Максим налил в кастрюлю горячей воды из чайника, включил. Достал из холодильника соленой капусты в пластиковом ведерке с надписью «Белоручка», остатки холодца в контейнере, порезал сыр, колбасу.

– Кстати, – вспомнил, глянув на «Хаски», – может, «Белуги»?

– Ни фига ты водку какую стал пить!

– Это на Новый год. Гости принесли. Полбутылки осталось.

– Ясно. – В этом послышалось «а меня-то не пригласил»; Максим не отреагировал.

– Охладить «Белугу»?

– Не надо. Неживая. Не люблю «Смирнофф», «Абсолют», «Белугу» эту вашу… Давай «Хаски».

– Как скажешь. – Максим сунул бутылку в морозильную камеру. – Как живешь-то?

– Ты как у больного спрашиваешь…

– Так, прошу без подтекстов. – Вспомнились давние тяжелые, ушедшие, казалось, в прошлое разговоры с Костяном, но этот ответ, особенно интонация, встревожили. – Нормально спрашиваю. У меня вот все нормально.

– У меня – тоже. Поэтому и приехал. На позитиве.

– Молодец.

Максим резал хлеб, сыр, делил холодец на кубики и ощущал, что Костян любуется их кухней. Кухня хорошая. Недавний ремонт превратил ее в стерильное светлое место.

– Не женился? – задал новый вопрос; молчание затянулось.

– Да нет… Хватило. Двух детей сделал, помогаю. А баб-то, – Костян понизил голос, – миллионы, реально. И все готовы, все сами лезут.

– Хм! Не замечал.

– Ну на «Тиндер» зайди – и заметишь.

– Да мне как-то… Мне Лары хватает.

Костян вздохнул досадливо:

– И вот сейчас получится, что ты у нас примерный семьянин, а я – старый кобель. Так ведь, да?

– Слушай, мы еще ни рюмки не намахнули, а ты уже… Давай хоть выпьем, закусим, тогда и начнешь задираться.

– Задираться, – повторил Костян. – Какое слово, как из детства, блин. Смешное. Хоть уж бы «наезжать». Задираться…

– Я вообще часто о детстве думаю. И слова на язык приходят. А что, – Максим достал водку, – дети выросли, внуков нет пока, а природа требует ребенка рядом… или привычка. Вот и вспоминаю.

– Да? – Голос Костяна стал серьезным; он проследил, как наполняются стопки, поднял свою. – Давай, друг, за нас. Что живы, что, в общем-то, на плаву… Давай!

Чокнулись, выпили. Закусили холодцом.

– О, у меня хрен есть!

– Погоди, Макс, присядь.

– Ну, вода закипела.

– Ладно, засыпай свои пельмени…

– А ты не будешь?

– Да буду, буду.

– А чего тогда? – Максим достал пельмени в полиэтиленовом пакете, стал бросать в кастрюлю, считал шепотом. Костян тем временем наполнил стопки. Сказал:

– Да ничего, не обращай внимания. Просто поговорить хочется, а как всегда, на первое место жратва выходит.

– Без жратвы наша беседа долго не продлится.

– А когда-то длилась. Два пузыря на двоих, яблоко или карамельки, вода… И по полночи обо всех вопросах бытия.

– Ну, тогда нам двадцать с копейками было, а теперь – почти полтос.

– Почти полтос… Давай, Максыч, за полтос.

– Заранее нельзя.

– Не ссы. Теперь мы долго жить будем. Вовремя не умерли – теперь долго…

– Наверно.

Чокнулись. Выпили. Закусили холодцом. Потом съели по кусочку сыра.

Максим поднялся, помешал пельмени в кастрюле.

– Ты вот о детстве, а я о юности нашей думаю, – сказал Костян. – Или это уже молодость была? Хрен с ним. Короче, наше время институтское.

– Хорошее было время.

– Хорошее… Потом стало нехорошо.

– Хм! Почему это?

Костян не ответил. После паузы, во время которой Максим еще раз помешал пельмени, спросил так же тихо, как про обилие баб:

– Ты стихи пишешь?

– Нет.

– Да? А почему? Нас же на них учили. Пять лет. Государство деньги тратило.

– А ты пишешь?

– Пишу.

Костян сказал это мгновенно, не задумываясь, и с вызовом смотрел на Максима. «Ну что, – типа, – а?»

– Что-то не встречал твоих публикаций. Журналы-то я просматриваю в Сети.

– Я их пишу и выбрасываю.

– А, ну коли та-ак!

– А чего ты иронизируешь?.. А что еще делать? Вовремя не прорвался, чего теперь лезть. Поэт должен приходить молодым.

– Ну, сколько исключений…

– Погоди!

– Не ори ты, сейчас Лариса прибежит.

– Поэт должен приходить молодым, – тише и с расстановкой повторил Костян. – И приходить ярко. С шумом. Чтоб… Ну, ты понимаешь, надеюсь. Я упустил момент, ты упустил момент, тысячи нас, талантливых, упустили… Но для себя-то я по-прежнему – поэт, и самый лучший. Пускай об этом знаю только я. Мне плевать, ясно?