понимал, ощущая знакомое чувство, что здесь какая-то опасность грозит ему, надеясь, что обойдётся, и стараясь успеть её заметить вовремя.

Заметил её, однако, не он. Пушкин почувствовал, как сильный толчок в плечо от «кузена» сбивает его с ног, и, уже падая на землю, услышал выстрел.

В которой Пушкин сражается

— К лесу!

Крик Петра, короткий и хлесткий, привёл Александра в состояние полной собранности. Вскочив, он в два прыжка ушёл с дороги за ближайшее дерево. Где-то рядом шумно дышал Безобразов, тоже укрывшийся за деревом.