Ощущение полного, безграничного счастья было прервано резким окриком папы из кабинета: «Опять ерундой занимаешься? Время тратишь? Иди читай!»

И она как-то сразу сникла, словно цветок, который опалило слишком жаркое солнце. Вроде бы оно любя, но без воды цветку не жить.

Или вот еще. Ей четыре.

Это ее самое первое воспоминание в жизни.

Она взяла у папы тушь и кисточку для каллиграфии. У себя в комнате она нарисовала на большом листе ватмана чудесный рисунок: цветочки и листочки в стиле го-хуа – древнекитайской живописи. Художник мог часами рисовать листья бамбука, добиваясь совершенства. Кате было некогда. Она наляпала цветочку жирных черных лепестков и посадила целый сад.

Когда отец, работавший в кабинете, внезапно понял, что дитя подозрительно затихло, и заглянул в комнату, он увидел жуткую картину. Ребенок был словно вымазан в саже – черные полоски под носом и на щеках напоминали боевой раскрас индейцев. Кисточка, которую профессору как величайшую драгоценность подарил коллега из Токийского университета, походила на ершик для чистки унитазов. А ведь была волосок к волоску, чтобы ей поддавались тончайшие нежные линии.

То, что сейчас грянет гром, Катя поняла не сразу. Она в пылу своего черно-белого садоводства даже не заметила, как открылась дверь за спиной. Громкий вопль отца заставил ее вздрогнуть:

– Кто разрешил брать кисточку?

Спина сжалась, как будто ее хлестнули плетью. Все внутри заледенело.

– Папочка…

Он подошел и с силой вырвал у нее кисточку и тушь. Молча. Это было самое страшное. Катя не понимала, в чем ее вина, и потому боялась отца. Особенно боялась, когда вот так, молча, будто бы ее, Кати, не существовало вовсе.

– Папочка, я тебе подарок рисовала… – Губы ее задрожали. Огромные серые глаза набухли слезами.

Но он не хотел слушать. Снизу вверх она смотрела на свое прежде обожаемое божество, которого теперь страшилась. Она что-то сделала не так. Но что?

Флейта внезапно взяла высокую ноту и вырвала Катю из прошлого.

Она очнулась. Сенсей с космическими глазами протягивал ей вторую чашку. Рукав серого кимоно чуть пополз вверх, и она заметила на запястье розовый цветок сакуры. Неужели татуировка? – изумилась Катя. В Японии они не то чтобы запрещены, но отношение к ним настороженное. До 500 года татуировки были привилегией императоров. Позже – самураев. Самыми популярными были изображения хризантемы, символизирующей решительность и самообладание, и сакуры. Нежный цветок, с его короткой жизнью, напоминал самураю о мимолетности бытия: мы на этой земле всего лишь гости. Воин готов был умереть в любой момент и как напоминание об этом носил татуировку.

Но старичок «сенсей» ведь не самурай, молнией промелькнула мысль. Ему же не пятьсот лет! Значит…значит…что?! Якудза? В двадцатом веке, с 1948 года, преступники набивали тату, чтобы показать свою принадлежность к какому-то клану или группировке. По возрасту он подходит.

Катя вдруг испугалась. Куда она попала?! Эти трое, кто они? Живут в пещере. Укрываются от властей? Она решила, что они монахи. Но монахи не набивают себе тату! Может, они убийцы? Заманивают жертв, а потом… а потом… что потом? Она даже не знала, что предположить. Ограбят? У нее ничего нет. Убьют? Зачем? Да и убили бы уже давно, если б захотели. Она охнула. Изнасилуют? Они же старые! А может, человеческие жертвоприношения? А в чае наркотик? Сейчас напьюсь, а они у меня сердце вырежут. Жуткие в своей абсурдности образы словно окатили ее грязной водой. Будто кто-то сверху вылил на голову помои. Катю передернуло.

От костра раздалось приглушенное хрюканье.

Она испугалась еще больше.

И, ища спасения, посмотрела на чайного мастера.

Он, казалось, прочитал все ее безумные мысли, но и бровью не повел. Весь его облик излучал умиротворение. Бездонные глаза не транслировали никакой информации, не давали опоры. Как ни всматривайся, ничего не понятно.

Он так и застыл с чашкой в протянутой руке. Катя осторожно взяла чашку. Ей стало неловко. Страх и стыд тащили ее в разные стороны. Победил стыд. Они тут ради нее такое затеяли, а она будет кочевряжиться?

Катя сделала глоток и закрыла глаза.

Вторая чашка была горше предыдущей. Странно, – пронеслась мысль. Даже не мысль, а ощущение мысли. Как ветерок от крылышка бабочки. Обычно ведь бывает наоборот. Вкус должен утончаться, пока не станет еле заметным, почти неуловимым, как предчувствие.

Боль навалилась на нее, как стадо безумных баранов, и в этой боли она уже не могла различить своих обид на отца, на мать, на мужа, который был вечно занят и только морщился, когда она хотела поговорить по душам.

Ей вспомнился один вечер. Они смотрели по телевизору «Дневник памяти», лежа в постели. Дети давно спали и завтра была суббота, никаких лекций в универе, можно отдыхать и ни о чем не думать. Фильм взбудоражил Катю. А смог бы ее муж вот так же? Быть с ней до последнего и даже тогда, когда она себя не помнит?

Она осторожно прижалась к нему. Муж не любил телесных контактов, все время морщился, когда она подходила обняться. Она знала об этом, но не могла сдерживаться. Ей были нужны прикосновения.