— Ну, — она трогала лоб, рисуя на нём загадочные знаки незримого письма, — я думаю, что ты был всё же несколько иным раньше. Ты часто что-то говоришь на неведомом языке, певучем. Но я его понимаю. Это язык твоей Родины. Лицо каждого человека неизбежно заносится изо дня в день, как бы частицами времени. Прежнее лицо, его выражение, тонет, появляется другое. Они как невидимые маски наслаиваются друг на друга. Но иногда твое прежнее лицо вдруг всплывает, и я вижу тебя прошлым. Ты много страдал? — не то спросила, не то утвердила она.

— Ясновидящая ты моя. Как можно жить человеку, не страдая временами?

— Как люблю я твоё прежнее лицо. Почему ты не достался мне тем, другим?

— А сейчас я урод?

— Да нет. Не о том я. Твоё лицо стало как камень. Твёрдое, чёткое, но жёсткое. Очень красивое, но было нежное, мягкое. Оно было будто из другого мира. А сейчас ты, как все те, кто рядом.

— А какие все?

— Все спрятанные. Закрытые. Верни мне своё прежнее лицо, если любишь меня, — сказала она глупо.

— Как? Я не знаю, как это сделать. И какое оно было, прежнее? Всегда я был таким. Не настолько я долго жил, чтобы измениться радикально, как ты говоришь. Если, конечно, не иметь в виду моё детство.

— Да нет. Но три года, чуть раньше, ты же был другим.

— Почему три года? — Антон встал.

— Я хочу тебя другого. Того.

— Где же я возьму себя другого? — он всматривался в её лицо. Оно было умоляющим.

— Я люблю того, который был, — она испугалась и поправила себя. — Но тебя тоже люблю, потому что тот, другой, он в тебе. Но ты его прячешь. Прячь от других, если так нужно. А от меня не прячь. Будь прежним.

— Каким я должен быть? — злился он, — я таков, какой есть. Я не понимаю тебя. Я не волшебник, я не умею менять своё лицо. Я даже не понимаю, что тебя не устраивает? Скажи. Я попробую измениться. Тебе не нравится, как я люблю тебя? Тебе разве плохо?

— Нет. Мне хорошо.

— Почему три года назад? Ты была тогда ребёнком. Как бы мы встретились? Да и откуда ты знаешь, что я был другим?

— Я умоляю, стань прежним.

Это было невыносимо!

— Ну, каким, каким прежним?

— У тебя из глаз шло сияние, ты был человеком со звёзд, ты улыбался как Ангел.

— Со звёзд? Кто тебе это сказал? И не был я никогда ангелом. Что за блажь?

Она отвернулась от него и зарылась в плед с головой. Он ушёл варить кофе. «Она же местная. У них свои причуды», — думал он. И решил совершить давно заброшенную пробежку по лесопарку.

У основания холма, у самого выхода идеально выровненной дорожки из лесного массива к жилому и густо заселённому району города, спустившись с террас, стояла Нэя, вся в белоснежных оборках, как облако, опустившееся в цветники. Она махала ему рукой, и он подбежал. Они вместе поднялись на верхнюю террасу. Но на столике не стояло чашечек. Нэя и сама перестала соблюдать их утренний ритуал приёма не только целебных, а к тому же и вкуснейших напитков, и Антон ощутил, что соскучился по их вкусу.

— Угости, — попросил он, — своим напитком здоровья и счастья.

Нэя пригласила его внутрь. Но не провела к себе, а посадила его в холле показов в кресло, в которое Антон еле втиснулся, а сама дала распоряжение Эле всё приготовить на две персоны. Нэя, как и прежде, не скрывала своего любования Антоном. Хотя в глазах её была поволока грусти, и она перестала улыбаться так радостно, как прежде.

«Вот уж точно, её прежнее лицо где-то утонуло в песках времени», — хмыкнул он сам в себе. Улыбка была скорее данью их дружбе. Что же произошло там, в служебном отсеке шефа? На что ужасное намекал Олег? Если у Нэи и шефа уже были, хотя и странные весьма, но вполне определённые отношения? Или у них всё оборвалось, так и не успев по-настоящему начаться.

— Рудольф знает о вас? — Нэя спрятала глаза, будто само произношение его имени уже изобличало её в чём-то непозволительном.

— Знает. Да ему-то что? Он, кажется, и не был озабочен её судьбой. Нэя, мы так хорошо дружили с тобой. Ты была мне тут самая близкая после Голубики. Что с тобою происходит сейчас? Ты изменилась. — Антон открыто взглянул в её глаза и увидел в них застывший плач. Казалось, не осталось и следа той ошалелой её любви к их насмешливому шефу, какая была явлена ею во время его столкновения с Рудольфом в лесу у поваленного дерева, у дорожки, ведущей к её райским цветникам. К её столику под тентом, где дымились утренние чашечки с напитком из неведомых плантаций, из цветов, дающих человеку юное обострение всех чувств.

— Антон, всё же кончилось…

— Не начавшись?

— Что теперь и говорить. Зато у тебя теперь наконец-то счастье. Но здесь такая замкнутая жизнь, эти люди столь немилосердны. Ты не знаешь, не слышал, что они говорят обо мне?

— Нет. Зачем мне. Я с ними не общаюсь на подобные темы.

— А вдруг и о ней будут? Будут обзывать, смеяться в лицо?

— И что? С ними нужно всё согласовать?

— Нет. Что ты! Я не о том. Но ты правильно решил пойти в Храм Надмирного Света. Ей же по любому будет непросто тут, как и мне. Она другая, чем они. Он открытая, искренняя, она без скорлупы, в которой живут почти все. Каждое недоброе слово оставляет шрам в душе, больно. Конечно, кто посмеет её тут и тронуть. Но и меня не трогают, а языки брызжут ядом. Хочешь, я буду учить её умению держать себя, этикету, умению одеваться, быть выше их злых предрассудков?