Сжимая забытую матрешку, Инеc смотрела вслед. Она отвернулась, но он заметил, что на лице ее блеснули слезы.

На снегу догорал закат.

Не исключая возможности материнского подслушивания, оправдывал он их в постели шепотом:

– На взгляд извне - конечно. Но патология не просто. Реакция на то, что с ними делали. История за этим. Та самая, на юбилеи которой прилетает твой. Здоровая бы психика не вынесла.

Но Инеc била дрожь:

– Я их боюсь.

Перед отъездом мать вцепилась в лацканы:

– Задание?

Он открыл рот, который ему зажали:

– Ни слова! Храни. А мы будем считать: он выбрал интеллект. Но бедра узкие. Как будет рожать?

Висенте ждал ее в фойе "Октябрьской".

– Замерзла?

Расстегивая дубленку, она сдержала зубы и мотнула головой - то было нервное. По мраморным ступеням они поднялись в гардероб, где без присмотра, как при коммунизме, висели одежды посетителей гостиницы - сотрудников Международного отдела.

Он помог раздеться, сам повесил на свободный бронзовый крючок.

Предупредителен был, как с больной. Привел за отдаленный столик. В обмерзшее стекло стены смотрели заснеженные лапы ели. Снег валил во внутреннем дворике - нетронуто-глухом...

Ужинали без вина.

Он тоже заказал себе кофе.

– Что я могу сказать? Сама все понимаешь.

Она молчала.

– Возвращайся.

– А он?

Пепел Висенте никогда не стряхивал - раньше, во времена ее ранней юности и черного табака, он пачкал свои рукописи беспощадными "голуазами" без фильтра. Сейчас он узил зрачки на серебристом столбике, который даже при прочности американского пепла грозил уже сломиться.

– Откуда он, ты видела.

– А ты откуда был?

– Ну, я... Какая-никакая, а Европа.

– Россия тоже.

– Была, согласен. Задолго до его рождения.

– Ты же всегда нам говорил. Неважно, откуда человек, важно - куда.

– А куда?

Она молчала.

– Куда отсюда можно?
– сказал он.
– Разве что на Запад...

– А если?

– Антикоммунистов нам и без него хватает.

Удержав пепел до самого фильтра, Висенте не сронил его и по пути к пепельнице. При всей его почвенной мощи руки у него были изящные. Веки окрашены почти коричневым изнеможени-ем. На нее, на "черную овцу" семьи, взглянули умные глаза отца, который воспламенял по миру тысячи:

– Я понимаю народовольцев, которые ходили в народ. Но это ведь даже народом не назвать. Черт знает что... сброд одичавший?

– Благодаря кому?

Он развернул ладонь, предотвращая демагогию.

– Ты родилась во Франции, там твоя жизнь. Где разум, где культура. Подумай. Место в лицее еще свободно, кстати...

В фойе, в огромных кожаных креслах, они успели выкурить еще по сигарете. Созерцая снегопад. Во внутреннем дворике, таком удобном для расстрела.

К ним наклонились:

– Машина у подъезда. Дубленки на месте не оказалось. Ее парижской белой...

Цековские пальто и шубы висели, как ни в чем не бывало, а крюк, на который отец повесил свой подарок, был пуст. Дерево под ним отливало темным лаком. Перевесили? Но с обратной стороны не было тоже.

Они обошли весь гардероб.

– Не понимаю...

– Украли.

– Из закрытой гостиницы? Чужих здесь нет.

– Тогда свои?

– Не впадай в цинизм. Несчастную дубленку, когда здесь норки?

– Значит, снова Кафка.

– Подожди...
– Взяв себя за левое плечо, отец потирал его большим пальцем.

Она спустилась. Снег за стеклом валил по-прежнему. Вот и расстреляли. И даже замело...

У конторки, спиной к дежурному, отец понизил голос в трубку, хотя говорил по-испански.

– Сейчас приедут. Иди ко мне.

В номере пахло, как в "красном поясе" Парижа - когда он работал. На столе страницы, продавленные крупным почерком, таким корявым, что глаза ей обожгло.

Вернувшись, он отнял:

– "Правда" заказала статью, я подумал, деньги тебе не помешают. Может быть, порву.

– Почему?

– Потому что ты права. Они.

– Как ты узнал?

– ЦК сказал мне. ЦК боится, что вырвать из когтей уже не сможет. Им для работы.

– Именно моя?

– Размер, говорят, редкий. Los bandidos!

Номер отозвался резонансом встроенных микрофонов, но он, кивнув ей в знак того, что на самом деле под самоконтролем и сердце бережет, продолжал кричать про уголовников с большой дороги, которые раздели дочь среди Москвы - и где? В международном штабе движения за гуманизм! Прогресс! Демократию! Свободу! Что на это скажут товарищи в Европе? Париже? Риме?