32

игре имитаций, в которой уже нет оригинала, а есть только паясничанье копий. В каком-то смысле это умножение симулякров соотносимо с "двойным существом" самого Гоголя в описании Шевырева, когда личность лишается некоего индивидуального ядра и начинает пониматься лишь как система удвоений и взаимоотражений. (Но между Гоголем и Чичиковым как будто есть существенная разница. Чичиков зеркально удваивает себя, Гоголь отчуждает себя от имитирующего его тела, хотя и нуждается в нем11. Тот, кто ему подражает, должен быть на него не похож. Ведь лишь отсутствие сходства свидетельствует о достижении "высшего" типа миметизма12.)

Достоевский тонко почувствовал эту игру удвоений, спародиро

___________

11 Ср. с зафиксированным Анненковым отношением Гоголя к своему подражателю Евгению Павловичу Гребенке: "Вы с ним знакомы, -- говорил Гоголь, -- напишите ему, что это никуда не годится. Как же это можно, чтобы человек ничего не мог выдумать. Непременно напишите, чтобы он перестал подражать. Что же это такое в самом деле? Он вредит мне. Скажите просто, что я сержусь и не хочу этого. Зачем же он в мои дела вмешивается? Это неблагородно, напишите ему" (Анненков 1952: 246). Гоголь явно не хочет увидеть себя в поведении другого.

12 Гоголь отчуждается от прямого миметического поведения, подчеркивая совершенную бессодержательность миметического автоматизма. В самом начале "Мертвых душ" Гоголь дает развернутое сравнение посетителей губернаторской вечеринки с мухами:

"Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета они влетали вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами" (Гоголь 1953, т. 5: 14).

Шевырев выделяет это развернутое сравнение из массы сходных и пытается найти ему гомеровские эквиваленты:

"Всмотритесь в этих мух: как они грациозны и как тонко заметил Поэт все их маленькие движения! Приведем несколько подобных сравнений из Гомера" (Шевырев 1982: 67).

Шевырев приводит ряд примеров из "Илиады", где толпы сравниваются с роями пчел, осами и мухами. Например. "Они толпились около мертвого, как мухи в хлеву жужжат вокруг подойников, переполненных молоком, в весеннюю пору, когда оно льется через край в сосуды" (XVI, 641--643).
– - Шевырев 1982: 67. Разумеется, гоголевское сравнение принципиально отлично от клишированных эпических сравнений Гомера. Гоголь здесь сосредоточивается на совершенной машинальности, автоматизированности поведения абсолютно неотличимых созданий. Шевырев же читает это описание как эпически отстраненный, незаинтересованный взгляд с высоты Конвульсивное или просто бессознательно автоматизированное тело в описании Гоголя еще в большей степени выявляет свою бессознательность, которая и перерабатывается в надэмоциональное и "свободное". На этом примере хорошо видно, как Гоголь перерабатывает низменное в возвышенное. Предельно механизированное превращается в абсолютно свободное. И превращение это целиком строится вокруг зеркального умножения тел. Именно множество "черных фраков" и делает их движения одноообразно бессмысленными и превращает их в насекомых.

33

вав поведение Чичикова в сцене бала в "Двойнике", где Голядкин, уже на грани удвоения, повторяет жест Чичикова:

"Эх ты, фигурант ты этакой!
– - сказал господин Голядкин, ущипнув себя окоченевшею рукою за окоченевшую щеку,-- дурашка ты этакой, Голядка ты этакой..." (Достоевский 1956, т. 1: 241)

Достоевский даже стремится сохранить звучание реплики Чичикова (мордашка -- дурашка). Жест же окоченевшей руки, хватающей окоченевшую щеку, у него -- знак наступающего самоотчуждения Голядкина в собственном зеркальном подобии.

Во втором томе "Мертвых душ" Гоголь дает иную, но также чрезвычайно выразительную картину смеховой имитации у Чичикова:

""Ха, ха, ха, ха!" -- И туловище генерала стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне густые эполеты.

Чичиков разрешился тоже междометием смеха, но, из уважения к генералу, пустил его на букву е: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также стало колебаться от смеха, хотя плечи и не тряслись, потому что не носили густых эполет" (Гоголь 1953, т. 5: 300).

Вновь мы имеем дело с конвульсиями, имитируемыми на уровне телесной моторики.

Такого рода поведение, особенно хорошо выраженное в ситуации смеха, действующего "по законам отражения", то есть исключительно миметически, вызывает вопрос: что оно означает, каков смысл этого автоматизированного миметизма? Что он, используя выражение Эйхенбаума, "воспроизводит"? Для Эйхенбаума в этой ситуации первичным был голосовой жест Гоголя. Недаром он обращает внимание на богатое гоголевское интонирование во время чтения своих произведений. Никто из современников, правда, не отмечал в гоголевском чтении гротескных ужимок и чичиковских антраша. Отмечались скорее простота, содержательность и даже торжественность каждого интонационного нюанса. Эйхенбаум, например, приводит такую характеристику гоголевского чтения, данную П. В. Анненковым:

"Это было похоже на спокойное, правильно-разлитое вдохновение, какое порождается обыкновенно глубоким созерцанием предмета. Н. В. продолжал новый период тем же голосом, проникнутым сосредоточенным чувством и мыслию" (Эйхенбаум 1969: 309). Эйхенбаум отсылает к авторской интонации по понятной причине. Если принять ее за генератор миметических процессов, то им придается определенная содержательная глубина. Поведение героев, телесный жест, проступающий в тексте, отсылают в таком случае к

34