Удача была на моей стороне, ничего не было обнаружено, и мы начали снова на следующей неделе. За это время я раздобыл двадцать марок и зашил их в свою одежду. Я взяла шарф в телевизионную комнату, чтобы спрятать волосы снаружи. Они длинные и светлые, что, пожалуй, бросается в глаза. На этот раз поговорка подходит лучше, потому что я намотала пилочку на конец. Так мои пальцы не болят. Тем не менее, незадолго до десяти я только на полпути, пилочка износилась, и мы уже видим, как наша свобода снова становится недостижимой. Тогда я сажусь в люк, держусь за оконную раму и прижимаюсь обеими ногами к верхней, свободной части решетки. Я отгибаю ее в сторону, по сантиметру за раз. Я с трудом верю своим глазам, пытаюсь просунуть голову и плечи — получается! Мы ликуем! «Давай, мы почти свободны!». Мы отдергиваем шторы на окне и обвязываем их вокруг решетки. Стрелы женщин летят от телевизора к нам, они завороженно смотрят, здесь настоящий фильм, а не кино. Никто и не думает бежать на звонок. Я выхожу первым и не успеваю вернуться, как подъезжает милицейский патруль. Мы не успели узнать, через какие промежутки времени она совершает обход. Все пошло кувырком. Теперь я торчу снаружи на решетке, не двигаюсь, затаив дыхание и вознося молитвы к небесам. Это все, что я могу делать.

Они неторопливо проезжают мимо, не поднимая головы. Я сползаю по решетке радиатора и спрыгиваю оттуда на улицу, не поранившись. Ни машины, ни полицейского, ни души в поле зрения. Я убегаю и непрерывным бегом добегаю до Тиргартена. Подъезжает такси. «В центр, пожалуйста».

Должен ли я благодарить удачу или судьбу за то, что мне удалось вырваться из плена и спуститься прямо под землю? Нет, как я могу это сказать? Это только помогло мне добиться того, чего я хотел.

Меня высаживают у Гедахтнискирхе. Уже скоро десять часов, а в тюрьме, кажется, царит чувство недоумения по поводу нашего побега. Вот-вот должен был начаться обыск. Женщины редко вырываются, они привыкли терпеть, ждать и надеяться. Иногда они пытаются раздвинуть рамки своей роли, возможно, им удается сломать их, если хватит сил. Иногда они разрывают жизненную ловушку и вырываются из нее. Но эта железная тюрьма из стали, ключей и бетона, эта концентрация человеческой власти над тем, быть или не быть человеком, эта молчаливая, заброшенная жизнь за стенами, этот сырой, голый угол, в который властители превращают всех, кто не равен их системе жизнеустройства, а также тех, кому они сами не равны, это абсолютное насилие подавляет женщин безнадежной законченностью, не позволяющей и мысли о преодолении.

Когда такси оплачено, у меня еще есть несколько марок в кармане, я ищу знакомые и заслуживающие доверия лица в различных левых барах, но нахожу только выпивку и беспечное сплетничанье. Затем я вижу известного левого адвоката, который защищает политических заключенных. Он уже подвергался всевозможным публичным нападкам и является излюбленным врагом государства и конституционной защиты. Он не знает меня, и у меня мало надежды, что он поможет мне, потому что он должен ожидать провокации в любое время. У меня нет другого выбора, кроме как попытаться. Меня уже тошнит, я должен уйти с улицы, меня начали искать, а левые бары — не самое безопасное место для беглого политзаключенного. Через мгновение я говорю с ним, два-три предложения, мое имя, моя ситуация. Он реагирует, как будто испугался, смотрит на меня холодно: «Я вас не знаю».

«Тогда хотя бы молчите об этой встрече», — разочарованно отвечаю я и быстро ухожу.

Когда через несколько лет я снова попалась ему на глаза, он сказал мне, что сожалеет, что так отреагировал. Мне нечего было на него обижаться: он вел себя разумно, хотя в тот момент я бы предпочла «спонтанную привязанность». Я могла стать для него провокацией.

Улица становится для меня некомфортной. Каждый патруль уже может сфотографировать меня. Снова и снова я копаюсь в памяти: кто из моих товарищей и друзей еще не известен Службе государственной безопасности, еще не зарегистрирован в моем контексте, и у кого будет необходимый обзор, спокойствие и солидарность, когда я буду стоять перед дверью? Я перебираю в памяти старые встречи с 69 года, и ни одна из них не кажется мне безопасной.

Тогда я знаю. Я осторожно двигаюсь по городу. Когда я добираюсь до квартиры, уже полночь. Я молюсь, чтобы кто-нибудь был дома, и звоню в звонок. Дверь открывается, я проскальзываю внутрь и вдруг чувствую, что слегка опьянел. Это женская квартирное сообщество. Женщины узнают меня, готовят еду, варят чай, стригут и красят волосы.] чай, стригут и красят волосы, дают мне что-нибудь надеть и радуются вместе со мной моей вновь обретенной свободе. Их солидарность очевидна и бесстрашна.

С ними я чувствую себя в полной безопасности и расслабленности, но через несколько дней я снова покидаю их, чтобы избежать риска для них. Но до этого, с их помощью, я могу познакомиться с легальными товарищами, которые, я надеюсь, смогут дать сигнал подпольщикам, где меня искать».

Чуть позже товарищи рассказали мне, что начали искать меня, как только услышали по радио весть о моем побеге. И действительно, они были намного быстрее и эффективнее преследователей.

В 1973 году Движение 2 июня все еще пользовалось широкой симпатией и поддержкой в левых кругах Берлина. В среде неакадемиков-отзовистов все еще существовал образ «движения», в котором нелегалы были организованным партизанским ядром взаимосвязанных социально-революционных легальных групп. После того, как студенческая элита начала «марш по институтам» и отвергла революционное насилие, остальная часть цветного политического движения посвятила себя партизанской борьбе и рассматривала подпольную организацию как часть себя, практически и политически поддерживая и защищая ее. Сеть связи между легально и нелегально действующими активистами была надежной и продуктивной.