— Вам? — спросил Антон. — Разве я пришёл к вам?

— Он вдовец! — произнесла она отнюдь уже не добренько. — Его душа тронута скорбью. Он не тот юноша, кто сиял тебе из твоего овала! Хагор и так всё провалил, какой с него спрос? Зато ты останешься тут со мною навсегда!

Понять её галиматью Антон не мог, да ведь он и сам поставил ей диагноз очевидного психического сдвига. Икринка упрямо тащила его в дом, забыв о ягодах, — Он не виноват в том, что его жена умерла. Будь она жива, его бы тут не было. Или ты считаешь, что теперь он порченный? Должен до старости жить один?

— Стать вдовцом в таком юном возрасте, плохой знак. У него уже никогда не будет нормальной семьи. Как бы он ни обольщал, и ни обольщался сам, он навсегда останется человеком-бродягой.

— Кто вам рассказал об этом? — спросил несчастный Антон у очерствевшей вмиг бабушки, только что бывшей сдобной как кондитерская булочка. — Может быть, Хор-Арх — ваш родственник?

— Да, — ответила ему бабушка. — Правильно мыслишь. Хор-Арх для нас родной.

— Да ведь он не мог знать ничего о моей последующей жизни, — пробормотал Антон, — Я его так и не встретил потом…

— Ты не встретил, но он знал о тебе всё, — сказала Инэлия.

— Откуда же он мог узнать? — спросил Антон.

— После того, что ты пережил в том злосчастном месте, мог бы и не спрашивать, откуда и как он узнал. Если Хор-Арх сумел вернуть тебе утраченную жизнь, мог бы и задуматься, кто он? И хотя твой наличный разум не дал бы тебе ответа на поставленный вопрос, ты мог бы и понять, что столкнулся с чудом.

— А он где? С вами что ли живёт?

— Нет. Зачем ему тут жить? — Инэлия встала на его пути и не пускала в дом, — Наш дом не сказочный дворец, где тебе припасли сокровище. Ты обретёшь печальную нору, стесняющую сердце, там, где хочешь обрести счастье.

— Инэлия! — укорила её Икринка, — У нас разве нора? У нас чисто.

— Ну, что же. Входите, — смирилась Инэлия. И пошла к крыльцу, украшенному ажурными фонарями, висящими на ажурных кронштейнах. На розоватых, похожих на мрамор ступеньках она разулась, и они последовали её примеру. Антон не мог оторвать взгляда от босых ног Икринки, пальчики были будто выточены влюблённым в свое творение скульптором.

— Какие белые у тебя носочки! — сказала с восхищением Инэлия, изучая его ступни в белых носках. Её суровость исчезла так же быстро, как и возникла. Антону стало неловко от того, что бабушка привлекла внимание к его огромным по сравнению с маленькими ступнями девушки ножищам. Но Икринка уже упорхнула в глубину дома. — И сам ты до чего же чистенький и пригожий! — продолжала нахваливать странная бабушка. — Давно таких не видела.

Давно? То есть когда-то она таких и видела?

— Вокруг-то кто у нас? — продолжала она, — Заскорузлые и неотёсанные рабочие и их сыновья, обречённые стать точно такими же. Корявые, грубые как деревья в лесу, и такие же необходимые. И полезные. Без их труда чего и стоил бы этот мир? Что делали бы без них, покрытые своей золочёной росписью и отполированные, праздные сословия?

Прослушав лекцию бабушки по поводу полезности одних и декоративной бессмыслицы других, полностью с нею согласившись, Антон прошёл, наконец, в домик. Комнаты были небольшие, маленькие даже. Полупустые, они тоже были заставлены обилием горшочков с растительностью и цветами. Оранжерея, а не жилой дом. Обстановка предельно простая, всё только функционально необходимое, лишнего ничего, кроме цветов. Но бедным этот домик не казался. Слишком красив, слишком изукрашен в мелочах и деталях своей отделки. Объективно он был беден, но таковым не казался из-за цветов, расписных стен, на которых тоже были нарисованы цветы. Кем? Зелёными, промытыми до блеска окнами, через которые свет дня окрашивал помещение в размытый изумрудный полутон, дающий ощущение прохлады и мира. Присмотревшись, Антон увидел, что в некоторых нарисованных чашечках цветов сидят маленькие дети или эльфы, как в земных детских сказках.

— Дед наш балуется, малюет, когда ностальгия в нём шевелится, — пояснила бабушка, наблюдая его внимание к росписи.

— А ты, — спросил он у Икринки, — любишь рисовать?

— Ещё чего! — ответила она, вроде и презрительно.

— Творца не превзойдёшь. К чему наши бледные подражания ему? — поддержала её в этом Инэлия.

— Вы же его превзошли в своих растительных экспериментах? В лесу подобной красоты не встретишь, как в ваших цветниках, — не согласился Антон.

— Я только выявляю скрытые возможности живого и не более того. Природу цветка я же не создаю сама. А его рисунки, Хагора, это же мёртвое плоское подобие того, что утрачено. К чему оно? Он переносит образ из себя на стену, но от этого воспоминание не начинает повторно жить и дышать.

— Воспоминание? О чём воспоминание?

— О чём оно бывает, воспоминание? О прошлом.

— Разве дети играют здесь в цветах? Настолько нереальных? Забираются в них как в песочницы? Из него вышел бы неплохой художник-декоратор и оформитель для детских центров.

— А здесь есть подобные центры детства? Вы уверены?

За большим кашпо, стоящим на полу, в котором росло раскидистое деревце, стояло нечто вроде кушетки. На ней кто-то, присвистывая, храпел. За разговорами Антон не сразу заметил это. Невозможно смешался запах чудесных цветов и кислого вина.

— Напился, — вздохнула Инэлия, — декоратор.

— Чтобы я! Чтобы я! Сама ты нанюхалась своих цветов до одури, — раздался вдруг голос, чёткий и ясный, из-за кашпо с деревом. Лица говорившего человека видно не было.

— Ага, — он свесил ноги с кушетки. На них были грубо связанные чуни. Лицо таилось в зелени, густой и обильной. Он был как за ширмой. — Пошла всё же по стопам маменьки? Давай, давай! — но голос был миролюбивый, одобряющий даже. — Хорошо, что он оказался, действительно, добрым. А будь иначе? После стольких лет ожидания пришлось принять бы любого. Совсем мальчик, хотя… — говоривший сумел и разглядеть его, в то время как Антон его не видел.