А Германия, что думаете, станет ждать? Пришла. И что она, что сделала с этой надднепровской угодливой панной? Дала ей своим остро подкованным сапогом по тому самому месту, и готово. Так дала, что панне больше и не вернуться.

Разве Антанта не знала, что так будет? И сама она так бы поступила. Вот и захотелось ей самой поиграть этими украинскими делами: «Германия такая, Германия сякая, обманула вас с Украиной, а мы готовы выслушать ваши нужды».

И Антанта начинает принимать всяких галицких глупых гешефтмахеров, которые надеются, что она сделает им самостийную Украину. Словно псы, ползают перед нею, послали на Украину свое так называемое сечевое воинство, своих «сечевых стрельцов», чтобы и они на большевизм свои винтовки наставляли. Он, он самый страшный для них враг. Потому и сошлись вместе дороги украинского панства и Антанты.

Да разве не сойдутся пути галицких гешефтмахеров, бегающих перед Антантой на четвереньках, с дорогами польского панства, что целует руки Антанте? Сейчас они в Галичине режут друг другу горло. Но если захочет Антанта помирить их на время, чтобы нацелить их зубы на великую большевистскую державу, они тут же скажут: «Як бога кохам, мы друзья!»

Так, Уленька, предугадывал Калиныч, а я пересказываю. Увидим, как оно получится. А мне бы так хотелось, чтобы мы стояли рядом, защищая свою землю, нареченная невеста моя.

А сейчас видишь, куда иду. Расскажу людям все, что растолковывал нам Калиныч. Что еще 20 марта французский генерал Вике вручил графу Карольи ноту, об оккупации Венгрии. Карольи ушел от власти, и беда упала на молодое советское Венгерское государство. Скачи, Румыния, на это новорожденное большевистское дитя, рви на куски, ты ближе всего стоишь. Сделай так, чтобы оно больше ни разу не вздохнуло.

Ведь большевистская армия целится перейти Карпаты и подать ему руку, а это не должно случиться, таков наш приказ. Оба замертво должны лежать. Люди, вы слышите, вы видите, что в мире творится? Вступайте в Красную свою Армию, будем спасаться, будем обороняться. Ну, ну, кто уже согласился, хлопцы? Записываю.

Так я разговаривал в мыслях. Скорее стать бы мне перед людьми и выговорить весь свой гнев. Так уже я накалился против всех этих мировых буржуазных хищников и против своих лакеев, которые только одного и хотят: нас задушить. Люди, люди, иду к вам со своими словами!

Уже хустская Замковая гора позади маячит. А навстречу тянутся ветки, осыпанные весенними желто-зелеными почками, тячевские сады. Вот-вот развернут на полную силу свой лист. А там распустится и цвет, как и наша революция.

Как там себя чувствует моя сестрица Юлина? Что поет сегодня? Как ты посмотришь теперь на своего братца, что скажешь, чья взяла? А ты все настораживалась, все кары какой-то боялась. Ладно, прощаю тебя, это беда тебя била. В набедовавшемся, нагоревавшемся теле страх крепко сидит. Прости меня, что не часто вспоминал о тебе — другим сердце было озабочено, не до дум было о родных. А теперь вот пора настала нам взглянуть друг другу в глаза.

Вот я уже и в селе Высоком, куда была просватана моя сестра. В хате застаю только ее чахоточного мужа. Лежит на лавке, покашливает. Поздоровались, как полагается, о сестре пока еще не спрашиваю, мало ли что могло за столько лет с нею произойти. Не хочу сразу обо всем узнавать. И он не начинает. Но дошло и до того, что мы заговорили:

— Где же Юлина?

— Пан-отца выгоняет.

— Откуда выгоняет? Как выгоняет?

— Да из нашего села. Тебе это диво — слушать такое про Юлину. Но так оно и есть. Дело это известное, Юрко, мир разуму учит. Вот и тебя так вышколил, словно ходил ты учиться высоким наукам. А Юлина и того не имела. Но тоже ведь откуда-то ума набралась, как и ты, Юрко. Все возле народа, в хате не задерживается. И я ее этим не допекаю. Мне это не печаль, что она сердце туда несет. Наверно, людям оно больше нужно, чем моей чахотке. А дети как дети, тоже бегут на этот шум, им это в радость.

Муж Юлины рассказал мне, как началось у них с этим попом.

— Держат люди зуб на него: в прошлом году святил только католические пасхи, а греко-католические уже не хотел. Пришли люди в церковь, а под церковью жандармы дежурят, а попа нету.

Католическая пасха, как известно, на несколько дней раньше, чем наша. Так люди с неосвященными пасхами и праздновали. Обидно было очень, но терпели и все, что полагается, ему за год заплатили. А нынче люди осмелели и не хотят этого попа держать в селе. И Юлина этим гневом людским заправляет. Говорит: «Если такое он уже раз учинил, то и на этот год мы можем с неосвященными пасхами остаться. А мы католическому богу песни петь не желаем. Мы русинские люди испокон веку и такими останемся. Католический бог у мадьяр, они хотели нас всех на свое перетянуть. Да не вышло. А раз теперь свобода, то и мы другого попа можем потребовать». Такая история. Иди, Юрко, в школу, сам увидишь, что делается. Там и Юлина.

Радостно было мне такое услышать про Юлину. Не одно сердце революция подняла, засветила в нем волю к борьбе, высекла искру смелости.

Застаю Юлину в школе, она стоит за столом перед людьми, а возле нее ее старшенький хлопец вычитывает попу, что порешило общество. А порешило оно так, что поп должен убираться из села. Семь суток ему дали на то, чтобы он забрал свои пожитки. Если за эти дни не заберет, все поделят меж людьми.

Не знаю, приговор ли общества подействовал на попа или то, что увидел, как я вошел в военной форме и при оружии, но вижу я — поп сомлел.