Нэя уже гладила его руку, трогая браслет на ней.

— Я уже не сержусь, — произнесла она голосом маленькой обиженной девочки и надула губки, — Почти. Ещё только совсем немного… сержусь…

— Ты с нею подружилась. О чём вы общаетесь? Вы, люди разных миров?

— Я учу её пониманию жизни, любви.

— Любви? Это ты? После такого опыта? Чему ты её научишь?

— Меня всему учила моя бабушка. И Тон-Ат тоже.

— Он же был старик. Как мог старик учить любви? Он кто был? Врач или учёный-химик? Все лучшие биохимики Паралеи собраны здесь, в ЦЭССЭИ. Но о нём никто из местных ничего не знает и не слышал даже.

— Значит, не все были собраны. Он-то был лучший, чем те, кто здесь.

— Как ты могла жить со стариком столько лет?

Нэя не отвечала.

— Ты же чувственная, молодая, как ты терпела все эти годы постную жизнь, пусть и с мудрецом, но старцем? Или кто-то был ещё?

— Был, был, — ответила Нэя, — ты и был. Приходил ко мне в снах, любил меня, говорил, что ждёшь и всё простишь. Я спрашивала, что простишь? Мне свою вину?

— Как он мог так запрятать тебя, что этого убежища не нашла моя агентура, нигде?

— А если бы нашла? Притащила бы туда? В тот отсек?

— Забудь. Этого больше не существует.

— Тон-Ат был мне больше, чем муж. Друг, защитник, учитель. Но не возлюбленный. Он говорил, что твой возлюбленный никуда не денется от тебя. У тебя с ним будущее… — она заплакала, высвободив ладонь и закрыв лицо обеими руками. Рудольф достал из кармана куртки браслет, и отвёл её руку от лица, застегнув застёжку на её дрожащем запястье.

— Тут, — сказал он, — есть синий рисунок. В темноте не видно. Когда тебе будет нужна моя защита, моя помощь, просто дружба и общение, ты обведи по контуру пальчиком, и я буду знать, что ты хочешь меня увидеть. И если ты придёшь к «Зеркальному Лабиринту», ну, вдруг? Будешь гулять и окажешься там? То тогда и сделай, как я сказал. Я сразу же тебя встречу. Когда захочешь. Если ты не захочешь, то ничего уже не будет.

Она покорно держала руку, пока он застёгивал браслет, и потом не отнимала уже.

— Тебе грустно, что Антон уже не сможет стать твоим возлюбленным? Ведь вас так влекло друг к другу?

— Я не любила Антона никогда, как и он меня. Мы просто общались, от одиночества. А возлюбленного мне уже не надо. Никакого. Мне опротивела любовь.

— Как же ты учишь Лору любви, если тебе всё противно?

— Не любовь вообще. Любовь прекрасна, как была, так и осталась. А моя личная любовь не нужна мне.

— И ты никогда не простишь? Своего несчастного оборотня? Был приступ болезни. А ты обещала, помнишь, отфигачить зверюгу кнутом? — спросил он и обнял её, неожиданно и для самого себя. И она не отторгла его порыв, а прижалась, хлюпая носом.

— Я попытаюсь тебя простить. Я не умею долго жить с обидой или ненавистью. Это как таскать каждый день мешок камней. В себе. Тяжело.

Он нашёл в темноте, хотя глаза уже и привыкли, её губы и обхватил их своими, целуя нежно и почти без страсти. От неё пахло ирисками как от ребёнка. Она же была сластена. Освободив её лоб от волос, он прижался к нему подбородком.

— Хочешь восстановим тебе пигмент волос? Франк умеет. Тебе-то уж точно не откажет.

— Я крашусь для красоты. Зачем мне что-то восстанавливать? — Она пыталась скрыть то, что он разглядел ещё в художественном салоне через яркую окраску волос. Её седину. Разглядел не совсем правильно — почувствовал. Даже через маскировку красителями необъяснимым образом он догадался, поскольку некоторые её тонкие волосы были светлее и выделялись на основном тёмно-золотистом фоне пышной причёски. Подобный цвет волос считался у них в Паралее шиком, хотя в природе такого оттенка не существовало ни у кого. Такова была причуда их моды

— Ну и ладно. Как хочешь, — он погладил её лоб, проведя нежно пальцами по бровям. — Ты навсегда останешься для меня той девочкой-сладкоежкой, которую я увидел впервые. Вот и сейчас ела сладости? Чтобы подсластить свою печаль?

— «Сливочные бомбочки». Я привожу их из столицы. Когда я жила одна в столице, я так хотела их, но не было денег. Мне приходилось на всём экономить.

— «Сливочные бомбочки»? — засмеялся он, — ты вся сливочная, но не бомбочка, конечно. Скорее ты бабочка-сладкоежка. Но твой лоб высокий и благородный, что означает, — ты умна и развита, хотя и играешь в куклы, моя забавная девочка. Я глумился не над тобой, а над собой, а тебя я люблю с того самого мгновения девять лет назад, и сейчас ничего во мне не изменилось к тебе. Выйдешь ко мне завтра вечером? Я приглашаю тебя к себе в гости. Можешь просто дружить, как с Антоном. Будем общаться. Пока ты не захочешь большего.

Нэя ничего не отвечала.

— Помнишь, я тебе обещал, я ничего не забываю, я покажу тебе звёзды с орбитальной нашей станции.

Нэя прижалась лицом к его груди, к облегающей майке, но даже сквозь ткань он уловил нежность и доброту её лица.

Отдав ей куртку, он остался в майке без рукавов. Нэя потрогала горячие мускулы любимой прежде руки и вздохнула. Нащупала еле ощутимый шрам на предплечье, след от пули, выпущенной Нэилем. Удивительно, но когда прошла её боль, любовь вернулась. Даже сейчас ей хотелось оказаться с ним у себя в подушечках и простить ему всё окончательно. И он, она нисколько и не сомневалась, улавливал её мысли, или мечты, всплеск прежнего желания, всё то, о чём она молчала. Потому что прикасался к ней так, словно осторожно готовил её для действа, невозможного сейчас по любому. Не так скоро во всяком случае. И улавливая его готовность, Нэя ощущала своё бессилие запретить собственное влечение, готовность уступить ему, наливаясь и сама томительной тяжестью внизу живота. Она попыталась отстраниться, стараясь выйти из недостойного состояния, не уважая себя за свою низкую животность, как она считала.