Судья про себя ухмыльнулся и, чтобы скрыть рвавшуюся наружу улыбку, как бы невзначай прикрыл ладонью рот. Однако для Винды не прошла незамеченной эта хитрость, его лицо тоже просветлело, и он продолжал совсем уже по-дружески:

— Но Амалия добрая баба, отходчивая. Как-то встретил ее, спрашивает, что за книжкой не являюсь, двести рублей, мол, деньги немалые… Еще бы! Как бы сейчас пригодились! Но откуда ж было знать, что с ее матерью случится такое… Вот досада! Плакал мой домишко в Бергуциеме…

В соседней квартире неожиданно заиграла музыка. Там поставили последнюю пластинку Раймонда Паула, должно быть, только что из магазина. Силав знал своего соседа, тот был человек шумливый — громко разговаривал, громко смеялся, приемник и проигрыватель запускал на всю катушку, так что стены ходуном ходили. Артур Винда прислушался.

— Музыка помогает уяснить человеку, чистый он или… грязный, — сказал Винда безо всякой связи с предыдущим. — Больно сознавать, что становишься все грязнее.

За стеной отзвучала «Лесная яблоня», но ее тут же поставили во второй раз. Наверное, сосед в этой песне нашел что-то созвучное душе.

— Про бокс я уже рассказывал, — негромко продолжал Винда. — Он доставил мне не только радость, но и — что делать! — немало неприятностей… Было еще одно увлечение: танцы. Я даже курсы окончил. Да, да, уж поверьте… Ночлег обычно зарабатывал себе танцами… На танцах знакомился с тоскующими женщинами. Стоит ли об этом рассказывать? А почему бы и нет? Знакомство знакомству рознь, иной раз хочется руки воздеть к небу и в голос кричать… Позавчера зашел в ресторан — куда мне еще идти? — сел в сторонке, что-то заказал для приличия. Поодаль сидела пара — женщина лет тридцати и мужчина. Похоже, оба скучают, говорить вроде не о чем. Один раз поймал на себе ее взгляд, потом еще… Чувствую, что спутник ее — человек случайный, может, товарищ по работе, пришел за компанию. Я пригласил незнакомку потанцевать… перекинулись несколькими фразами. Мне показалось, что женщина не из тех, что ищут легких приключений, нет, она из того, другого мира, который я с детства видел в кино. Чистая… как рассвет. Боже ты мой! «Вы много страдали», — говорит мне. «Откуда вы знаете?» — «В ваших глазах прочитала… И мне нелегко приходилось». И вот танцевали мы с ней, танцевали… Настало время по домам расходиться, кавалер ее терял терпение. Я сидел, не смел поднять глаза, когда она проходила мимо в раздевалку. Подождал немного, а голос внутри говорил: «Иди! Она тебя ждет. Там, на улице. Чего медлишь?» Расплатился наскоро, надел пальто… Она стояла, прижавшись к стене, укрываясь от ветра. Одна… Ждала. Я подошел, взял ее руки в свои, и так она доверчиво мне заглянула в глаза, что я не выдержал. Доверчивость ее и доконала… Сказала просто: «Проводите меня. Пойдемте со мной. Я одна…» И я вырвался, побрел, шатаясь, по улице. Милая, хорошая, ясная, пройдет ночной угар, что я тебе скажу? Днем все покажется иначе! Как в глаза тебе посмотрю? Не имею я права — пойти с тобою… Безлюдная улица, каменный мешок, черное небо… Стены домов, казалось, давят меня, я сошел с тротуара, зашагал по середине улицы… Куда уйти от себя, куда деваться? Потом спохватился. Я же бросил ее одну, среди ночи… Хотя бы такси разыскал. Вернулся. Никого…

Сосед перестал крутить «Лесную яблоню», но они того не заметили, не услышали тишины.

— Через страдания к покою, не так ли? — поведя головой, сказал Винда. И горько усмехнулся. — Всю ночь я думал о покое… Сначала меня понесло на вокзал — по крайней мере, тепло и крыша над головой. Но спать разрешается только сидя. Потом взобрался на чердак шестиэтажного дома по улице Кришьяна Барона. Там на груде шлака стоит расхлябанная кровать, с таким же расхлябанным тюфяком… Оттащишь за дымоход, где дует поменьше, укроешься пальто, весь скрючишься, лежишь и думаешь, думаешь. А утром скорее в баню, под горячий душ — размораживаться… Вот так. В общих чертах все. Теперь вы знаете, почему я не мог пройти мимо ваших окон. Кто бы меня еще выслушал? Ведь я не космонавт, не геолог, не писатель… А мне надо было с кем-то поговорить по душам. Когда в котле высокое давление, открывают клапан. Я это знаю. Спасибо, больше мне ничего не нужно.

— Сколько вам следует внести — э-э… Ну, за домишко… Улица Вимба, тринадцать? Спортсмену этому?

Судья удивился собственным словам, потому что не собирался произносить ничего подобного. Артур Винда с тоской поглядел на него и потупился.

— Какое это имеет значение.

— И все же.

— Он просит двести рублей. Но где я…

— Я одолжу вам сто пятьдесят. Все, что у меня есть. Собирал на подарок дочери, у нее скоро свадьба.

Силав выдвинул ящик письменного стола. Среди прочих вещей там лежал конверт с деньгами. Силав отсчитал сто сорок рублей и, держа в руках последнюю десятку, задумался: до зарплаты далеко, удастся ли дотянуть? Но в подобных случаях нельзя быть скрягой, как-нибудь перебьется, на худой конец перезаймет… И эту десятку Силав положил к остальным.

— Вот деньги, — сказал он, пододвинув стопку к Винде. — Больше у меня нет. Надеюсь, вашему спортсмену довольно будет и этого. Прошу!

Винда вскочил с кресла.

— Вы вернули мне веру в жизнь! Нет, есть еще добрые люди! Когда шел к вам, не думал, что все так обернется… Я не деньги имею в виду…

— Ладно, ладно… Давайте без сантиментов.

— Именно таким я и помнил вас все три года с тех пор, как встретились: вы по одну сторону барьера, я — по другую… Вот как бывает в жизни! А долг я верну… Дня через два, не позже. Как только приедет Амалия. Век буду помнить. Можете верить.

Судье стало неловко, он тоже поднялся. Пожали друг другу руки, и Винда пошел к выходу. Надел пальто, натянул картуз. Поднял воротник. Еще раз пожал судье руку.

— До свидания!

Силав вернулся в комнату, подошел к окну: захотелось посмотреть, как гость пройдет под дождем и ветром. Но за окном ни души. Окна все так же светились во тьме, у каждого что-то свое, за каждым своя, неповторимая жизнь. Но куда девался Винда? Другой стороной прошел, что ли…

Силав открыл окно, чтобы проветрить комнату. Сел в кресло, где только что сидел гость. Мокрой кошкой терся о ноги сквозняк.

Что за чертовщина?

Силав ощутил, как в душе просыпается странное беспокойство — словно он только очнулся и начинает различать очертания окружающих предметов. Понемногу опять становится тем, кем был всегда — судьей Эрнестом Силавом со своей волей, независимым суждением. А может, этот — как там его — Артур Винда вовсе и не был здесь?

Судья поднялся, заглянул в ящик стола, еще не задвинутый. Там валялся конверт, пустой и мятый. Взял его, скомкал, швырнул в угол. Потом громко рассмеялся и пошел в ванную почистить зубы. Вспомнились слова гостя: «Я никого не ограбил, ни к кому в карман не залез… Люди сами давали мне деньги…»