Удастся ли мне это?

Цеглед уже уставился на меня своими хортистскими глазами, глазами спрута. Красно-бело-зеленые флаги полоскались на многих домах города. Все больше и больше шло мне навстречу людей, уже нацепивших на свои фуражки австрийские императорские кокарды. О, теперь они все голову высоко держали.

Сколько радости было в этих ненавистных мне лицах. В каждое плевал бы и стрелял. Но я шел, шел с искусственной улыбкой, чтобы не выдать себя никому.

Почему раньше, когда еще оружие было при мне, я не видел их, чтобы уничтожить дотла. И воспоминание, что я убил Сабо, — это была сейчас единственная моя радость.

На станции в Цегледе с того поезда, в который мне надо было садиться, сходили гусары Хорти. Они, наверно, прибыли сюда охотиться на таких, как я.

Другие ехали дальше на расправу. Что сталось бы со мной, если бы кому-нибудь из них я показался подозрительным?

В вагонах, где были войска, выкрикивали гортанно военную мадьярскую песню. «С песнями, проклятые, едете по нашу смерть. Ничего, придет время, запоем и мы!» — кричало мое сердце. И я делал веселое лицо, будто и меня радовала эта песня.

А по улицам Токая уже разгуливало румынское войско во главе с французскими офицерами. И когда я подошел к одноэтажному домику на окраине города, к домику, что был под нужным номером, оттуда гусары Хорти выводили невысокого черноволосого человека и кричали: «Бидеш коммуништа». И тут же на улице, на глазах людей расстреляли.

Это был тот, с кем мне надо было встретиться. Женщина, у которой я спросил, кого же это расстреляли, испуганно посмотрела на меня и, назвав его фамилию, добавила:

— Четверо, четверо деток осталось. Кто их теперь накормит? Жены с детьми сейчас здесь нет, уехали к родным в село. Что будет, как приедут и не застанут отца, что будет?

Я поспешил с той улицы, из того города к Тисе, в надежде, что если фронт наш шел в направлении Сольнока, вдоль реки, то здесь среди кустов и камыша могут скрываться наши бойцы. И какая же грустная это была радость, когда на другой день моих тяжких скитаний я услышал стрельбу.

Сражался, как видно, небольшой отряд, потому что выстрелы были редкие, хотя в ответ стреляли часто.

Кароль, Янош, может, это вы принимаете бой? И это тогда, когда уже наша советская власть пала. А вы еще проливаете за нее свою кровь. И, наверно, не один отряд нашей Красной Армии еще в боях, хотя в Будапеште, Сольноке, Цегледе, Токае Антанта уже расстреливает руками Хорти нашу революцию. А вот здесь она еще живет.

Целую ночь шел этот бой. Я лежал в камышах, утомленный дорогой. А когда обессиленные герои отступили и залегли в камышах так, что под утро мне можно было их рассмотреть, я увидел: это был Молдавчук со своими хлопцами.

Такая радость пришла ко мне в тот тяжелый час. Я не мог подать сразу своего голоса — слезы заливали лицо.

Хлопцы собрались вокруг Молдавчука и о чем-то советовались. Я не слышал, что они говорили. Припав лицом к земле, хотел отдать ей свои слезы. Слезы нашего общего горя и моей радости: ведь я увидел этих хлопцев, с командиром и еще при оружии!

Я то поднимал голову, чтобы убедиться, что они еще здесь, то опять припадал к земле.

Никогда еще я так не плакал. Какими нестерпимо тяжелыми могут быть мужские слезы, когда они уже не подчиняются тебе.

Я обмыл ими свое лицо, чтобы могло оно смотреть в глаза самой страшной правде и не дрогнуть. А когда вытер рукавом последнюю слезу, то уже почувствовал в себе столько воли и силы, что мог бы передать ее и другим. И я пополз к хлопцам, к Молдавчуку, которые собрались и держали свой совет.

Они услышали шелест и насторожились. Я поднялся, заговорил, чтобы знали, что это не враг и не встретили так, как надо его в таком случае встретить.

— Хлопцы Мои, богатыри красные! Опять пришлось мне встретиться с вами. Я, я, Юрко Бочар, перед вами. Не кто-нибудь, а сердце привело меня к вам. — С такой речью я подошел к ним совсем близко и продолжал: — Вижу, вижу, вы удивлены, что я в таком пиджаке и шляпе. Не я так оделся, а время меня одело. А когда услышал ваши выстрелы, сердце у меня от боли закипело. Герои, что будем сейчас делать?

И рассказываю все, как есть, кто уже в Будапеште страной правит.

— А мы-то смотрим: фронта уже нет, никто нами не руководит. А мы-то догадывались… — выступил вперед Молдавчук. Он был уже в военной форме, которая очень к нему шла. На фуражке его ярко светился красный лоскуток. Еще прихрамывал, опираясь на свою винтовку.

— Правду говорю, хлопцы. Она горькая, тяжело ее принять: Хорти со своими войсками уже вступил в Будапешт. Сам собственными глазами видел его гусаров, видел, что они уже творят. А что еще будут творить! Крылья ваши надо поберечь, как обойдетесь без них, когда нужно будет лететь.