Хорошо забытое
вернуться

Чечик Феликс
Шрифт:

Элегия

Селедками в бочке трамваямы ехали – шепот и крик!А время, снежинками тая,нам капало за воротник.Дыша табаком, перегаром,в замерзшее глядя окно,мы знали, что это недаром,с неведением заодно.Мы ехали на 23-м;а, может быть, едем ещевсю ночь и никак не приедем —нам холодно и горячо.Я мертвый, и ты не живая,и звездный пожар над Москвой.И только водитель трамваявсе время вертел головой.

«Страшнее подвала я в жизни не знал ничего…»

Страшнее подвала я в жизни не знал ничего:«Сходи за картошкой, сынок». Не признаешься ведь.Убожество личное и темноты божество,где бомбоубежища дверь зарычит, как медведь.Разбитой – вовек не забудется! – лампочки хруст,и холод подвальный лица моего супротив,и, чтоб не лишиться остатка отсутствия чувств,насвистывал из «Мушкетеров» игривый мотив.Дорога туда и обратно – каких-нибудь пятьминут, даже меньше, а страха – на целую жизнь.«Сходи за картошкой, сынок…» Я в подвале опять.Не дрейфь, поседевший старик! Из последних держись!

«На поминках пьется, как нигде…»

На поминках пьется, как нигде,как ни с кем уже и никогда.Борода склонилась к бороде:жатва скорби, памяти страда.Ну, давай, не чокаясь. Давай.Царствие Небесное. Ага.За окном прогромыхал трамвай,и запела за окном пурга.Запоем и мы про ямщика,с болью не своей накоротке,и прижмется мокрая щекак мокрой нафталиновой щеке.А потом – прогулки по воде,а потом – над головой вода.На поминках пьется, как нигде,как ни с кем уже и никогда.давай по новойтире по прежнейза гроб вишневыйи саван снежный

«На балконе, куря после третьей…»

На балконе, куря после третьей,мы сидели и слушали ветер,и закладывали виражито ли ангелы, то ли стрижи.Говорить ни о чем не хотелось:логос умер, безумствовал мелос,и уже никуда не спеша,говорила с душою душа…Лист кленовый, еще не помятый,ветром сорванный, падает в грязь.По четвертой и сразу по пятойнакатили, за стол возвратясь.И уже о любви, не о боли,черно-белое смотрим кино.То ли дождик за окнами, то лимокрый ангел стучится в окно.

«Она ему читает Чехова…»

Она ему читает Чеховав постели лежа перед сном,на пятом этаже в Орехово —Борисово, где за окномво тьме осенней лесопарковойрастерянная тишина,лишь молния блеснула сваркоюда светит изредка луна.На фоне мглы и неба хмурого —молчанье птиц наперебой,напоминающее Гуроваи разговор с самим собой.Свет выключили. Дождь за окнами.Дом обволакивает тьмой.Счастливые – неодинокимиуснули… Анна! Боже мой!

«Долго взглядом провожали…»

Долго взглядом провожали,как смотрели небу в ротна затеянный стрижамикосметический ремонт.Что ж, пока светло, покаместне стемнело, – расскажи,как заштопывали августпредзакатные стрижи.

III

«Заслушаешься Каравайчуком…»

Заслушаешься Каравайчуком —как будто бы кузнечиком, сверчкомоднажды летней ночью – ночью летней,когда мы дочь зачали и когдасветила нам гурзуфская звезда,где первый миг любви как миг последний.Заслушаешься… Будто бы в глазаглядишь – там зеленеет бирюза,летят века тире песка мгновенья.Лишь музыка безмолвья посреди —пока стучит, стучит, стучит в грудиполночный метроном сердцебиенья.

Из цикла «СПб – МСК»

1.
А на Марсовом поле сирень.В Летнем тоже, но только пожиже.Я от собственных слез отсырел,как Георгий Иванов в Париже.Пятипалой сиренью дыша,и не строя ни замков, ни планов,по Гороховой бродит душа,и ее окликает Иванов.

Конец ознакомительного фрагмента.