Пупол с женой занимал угловую двухкомнатную квартиру на первом этаже. Дом был новый, четырехэтажный, выходил на мощеную улицу районного города. С утра до вечера по ней громыхали повозки, с ревом проносились грузовики, но одним концом вместе с квартирой Пуполов дом забрался в яблоневый сад, подойдя вплотную к сиреневой беседке. Внутри ее были сколочены скамейки, столик, и там по субботам, воскресеньям непонятно откуда собиралась всякая пьяная шушера, своими криками досаждая Пуполам и другим жильцам крайнего подъезда.

Сейчас в беседке коротали время две старухи. Одну из них, круглолицую, дородную и рыхлую, с оголенными, обгоревшими на солнце руками, Пупол знал. Она жила на четвертом этаже у сына, страдала одышкой, вечно жаловалась на больное сердце. Вторая старушка, маленькая, щупленькая, как тростиночка, сидела напротив, с самого края скамейки, сложив руки на коленях. На ней была цветастая блузка, седые волосы старательно зачесаны назад, платок сполз на плечи, лицо сплошь в морщинах, совсем как лежалое яблоко.

Заметив Пупола, женщины примолкли, он тоже не сказал им ни слова, озабоченный мыслью, как бы забрать ключ, не раскрывая тайника, не то в один прекрасный день вернешься домой, а квартиру, глядишь, обчистили. Пупол сделал вид, будто чем-то заинтересовался под окном и, повернувшись к женщинам спиной, незаметно вынул ключ. Был самый разгар лета, после жаркого дня в закупоренной квартире было душно, как в бане. Пупол распахнул окно в сад, при этом женщины опять настороженно подняли головы. Пупол не спеша умылся, переоделся, зашел на кухню перекусить, но аппетита не было, и, выпив чашку простокваши, достал из почтового ящика газету и улегся на диван.

Как ни заставлял он себя, но так и не смог осилить начатой статьи, мысли разбегались, и наконец газета сама выпала из рук, а Пупол, закатив глаза в потолок, стал задремывать.

По улице, громыхая, проехали машины, где-то тонко зазвенело стекло. За окном прошелестел ветер, потрепав занавески. Старушки в саду опять завели разговор, но Пупол поначалу схватывал только бессвязные обрывки, не пытаясь вникать в общий смысл, пока его слуха не коснулось давно не слышанное слово.

— Дикарь… Ни дать ни взять дикарь, Карлина!

Сомнений быть не могло: говорила та щупленькая старушка. Голос соседки Пупол знал хорошо.

— Все они одинаковы, милая. Зверье, вот они кто… — Это вставила Карлина, а вторая продолжала:

— Все низины затопило, наша Лиелупе из берегов вышла. А хозяйка мне и говорит: «Садись-ка ты, Анна, в лодку, поезжай к Даболам, заберешь у них пряжу, я договорилась, нужно хозяину фуфайку связать». Я что? Мое дело подневольное, а грести туда версты три через луга заливные. Да ведь молода была, сил не занимать, лодка легкая. Подогнала к меже, только собралась выпрыгнуть, откуда ни возьмись незнакомый парень. Усы желтые, одет по-городскому, глаза на меня вытаращил, аж под ложечкой засосало. «Откуда, — спрашивает, — ты, красавица, что-то раньше я тебя не встречал!» А сам прыг в лодку, схватил весло, оттолкнулся и туда, где поглубже. Я от страха и не пикнула. А он успокаивает: «Не бойся, покатаю тебя, и только». Так он меня до вечера и прокатал. А на прощанье говорит: «В субботу на ночь свой амбарчик не запирай…» Вот ведь дикарь какой, а?

— Все они, милая, одинаковые, чего от них ждать…

— На берегу народ собрался с баграми, с лодками: думали, утонула я, решили дно прощупывать. А хозяйка надо мной потешается да меня подзуживает: «Это где же ты, шалопута, забулдыгу такого подцепила?» После всех волнений про фуфайку и пряжу ни слова… Прошло немного времени, в воскресенье поутру коров подоила, иду по двору — навстречу хозяйка, будто меня караулила: «Ухажер твой в амбаре… Иди попробуй растолкай!»

— Все они, милая, все на один лад скроены…

— Отворила дверь, гляжу: он самый. Завалился на кровать в одежде, расхрапелся — потолок вот-вот обвалится. А винищем разит, не продохнуть. Господи, да что ж за наказание такое! Я к колодцу, зачерпнула ведерко и ух! — прямо на него. Аж взвился весь, глаза выкатил, жуткие такие, ну, думаю, быть мне битой! Сжалась в комочек, будь что будет. Нет, не тронул. Слова не сказал, из амбара вышел, след мокрый остался.

— Все они одинаковы, все…

— Вот и гадала я: придет — не придет? Помню, сенокос был, иду с граблями, а он опять, как из-под земли вырос, наверное, поджидал в кустах. Хвать из кармана блестящий пистолет: «Не пойдешь за меня, сам застрелюсь и тебя прикончу!» Уж тут делать нечего, видать, судьба мне такая выпала, от судьбы куда ж денешься…

— Никуда, милая, никуда не денешься…

— Дикарь! Одно слово — дикарь! И в город когда на житье перебрались, — уж не помню, в каком году, только Андрис зимой у нас родился, — безработица, вспомнить страшно. Правда, давали ему в городской управе пособие, на работу посылали, какую-то насыпь копать, мерзлую землю взрывать. А дома шаром покати, детей кормить нечем, вот и выкручивайся: утром селедка, на обед селедка, вечером тоже селедка. И на углях ее жарила, и суп из нее варила… Зима лютая, топить нечем. Бывало, соберемся мы, бабы, и с салазками к железной дороге: ждем, пока с паровоза кусок угля свалится, сразу в мешок его, случалось, и подеремся из-за куска-то побольше… А мой однажды заявился вечером пьяный-препьяный, лыка не вяжет, бубнит что-то, бормочет, потом повалился в постель как был, в башмачищах. Разуваю его, а сама реву. Если бы не дети, взяла бы веревку да на первом же суку… А тут терпи, принимай мучение. Да-а, утром продрал глаза, глядит, как побитая собачонка. «Дикарь, говорю, сердце у тебя в груди или камень? О детишках бы подумал!»