Степану было и приятно, и стыдно. Столь сильного эффекта он не ждал, да и вообще никакого не ждал, в самом деле случайно напев известный ему с детства мотив. Но эти простенькие, как он считал, строки, произвели на Александра поистине магическое воздействие. Поэт словно стал выше ростом, всё читал и читал текст песни.

— Это настолько просто, — наконец подвёл итог Пушкин, — что гениально. И где это поют, у нас в Нижегородчине? А я и не знал?!

Стёпе всё же удалось понемногу успокоить барина, напоминая, что у них ещё есть дела. Тот внял, бережно сложил листок и спрятал в карман сюртука.

— Что там ещё?

— Подарки, барин. Детям, под ёлку. И не только детям.

— Давай.

Какие именно подарки припас Степан, поэт не знал. На том настоял сам Стёпа, и барин после недолгого сопротивления сдался, попросив лишь не шутить чрезмерно. Степан не очень представлял, как можно особенно шутить с детьми, старшей из которых не исполнилось и двух лет, но промолчал.

Отдельно красовались вазы с персиками и мандаринами. Персики — потому, что их любил Пушкин; мандарины — потому, что без мандарин праздник не праздник, как пояснил Степан.

— Тебе лишь бы тратить, — шутливо заметил хозяин своему крепостному (тот отчего-то закашлял в кулак), — дорогие, небось?

— Девять рублей кучка, в кучке три штучки.

— Однако!

— И вот ещё что, барин, я тут это... вам. Вот, — мужик выложил на стол стопку странных картонок.

— Боже мой, Стёпушка, что это?!

В руках у него была сложенная вдвое плотная бумага с красивым рисунком рождественской ели, украшенной почти как стоящая перед ними. Сверху шла надпись «С рождеством!». Раскрыв, Пушкин прочёл: «Милостивый государь! Поздравляя Вас с Рождеством, от всей души желаю Вам всего хорошего в жизни и молю Бога о продлении Ваших дней, с продолжением которых несомненно связано и всеобщее благополучие».

Внизу были выведены собственная, Пушкина, строка «Пока сердца для чести живы» и, чтобы совсем не оставалось сомнений, его инициалы и фамилия.

— Открытка, барин.

— Открытка? А... объясни.

— Удобно. Всем нужно поздравлять с разными праздниками многих людей. А так — взял открытку, подобрал нужную по празднику или случаю какому, выбрал понравившиеся узор и текст, подписал да отправил.

— Красиво. Но я здесь при чём? Эта строка вот.

— Экий вы непонятливый, барин, то ведь ваша мануфактура их производит и продаёт, — заявил хитрец.

В течение следующих нескольких минут поэт узнал, что является владельцем «небольшого, но прибыльного предприятия», «мануфактурки», которая и создаёт подобные картонки. Себестоимость продукции («Где он всё-таки учился?» — в очередной раз подумал Пушкин, но перебивать не стал) составляет семь копеек медью, а продаются они по пятнадцать.

— Продаются? — уловил главное Александр.

— Четыре дня уже как. И хорошо продаются, доложу вам. Первые дни ещё ничего, а вот со вчера словно плотину прорвало.

— И сколько же этих картонок ходит сейчас по рукам?

— Пятьдесят тысяч, Александр Сергеевич. Весь запас, что был подготовлен. Всё продано.

— Сколько?!

— Ну а чему вы удивляетесь, барин? Просто, недорого и удобно. Всем удобно, не только барам — и купцы берут десятками, и крестьяне. Ещё пятьдесят тысяч на Новый год заготовлено, завтра продажи начинаются. И сто тысяч ко дню Крещения.

— А слова-то мои зачем здесь?

— Эх, барин, вы позволите начистоту?

— Давай.

— Голова у вас — умища необъятного. Но вы совсем ничего не смыслите в коммерции. Позвольте уж — так и вам будет лучше, и мне.

Пушкин призадумался.

— Вот что, Степан, — произнёс он после долгого молчания. — В дела твои я лезть не стану, как и условились. Но вот подпись моя — то другое. Если решишь ещё что такое, то сперва показывай. Так будет лучше и мне, и тебе.

Утром барская квартира напоминала потревоженный улей, то же творилось почти во всех квартирах и домах города. Заканчивался пост, ограничения в еде снимались, а рождественский стол обязан был быть изобилен. Торговые лавки, переполненные товаром разного уровня цен и свежести, делали выручку. Во все концы города люди тащили гусей, поросят, рыбу, сладости, вкуснейшую икру, фрукты — всё, что навезли бесчисленные телеги купцов и крестьян. Открывались ярмарки, начинались поздравления, праздничное настроение заполняло собою всё, и уже к полудню весь Санкт-Петербург казался одной большой ярмаркой, даже традиционно строгий центр. Уличная торговля пользовалась спросом как никогда в году — не только обычный люд, но и многие чиновники, младшие офицеры и просто публика во фраках позволяли себе купить у разносчика несколько пирогов, миску вкуснейшей гречневой каши, выпить стакан чаю с колотым куском сахара вприкуску. Прямо на улицах, в специально разрешённых местах выступали циркачи, фокусники, скоморохи, музыканты, шуты. Дворники ещё затемно набросали как можно больше снега на проезжие части улиц для создания максимально плотного и твёрдого покрытия, и теперь по улицам неслись развесёлые тройки с бубенцами и колокольчиками. В эти дни город показывал, что, несмотря на собственное происхождение как изначально европейского, во многом заграничного по стилю, обилие иностранцев и предпочтения высшей знати, он был истинно русским по духу и умел праздновать так, как умеют только в России.

Если бы Пушкин Александр Сергеевич мог окинуть взором все улицы и улочки столицы, то тотчас непременно изумился бы, обнаружив несколько десятков странных лавок с надписью «Шаурма и точка», в которых сновали мужики из его деревень и предлагали петербуржцам неведомое ранее угощение, сразу получившее повышенный спрос. И что на вывесках тоже присутствуют его инициалы и фамилия.

Нева достаточно замёрзла и от Благовещенского моста до Литейного была заполнена гуляющими людьми, развлекающимися аттракционами и балаганами, среди которых тоже были неведомые ранее предложения веселья и не обошлось без участия скромного управляющего болдинским имением.