Матрена снова подмигнула ей, но Марина только прерывисто вздохнула, потопталась на месте и продолжала молчать.

Матрена, все еще уминая в сундуке, не отставала:

— Я считаю, что дома или не дома человек, а пить-есть ему надо…

Степан повторил равнодушно:

— Правильно, есть-пить надо.

— Вот и сам говоришь: надо. А что твоя баба есть будет?..

— У меня ела, и у Пла… у другого тоже будет.

— Откуда же это будет-то?.. Без никакого живого надела человек куска сухого не добудет, сам знаешь… Бабе надо с чем-то жизнь сызнова начинать… Ты хоть бы ей корову отдал…

— Что-о? Ко-рову-у?

Гневное, жарко вспыхнувшее румянцем лицо Баюкова повернулось к ним. Степан крупно шагнул, наступая на Матрену.

— Отдать корову? Мою Топтуху?.. Это за какие же заслуги? За какие, а?..

— Не ори, не ори! — захорохорилась Матрена, подтаскивая к себе тяжелый сундук. — Чай, Марина не чужая тебе — жена…

— Была жена! — с болью в голосе выкрикнул Степан.

— Ну… все едино — жена, жена… из песни слова не выкинешь! — и Матрена, вдруг усевшись на сундук, устремила на расстроенное лицо Баюкова нагло-упрямый взгляд бойких зеленых глаз. — Марина за коровой ходила, для тебя работала, о тебе…

— Она меня с вашим отродьем обманывала… а вы все из моего двора направо-налево тащили! — и Степан, побагровев досиза, поднял сжатый кулак.

— Но-но! — злобно хохотнула Матрена, вскочив с сундука. — Я тебе не подъяремная… Я не для себя стараюсь, а вон за эту горемычную…

Матрена жалостно шмыгнула носом, однако, не сдержавшись, дернула Марину за руку и прошипела:

— Да скажи, д-дура… скаж-жи!..

Но Марина по-прежнему только бессильно отмахнулась.

— Вот как ты запугал-то ее, вот… — затараторила опять Матрена, кивнув в сторону Марины. — А много ль ей надобно от тебя? Всего-навсего коровенку ей отдать… Ну и отдай ты ей Топтуху… и не будем мы к тебе более ни с чем приставать… вот те крест!

— Довольно-о! Вон из моего дома, во-он! — не помня себя вдруг загремел Баюков и бешено затопал ногами. — Вон!

— Ишь… разъярился-то… Не больно тебя боюсь! — взвизгнула Матрена.

Обе женщины, схватив сундук за прочные скобы, перекатили его за порог.

А Степан грозил им вслед:

— Подлые, нахальные вы людишки!.. Выжиги! Вы бы били, да вам бы еще платили?!

С грохотом захлопнулась дверь, и слышно было, как изнутри гулко упал дверной крючок. Марина вздрогнула и подумала, что похоронила сегодня старую свою жизнь, а к новой не прибилась…

Матрена, хлопая руками о бока и взвизгивая, рассказывала Корзуниным про Степана. В пылу злости она украсила свою речь отсебятиной: Степан так ударил ее наотмашь, что она, Матрена, еле на ногах устояла. Но так как она не из пугливых, то сразу дала сдачи Баюкову — и давай бог ноги!

— Верно ведь, Марина… страшный он был?

— Зол был… но не дрался, — пробормотала Марина. Матрена рассвирепела:

— Ах ты… подлая! Твое же барахло я выручать ходила, а ты вралей меня хочешь представить!.. Я о корове толкую мужику проклятому, ей, чертовке, мигаю — помоги, мол, поддерживай… а она молчит, как мертвая… Порти здоровье из-за тебя, гулящей!..

Марина вдруг выпрямилась, побелела.

— Ты… с попреками теперь?.. Ныне уж я гулящая по-твоему, а прежде Маринушкой звала… вот как…

— Но-но… — пригрозил бородатый Андреян, заступаясь за жену, — не больно голос подымай, помни, кто ты…

— А кто ж я? — взвизгнула сквозь слезы Марина. — Не воровка я, не пьяница…

— Хуже, матушка! — гаркнул Андреян. — Хуже! Безымущая, бездворовая, вот ты кто!

Марина со стоном выбежала в сени, споткнулась, чуть не упала, ничего не видя, пробежала по двору, забралась на сеновал и завыла истошно, безвыходно…

Тихо, как побитая собака, подполз Платон и погладил ее плечо.

— Марина…

Женщина вспомнила, как молчал он, притулясь в углу, когда ее изводили. Села, схватившись за голову, и сипло крикнула:

— Не заступился небось… а?.. Что ж, вовсе уж одна на свете?..

Платон дернул себя за волосы и потупился.

— Да что ж я скажу?.. Разве я могу?..

Опять это был прежний, растерянный, униженный Платон.

У Степана после прихода жены долго дрожали руки, но квашню он домесил как следует. Напек хлеба, вымыл руки и сел у окна. Вот тут, у притолоки, стояла Марина, непривычно понурая, неловко переминаясь, без голоса, как немая.

Откуда-то из глубины его сердца вдруг быстро взмыла жалость к ней, будто под ворошок сухих веток поднесли огонь и он заторопился вверх, юркий, горячий.

«Поди, поедом ее едят… Одна Матрена сокровище какое… Жилы кулацкие, заедят они ее…»

Вспомнилось, как вошла Марина в его дом в день свадьбы.

В розовом кашемировом платье, в веночке из белых матерчатых цветков, накрытая коротенькой бумажной фатой, Марина переступила порог его дома. Степан сидел рядом с Мариной в «красном углу» избы, держал жену за руку и все не мог наглядеться на нее. В ее круглых серых глазах плавали золотые отсветы жаркого дня, а потупленное лицо было ярче ее розового платья. «Эх, Маринка, Маринка!» — полный счастья, шептал он, сжимая ее теплые пальцы.