Память so true
вернуться

Кутенков Борис
Шрифт:

I

Человеку и саду его

«как ягоде куста на ревности взрослось…»

как ягоде куста на ревности взрослоськак черепной земле на старости взболелосьтак я тебя люблю сквозь двинутую осьсквозь гронасовский лёд и седаковский мелосв прицеле параной всевидящей чекатвой умный лунатизм но окуляры стрёмане различат тебя сквозь линзу цветникапо запчастям портрет – и вроде всё знакомовот андрогинный фас вот хрупкий лепестоктут – простоты ярлык на образ метаметавот эпатажный жест в отдельности жестоки линза взад-назад под искажённым светомвот коммента нытьё ей чудится за жизньв девической слезе не распознавшей Бога —красавица моя крутись себе крутисьпод – изма слепотой и плёнкой филологакоторому вот-вот – ударом по глазамна нелюбви свету докостно пробираяа ты и сам с усам умеешь ты и сами страшно под пыльцой растерянного раяв глазах ещё ожог бензиновый цветнойпароли к ебенямта тяжесть что не сдвинуа ты медаль медаль ты новой сторонойи побелевший ум с орбит как пёс цепнойкак верящая мать за безвозвратным сыном

«I…»

I.Музыкой стань, драгоценный твой лёд,слово расплавь, мой порыв неотсюда;в сердце – заслонка от русских тенёт,Райнер Марину светло оттолкнётвсей полнотою сосуда.Станет, не станет нестрашной грозой —речь мезозойна, от прочей закройслух, только к ней продлеваясь лицом.Близкое небо над Череповцом.II.Слово стоит с молодым поплавком,с белой блесной в кистепёрой губе,рилькевский мертвенный свет ни о ком,верю ему – и не верю себе,в сторону смотришь – на всё, что не я,верю всему, что не я, что не ты:преображённая речь-полынья,честное дно, письмена темноты.

«I…»

Александру Паршенкову

I.как белое яблоко – в чёрный налив трудакак тёмное яблоко – жгучей беде разломаскажи мне так тихо что горе не навсегдачто не было горя что горе тебе знакомоза минских три дняизучивший пути стыдаистерик моих вопрошающе-терпеливоскажи что за вторником будет опять средаза раной разрыва – изученный путь разрываи знающий сердцем куда мне теперь идтинаитьем бездонно-детским себя не знаяскажи что простишься до адовых тридцатидо пули что белым цветком прорастёт сквознаяещё до вопроса в разлитое молокодо всех поджидаев что в белом «недалеко»до каменных джунглей в твердеющей ране речичто смерть с нами будет на «ты»но уже легкоушедшим к себеа оставленным легчелегчеII.и покуда в небе ментовский гулпод огнём собянинского апрелякто влетел – влетелкто уснул – уснуллишь заблудший вспомнит как шли и пелибезнадзорной памяти дребеденьгородов о многом границ о многомсдрызни чёрт-во-мне пролистной оленьневозврата точку продевший рогомв прежнем сне на музыку опершисьно пока и ей не прошить границырасскажи что будет – внахлёст ли жизньснова кэпсом в личку ли «застрелиться»новый друг случившийся невпопадна окно присевший спасенья тишеизучать влетевший весенний адюнкершмидта весенний ади о смерти накрепко запретившиймежду тем и этим один связнойв неученья тьме в разобщенья клетивопрошаньем спасший одним веснойкак умеют лишь мотыльки и детиверь во весь двадцатник —и будет в нас«как тогда» не надо —но по-другомудетский шмель сквозь душу прошедших глазвзлётный свет большого аэродрома

«где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь…»

Николаю Васильеву

где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь,но – дерево полурассвета, но – ветви без денег —там женщина входит, проснись поскорее, я здесьогнём заблудившимся, чёрным трудом запредельяв ней птица дрожит соловей и трава-чистотели тайна горит мизогина в небесном июне;смотри же на голое небо, как я посмотрелотплытия прежнего, нового сна наканунена стебле качается, стебле тончайшем, слепяв тебе полутёмного ницше сквозь белые блики,и так говорит: всё равно потеряю тебя,вся правда – о дереве страшном твоя, двуязыкийты – ветви больные, ты – ад замерзающий, спи,закончено время, оставлены долгие крики;вся правда твоя – не со мной, в этой страшной степи,вперёд, говори, говори же, известкоязыкийсебе – недоделанный космос неспящих обиддругим – перелёт новогодний, легко и недлиннои слово её прибывает в тебе и гориткак высшая тягана ёлке последний кульбитцветы и горячая глина

«надень смертельный свой наряд в небывшее сыграем…»

надень смертельный свой наряд в небывшее сыграемты будешь ноша по плечу я скрипка ни при чёмгде смертник мир преобразив болит о взлётном раеи бродит глупенький иов грозясь больным лучомдавай меняться на раз-два ты музыка пробоинты свет которому равны я мир которому равнои лишь невзлётное в лице застыло у обоихкак на губах больной страны докрымское виноа может такты молоко на языке простудномя голос не хотящий плыть из дословесных тайнпроспать рожденье взаперти как на работу утромсорвать бессмертье так легко как мудаку дедлайнно сроки всем уже по грудь и свет глядит проворенхемингуэевским скопцом на заоконные делагде всем приятно быть толпой и сладко на работуи на минуту отложитьспокойствие ствола

пэчворк

I

так говорит, как первый грех пришёл – и говорит;как будто в чёртовой игре исхожен ближний вид,но вечен бред, единствен лёд, где тонут – всемером;так первым делом – самолёт, а человек – потом;как плод, что до поры затих, в тебе взрастив чумную мать,как будто в мире нет других и больше не бывать;как будто дважды два не два, не три, а чёрт в трубе,и если данность и жива, то – больше не в тебе;как будто зеркало – не рай, но ад – зеркальный брат;как будто – «встань и поиграй» – убитому стократ;так в плеске-памяти весла, когда другим тебя несло,больная юность ожила, прильнула тяжело;всё о себе, цветёт и пьёт из вены смерть мою и страх,как будто очумелый год на скоростных ветрах,растёт, как тело-чистотел, и светом наповал;как будто хаос налетел и смерть расцеловал

II

небо низко. детство далеко.юность бьёт в уснувшее ребро,подступает к мёртвому виску.в ноябре над суздалем темно.бьётся птицей выпущенный ад,белым полудетским завитком.больше клетки говорит.и щебечет белокурый бред:– я – не я, а сотворивший луч,я из праха сотворил тебя,из дедлайна, смерти, немоты;разум вбросил в сумрачный пэчворк;ты – не ты, я породил тебя,произвёл на время – и убью.если ты уснувшее ребро —я в него горящий бес;если пляска пули у виска —я насквозь прошедший, не убив.сын и ужас твой.сын и ужас твой.забоюсь горенья твоего —в то вернёшься, что ещё не пламя;устрашусь родившего ребра —снова в смерть и старость возвратишься.там – собою будь, как до изгнанья.там – целуй свой неоживший грех.

III

ибо нам не осилить пути.

Денис Новиков
говори обо мне, словно речь плавника,словно зренье – не юный простор мудака,словно завтра – не посвист с вещами,а – осколочный сор: сам-плавник, сам-мудак,белый хохот пространства, большое «за так»в еженощном твоём обещанье.словно бес – в поражённое смертью ребро,говори о себе перед вечным зеро,золотым завитком у пэчворка,вся боляща и льнуща, как юность в плече,без «вообще», только – прах в очумелом луче,в свете ужаса, сна и восторга;и – восторгом овеяв полуденный прах,помолчи обо мне – на пэчворкских ветрах,в кратком зове о босхе и глине, —ибо свет нефонарный – пространство огня,ибо мне не осилить тебя и меня,как елабужной жути – марине;так прости мне – пожар, я тебе – колдовство,ибо слово себя не простит самогоза отеческий бред перочинный,отпуская – в беспамятство, в звёздность и в ночь —плавниковую речь, белокурую дочь,тех, кого приручили.