Каждая атака должна быть проверкой на прочность, заявили в RAF.

Это «позор революционного движения, сказали мы. Это инсинуация и бессмысленность».

Итак, РАФ считал наши политические идеи о развитии революционного движения и наши вооруженные действия мелкими и бессмысленными, а мы, Движение 2 июня, наблюдали за их драматическими разборками с государством, качая головой, ожидая разборок. Такова была ситуация между двумя подпольными организациями. Мы редко обсуждали друг с другом политику, а когда обсуждали, то не понимали друг друга и не сближались. Но между нами не было ни вражды, ни подпольной работы друг против друга. Там, где этого требовала ситуация, мы оказывали друг другу взаимную помощь. Это было понятно.

Глава пятая

После пятнадцати месяцев, проведенных в тюрьмах Кобленца и Берлина, удача предоставила мне шанс вновь обрести свободу. Я решительно им воспользовался. На стене своей камеры я написал изречение: Долг каждого заключенного — бежать. Поэтому я не скрывал своего кредо.

Условия содержания в нашей тюрьме не могли сравниться с убийственным совершенством изолятора Штамрнейм и 9s5endprfv, но они были радужными! У меня было общее время во дворе с другими заключенными женщинами и два урока телевидения в неделю. Я не могла встречаться с политическими заключенными. Кроме Верены, которая, как и я, принадлежала к Движению 2 июня, в тюрьме находились Моника, Ирен, Катя, Бриджит и Ингрид из RAF. Катя и Ингрид вышли из камеры смертельно больными и вскоре умерли, Верену освободили и через несколько лет снова посадили, Моника отсидела 17 лет, на два года больше, чем требовалось по приговору. Она никогда не сдавалась, и государство заставило ее заплатить за это. Ирен, самый молодой товарищ, освобождалась регулярно.

Мы, политзаключенные, были отделены друг от друга, но раз в неделю было два общих часа, которые мне разрешалось проводить в телевизионной комнате с несколькими девушками из нарко- и требер-сцены. Даже сейчас, здесь, в Цвайбрукене, я разделяю тюремную жизнь со многими женщинами и девушками, которые больше не знают и не хотят ничего другого, кроме мира наркотиков. Они подвергаются безжалостному циклу приобретения, перед которым не могут долго устоять ни сдержанность, ни внутренние запреты, ни социальные или моральные табу. В ежедневном принуждении к проституции или преступлению в условиях жесточайшей конкуренции их социальные, моральные и духовные способности неизбежно отходят на второй план, не говоря уже об ужасающем физическом разложении. Тюрьмы сегодня полны заблудших, потому что ошибочная политика в отношении наркотиков приковывает их к преступлению вместе с их зависимостью, альтернативой которой является тюрьма или смерть.

В начале 1970-х годов проблема наркотиков еще не имела такого разрушительного аспекта жестокости и десолидаризации. Наркотики были частью поиска расширения сознания и самопознания.

Сейчас выходные, и я заперт в телевизионной комнате с небольшой группой. Илона оттаскивает меня в угол и тычет в меня кулаком: «Угадай, что у меня здесь?». Она не дожидается моего ответа и разжимает руки. Она нагло смеется, когда мои глаза чуть не выпадают из головы. В ее руке — напильник, усыпанный алмазными осколками! Мечта старых заключенных. Теперь это не сон, не кино, а твердый, прочный материал. Без единого слова признания она каким-то образом умудрилась засунуть эту штуку внутрь.

«Что мы будем с ним делать?»

«Ну, что вы думаете? Мы скажем друг другу, чтобы выходили, и начнем прямо здесь».

Сначала мы хотим выбраться, мы вчетвером, Илона, Биргит и Гизела. Гизела из дома Айхенхоф, она принадлежит к группе девушек, снявших фильм «Бам-буле» с Ульрике Майнхоф. Через несколько недель она должна предстать перед судом, потому что убила своего отца в порыве страсти. Она и ее мать годами подвергались его садистским пыткам, пока она в отчаянном порыве не положила конец этим мучениям. Судя по положению дел, освобождение вполне возможно, мы снова советуемся, и она решает остаться. Это был правильный поступок. Она действительно была оправдана.

Илона и Биргит — представители наркосферы. Очевидно, что каждому из нас придется искать себя самостоятельно, если мы окажемся на улице. У меня нет связи с подпольем, меня арестовали как легального активиста, но я никак не смогу навестить легальных товарищей, преследователи добрались до меня быстрее, чем я успел отдышаться. Я до сих пор не знаю, куда пойду, когда выйду на свободу. Мне приходится полагаться на свою интуицию и удачу. Каким-то образом я установлю контакт с нелегальными иммигрантами из Движения 2 июня, потому что именно туда я хочу попасть.

В телевизионной комнате высокие старые окна выходят прямо на Лертерштрассе. Мы находимся на первом этаже, сейчас лето. Обычно мы все равно сидим у окна, поэтому я сажусь на подоконник и начинаю говорить.

Папка не оправдывает надежд. Очень быстро он разламывается на две части, мои пальцы кровоточат. Незадолго до десяти наши надежды рушатся, мы не сказали и трети железного прута, и в конце концов мы понимаем, что говорили не на тот прут. Только теперь мы видим, что верхние концы прутьев не замурованы, а лишь прислонены к стене дома. Поэтому нам нужно было сказать только на нижнем конце верхнего прута, но вместо этого мы начали на пруте, который нам пришлось отделить от арматуры с обоих концов. Мы напортачили, но уже слишком поздно, мы сможем снова войти в комнату только через неделю, а шансы на то, что объявленное место не будет обнаружено, крайне малы. Тем не менее, мы маскируем его, как можем, массой пепла и хлеба. Я прячу две части вещей в разных местах.