– «Пусть так, люди! Раз у нас выходит, что благополучие нашей жизни зависит от правильного выбора между удовольствием и страданием, между великим и незначительным, большим и меньшим, далеким и близким, то не выступает ли тут на первое место измерение, поскольку оно рассматривает, что больше, что меньше, а что между собою равно?»

– Да, это неизбежно.

– А раз здесь есть измерение, то неизбежно будет также искусство и знание» (Платон, «Протагор»).

Я и не подумаю извиняться за длинную цитату, ибо во-первых в ней что ни слово – то золото, а во-вторых, она поможет нам проникнуть за намалеванный очаг в комнатке Папы Карло. Философия Воронеля глубочайшим образом связана с тем, что ее носитель посвятил жизнь физическим измерениям. Философская рефлексия Воронеля осуществима только в среде, созданной экспериментальной наукой.

Йохан Хейзинга заметил, что несмотря на гигантские успехи науки, она так и не превратилась в культуру. Достижения науки не переварены социумом, научное творчество остается уделом узкой касты жрецов, влияние науки на гуманитарную мысль мизерно. К сожалению все это верно, но тем интереснее вникнуть в исключение из общего правила, ибо мышление Воронеля и представляет собою пример конвертирования науки в культуру.

Надо сказать, что физики-теоретики разглагольствуют на общие темы часто и охотно, экспериментаторы философствуют сквозь зубы. Так что философия Воронеля, идущая от физического измерения (приобщающего, если верить Сократу, и искусству и знанию) – большая редкость, но я наберусь окаянства настаивать на том, что речь в данном случае идет именно о философии, понимаемой в первую очередь, как самопознание. Мостик, который я собирась навести между самопознанием и физическим экспериментом кажется хлипким, да и само существование подобной связи неочевидно. Но для того, чтобы разглядеть подобную связь нам придется потолковать о его сиятельстве – физическом эксперименте.

* * *

«Физика есть не опытная наука, а наука для опыта».

Со школьной скамьи нас приучают думать, что недотепы древние понятия не имели об экспериментальном методе, и предпочитали выспренные рассуждения в приятной компании простенькому опыту. Однако древние греки измерили диаметр земного шара с непостижимой для того времени точностью, еврейский календарь не претерпел никаких изменений уже тысячи лет, и не требует корректировки поныне: Песах мы празднуем, как положено весной, а Рош Гашана осенью. Так что слухи о низкой культуре наблюдений и экспериментальной неумелости древних на поверку оказываются несколько преувеличенными.

Тезис, состоящий в том, что со времен Галилея экспериментальный метод занял неколебимо главенствующее положение в науке тоже нуждается в проверке. Эйнштейн несколько раз подчеркивал, что его теории не представляют собою обобщение экспериментальных данных, но скорее результат игры ума. Развитие современной теоретической физики уводит ее все дальше от эксперимента. Так что же произошло в науке во времена Галилея?

Стоит обратиться к введению, предпосланному Эйнштейном книге Галилея «Диалог о двух главных системах мира». Эйнштейн полагал, что ключевым открытием Галилея был отказ от идеи центра Вселенной, совпадавшего, разумеется, с центром земного шара. Эйнштейн пишет о центре Вселенной вот что: 1. Реальность этого объекта … не предполагается. 2. Этот объект воздействует на материальные тела, но сами тела обратного действия оказывать не могут. Введение таких абстрактных объектов, хотя и не является недопустимым с чисто логической точки зрения, противоречит инстинкту ученого. А почему, собственно говоря, идея такого объекта противоречит инстинкту ученого? Я позволю себе продолжить мысль Эйнштейна: идея центра Вселенной была отвергнута Галилеем оттого, что в ней происходит смешение реального и идеального объектов, не будучи реальным подобный гибрид оказывал вполне реальное воздействие; в идее центра Вселенной реальность переплетается с идеей, именно это недопустимо. Эйнштейн по тем же соображениям расправился в теории относительности с представлениями о абсолютном пространстве-времени и инерциальной системе отсчета.

То есть дело не в том, что недалекий Аристотель не додумался подбрасывать камни, а прогрессивный Галилей додумался. Аристотель был очень проницательным и наблюдательным исследователем. Дело в разъединении реальных и идеальных объектов исследования. Весь классический период науки тесно связан с жестким разграничением кажимости и реальности, нашедшим свое наиболее полное выражение в дуализме Декарта.

Дуализм Декарта органически антигуманистичен, ибо у него мерою вещей могут быть только вещи, мерою идей – только идеи. Загадка их встречи разрешается исключительно теологическим усилием, ибо и существование вещей и существование идей поддерживается светом Божественного разума. Это разделение мира на материю и дух привело к невиданному расцвету точного знания, краеугольным камнем которого стал экспериментальный метод, не допускающий смешения идеальных и материальных сущностей. Именно в этом смысле Возрождение было возрождением греческой науки, ибо решительные шаги к великому разъединению были предприняты уже Платоном и Аристотелем.

Платона можно пожурить за то, что сквозь его идеи все еще проглядывают вещи, подобно тому как в греческих богах проступают контуры победителей Олимпиад, но первый шаг к тому, что мы именуем европейским мышлением был сделан именно Платоном. Платоновский Сократ не случайно нажимает на «измерение», это не оговорка, это интуиция гения, осознавшего, что именно измерение проложит границу между миром идей и миром вещей. Правда эксперимента – неотменимая правда реальности, теории приходят и уходят, – хороший эксперимент остается навсегда.

Стоит заметить, что еврейская мысль тоже упорно настаивает на отделении мира вещей от мира идеальных сущностей. Но еврейская теология сделала куда более радикальный шаг, еврейский Б-г уже никак не замкнут на материальные объекты. Тора полна гневных инвектив против профессиональных специалистов по низведению неба на землю: колдунов, ворожей и заклинателей. А уж отталкивание протагорова гуманизма в иудаизме носит издревле осознанный характер.

Я приведу один из наиболее эффектных мидрашей на эту тему. Известно, что во времена праздников в Храме собиралось огромное количество евреев. Талмуд сообщает, что стоять было тесновато, но загадочным образом, когда по ходу ритуала приходило время поклониться, молящиеся не ощущали тесноты. Как так? Да все понятно, отвечают мудрецы, стоящий во весь рост человек занимает такой объем, что ему впору заполонить собою весь мир (именно таков ницшев гуманист-сверхчеловек), человек, склонившийся перед Вс-вышним, куда меньше обременяет мир собственною персоною.

О средневековье сегодня принято говорить с придыханием, еще вчера привычное «мрачное средневековье» сегодня звучит чуть не непристойностью. Давно осознано, что средневековье создало по-своему утонченную культуру, но в некотором смысле средневековье и впрямь было полно атавизмами примитивного мышления, и в первую очередь таким атавизмом был гомогенный мир средневековца, с трудом различавшего между кажимостью и действительностью. В этом мире все, что может быть (черти, ведьмы и пр.), то и есть. Именно таким однородным и неразделенным специалисты по примитивным культурам описывают мир первобытного мыслителя.