Хочу спросить, как именно всё случилось, но боюсь затрагивать щепетильную тему. До сих пор до конца не верю в произошедшее, словно речь идёт о двух разных людях. Вспоминаю о письмах. Нет ли там ответов?

Не в силах слушать очередную историю, отпрашиваюсь в туалет. Помню, где находится, но мне на всякий случай напоминают. На ватных ногах покидаю жильцов. Краем глаза замечаю комнату Германа. Дверь плотно закрыта, но так и манит заглянуть внутрь. Не знаю зачем. Видимо, хочу ещё раз погрузиться в его мир, как следует попрощаться. Сложно сделать это в кругу родственников, где мне так неловко. Не могу открыться по-настоящему.

Убеждаюсь, что никто не идёт, и тихонько пересекаю коридор. К счастью, дверь не заперта. Бесшумно проскальзываю внутрь. Нерешительно замираю на пороге. Чувствую спёртый воздух: помещение давно не проветривалось. Возможно, это лишь мои догадки, но рискую сделать предположение, что таким образом его родители невольно пытаются сохранить частичку сына. Как бы дико это ни звучало. Тёмно-синие, почти чёрные, шторы плотно задёрнуты; не пропускают уличный свет.

Даю глазам время привыкнуть к полумраку и подхожу к письменному столу, установленному прямо под окном. Нерешительно провожу пальцами по столешнице. Я помню этот стол и эту кровать, даже шкаф. Всё стоит на тех же местах. Герман ни разу не делал перестановку. Либо делал, но потом вернул мебель обратно.

Завершив беглую оценку обстановки, переключаюсь на личные вещи. Меня не покидает смутное ощущение дежавю. Я будто рассматриваю фото в старом альбоме: вижу, как многое поменялось, но при этом будто осталось прежним. Теперь вместо учебников и принадлежностей для рисования на столе лежит совсем простенький пирограф. Красный трансформатор глянцевый: можно запросто рассмотреть собственное отражение, а шнур небрежно скручен, словно Герман в спешке выдернул и забыл убрать. С краю стопкой лежат деревянные заготовки, напоминающие холсты.

В юности Герман очень любил рисовать. В основном аниме героев. Похоже, с возрастом его увлечение не поменялось. Только сменил карандаши на электрический выжигатель, а бумагу на дерево.

Обращаю внимание на настольную лампу: совсем старенькую, выключатель уже перепаян. Щёлкаю выключателем и какое-то время наблюдаю, как бледно-белый кружок света разливается по поверхности стола, едва достаёт до стен. Раньше у кровати весел тёплый ковёр, плакаты с аниме и рок-звёздами. Сейчас лишь голая стена с бежевыми обоями. Тоже старые, уголки у потолка понемногу отклеиваются.

С любопытством приближаюсь к книжному шкафу и рассматриваю полки. Нечаянно ударяюсь мизинцем о стоящий рядом комод.

Дьявол! Как же это больно!

Но сдерживаю вырывающуюся вместе с болью в ноге брань. Может, это душа Германа пытается прогнать меня из комнаты? Становится не по себе, и я прогоняю подобные мысли. Когда пульсация в ноге стихает, перевожу взгляд на книжные полки и невольно застываю.

Коллекция любимых книг занимает верхние две полки полностью. Много классики. Провожу кончиками пальцев по корешкам увесистых томов "Войны и Мира", "Тихого дона", "В поисках утраченного времени". Замечаю "Преступление и наказание" Достоевского и аккуратно вытаскиваю книгу.

Это далось непросто, поскольку книги стоят вплотную. Рассматриваю обложку, пролистываю пожелтевшие от времени страницы. Это была любимая книга Германа. Когда на уроке литературы мы проходили Достоевского, он лучше всех знал эту тему. Написал тогда самое лучшее сочинение. Получил высшую оценку, но одноклассники не оценили.

Случайно замечаю на корешке старую надпись, написанную чёрной ручкой: "Любимому сыночку от мамы и папы на День рождения! Оставайся всегда таким же светлым и счастливым! 8 июня 2007 года".

Глаза невольно слезятся, и я захлопываю книгу. Возвращаю её на место. Безразлично скольжу взглядом по следующей полке, мимо книг Стивена Кинга, на последнюю, с личными вещами. Смотрю на фотографии в деревянных рамках, украшенных выжженными узорами. На первой Герман совсем маленький с родителями: большие зелёные глаза горят красным из-за вспышки фотоаппарата. Зато как улыбается! Сразу видно, счастливый и беззаботный. Как и большинство детей в его возрасте. На следующей фотографии узнаю себя лет в пятнадцать. Даже помню этот момент: мы делали домашнее задание на кровати, когда пришла Елизавета Аркадьевна и неожиданно сняла нас на цифровой фотик. На моём лице навеки застыло замешательство. Зато Герман улыбается во все тридцать два зуба. На этой фотографии он такой же счастливый, как на детских снимках.

Забавные лица вызывают у меня лёгкую улыбку. Помню, после того, как фото было сделано, Елизавета Аркадьевна пригласила нас пить чай.

И тут мой взгляд падает на третью рамку. Это выпускной, где мы с Германом стоим нарядные, с красивыми атласными ленточками. На мне нежное розовое платье в пол, волосы красиво уложены, такой же нежный макияж. Герман в чёрном костюме. Не новый, конечно. В тот период с деньгами оставалось плохо. Покупал с рук за полцены. Никто не заметил. Мне тоже не говорил, но я догадливая. Правда, молчала об этом.