— Дикарь, Анна, истинный дикарь, иначе не скажешь…

— А он мне толкует, дескать, в трактире вчера с господами в бильярд играть затеял, сколько-то денег выиграл, детям сосисок накупил… «Где ж, говорю, твои сосиски?» Он давай по карманам шарить, в пиджаке, в пальто… Ни тут, ни там! Видать, дорогой растерял. Я во двор опрометью. Как же, на дорожке — одна, у калитки — вторая, третью на улице у собаки вырвала. Пес в одну сторону тянет, я в другую… И смех и грех, ей-богу! Воротилась в комнату, руки так и чешутся, взять бы метлу да отделать его, а он мне так жалостно: «Жена, селедочки случайно не осталось, смерть как хочется солененького…» Ну что ты ему сделаешь!

— Ничего, милая, ничего…

— Господи, и вспомнить страшно… Только немцы-то, фашисты, пришли, Андриса нашего сразу забрали. День, другой, третий — Андриса нет! Кругом такие ужасы творятся, сердце разрывается. Среди ночи с постели вскочу, слушаю, слушаю… Будто зовет меня кто-то: «Мам, мам…» Голосок тихонький, заморенный. Уж тогда они его, наверное… Бужу своего: «Ступай, говорю, разузнай все, за мальчика прощение вымоли, может, и вправду в чем провинился». А он из угла своего отвечает: «Никуда не пойду, все равно не отпустят. Я их знаю. Чего зря унижаться?» Как закричу на него: «Отец ты или нет? Не в капусте ж подобрали, сын родной, кровинушка!» А он знай молчит, как чурбан какой. Сама оделась, побежала в управу, там ихний штаб размещался. У дверей айзсарг с винтовкой, вроде бы знакомый, где-то встречались, город-то небольшой. Загородил мне дорогу, не пускает. Повалилась я на колени, обняла его сапоги, навзрыд реву: пожалей ты сердце материнское, и у тебя мать, так ради нее… Оглянулся по сторонам, не слышит ли кто, потом поднял меня и говорит: «Не ходи сюда больше. Твоего расстреляли…»

— Да, жуткое было время, не приведи господи…

— А уж это в самом конце войны… Слышу утром, кто-то в окошко скребется. Глянула и обомлела… Чужой, весь оборванный, кожа да кости, краше в гроб кладут, и зарос весь, одни глаза блещут… Вот ведь что: не узнала своего дикаря, в первый и последний раз не узнала. Из Бухенвальда, лагерь такой, убежал, чуть ли не тысячу верст пешком прошел, хоронясь и скрываясь. У меня в груди что-то екнуло, перед глазами туман поплыл, и повалилась я будто подкошенная. И всего-то три недели и еще два денька после этого прожил. А домой все-таки пришел.

— Уж такая доля ему выпала, ничего не поделаешь…

— Так я рада, Карлина, что тебя застала. Уж ты будь добра, минутку свободную выкроишь, обмети вокруг могилки, а то ветер и листвы нанесет, и хвоей засыпет. Сейчас-то я прибрала, и травку подстригла, больно разрослась, и цветочки прополола, свежей водичкой полила: жара-то нынче какая. К осени, бог даст, опять навестить приеду. Трудно мне из дому выбраться, внучат без присмотра ведь не оставишь, а дочь все время на работе пропадает.

— Чего там, Анна, не беспокойся, милая, присмотрю, приберу. А помнишь, как девчушками к первому причастию готовились? Тогда в усадьбе у пастора…

…Юрис Пупол услыхал, как отворилась входная дверь. Сообразив, что вернулась жена, он встал с дивана, подобрал упавшую газету и затворил окно.

— Где ты была так долго? — спросил он, заглядывая в коридор, где жена оправляла перед зеркалом волосы. Она не ответила и, войдя в комнату, опустилась в кресло с видом уставшего человека.

— Из-за тебя я чуть не остался на улице, — продолжал он, все больше раздражаясь. — Хорошо хоть вспомнил про запасной ключ. А если б его не было?

Она опять не ответила, только кончиками пальцев сжала виски.

— Прошу тебя, перестань! — наконец сказала жена. — Ужасно болит голова. Было собрание, оно затянулось, пока домой дошла…

— Вечно у вас собрания! Черт знает что такое! Сама себя в гроб загонишь. И потом, как-никак у нас семья, а видимся утром да вечером. Неужели ты считаешь, это нормально? Как долго это будет продолжаться? Могла бы подыскать другую работу, свет клином на ней не сошелся.

Она покачала головой.

— Ты же знаешь, я оттуда не уйду. Работаю по специальности, люди мне нравятся, я к ним привыкла, если хочешь знать, для меня они вторая семья.

— Ну, конечно, как же иначе! Что бы я ни говорил, у тебя один ответ. Будто я только о себе хлопочу! Тебе нужно как следует отдохнуть — это ты понимаешь? Кстати, мой отпуск перенесли на ноябрь, так что на юг мы не едем, можешь распаковывать чемоданы. Ясно? Этот проныра Грузит, подхалим этот, сегодня с утра забрался в кабинет к начальнику и целый час ему что-то бубнил. А потом начальник вызвал меня и сказал: «В отпуск пойдешь в ноябре».

— Так что ж, мы в прошлом году были в отпуске летом. Кто-то должен работать, не закрывать же учреждение.

— Но почему этим «кто-то» обязан быть я? Не такая уж ты наивная, понимаешь, что к чему. Задумал продвинуться, что-то получить, без подхалимства не обойдешься: сначала на животе поползай, потом на карачках. Мы себя во всем ограничиваем, по копейке собирали, вступая в кооператив, и вот получили эту конуру. А Циприкис? Только из Риги явился, ему тут же двухкомнатную в новом доме, и безо всякого пая. На блюдечке поднесли. Примите, сделайте одолжение. Даром. А я что, человек второго сорта? Обязан покупать квартиру за собственные деньги? А?