Ей хотелось попросить сына, чтобы тот немного задержался, нехорошо уезжать со злобой в сердце, с камнем на душе, братья как-никак, и мир велик, всем места хватит, не обязательно все время лбами сшибаться, каждый может свою дорогу выбрать, — вот что ей хотелось сказать и еще добавить, чтоб и о ней, о матери, подумал, прежде чем все эти горькие слова выговаривать. Хотела сказать, да промолчала, потому что не сразу такие речи в порядок выстроишь, не все на ладонь выложишь, что на сердце скопилось. Одного сына послушает, вроде бы он прав, второго послушает — и правота вроде бы другим боком повернулась, а если оба разом заговорят, так ничего не разберешь, голова кругом пойдет.

Она смотрела, как сын заводил мотоцикл, как Вита усаживалась в коляску. Стало чуточку жаль себя за то, что не она, а другая женщина сидит рядом с сыном, и мать почувствовала ревность к этой женщине. Она бы охотно углядела в поведении невестки нечто такое, за что можно было бы попрекнуть, но ничего такого не приметила: клетчатая рубашка на Эрике хоть и линялая, но свежевыстиранная, да и сам он — не худой, скорее упитанный, значит, жена вкусно кормит. Да, что ни говори, повезло ему с этой женщиной, подходящая парочка получилась. И двое детей растут, хорошо б еще третьим обзавелись. Слава богу, что так, а то сколько разговоров о разводах, год вместе поживут — и разойдутся: не сошлись характерами…

— Я тебе сахару привез, — сказал Эрик. — Отнес в комнату. Теперь ягоды пошли, наваришь варенья себе на зиму.

— Вы б и сами ягод пособирали, детишкам бы отвезли, черная смородина нынче крупная уродилась, прямо с ноготь, — заговорила она, но тут же замолчала, ощутив, как кровь в лицо бросилась — все от того давнего случая с сердцем-пряником. Пригласили ее тогда к старшему сыну встречать Новый год, и долго она ломала голову, что бы такое подарить, ну не взрослым, так хотя бы малышам. Сердце-пряник! И вот она замешала тесто на сиропе — все как полагается, сверху расписала подкрашенным сахаром — картинка, гляди не наглядишься. И в гости пришла, развернула, все в один голос: «Ой, красота! Чудо какое!» А позже зашла на кухню и увидела свой пряник между грудами немытой посуды, бросили его, точно хлам какой, точно дохлого мышонка. Что им сердце-пряник! Вот в былые времена, когда парень своей зазнобе или хозяин пастушку привозил с ярмарки… Душа от радости трепыхалась, и парню стоило только глазом моргнуть, чтобы девушка пошла за ним хоть на край света. Ну, если не на край света, то уж до омета…

Так вот, ягоды… Ягод им, что ли, не хватает? Язык бы лучше прикусила. Подумаешь, добро какое — ягоды!

Но Вита и сын люди ученые, воспитанные, они умеют не слышать того, чего слышать не положено. И уехали. Когда треск мотоцикла затих вдали, отворила дверь, шагнула за порог. Пахнуло застоявшимся избяным духом, смешанным с запахом овощей и бурды для скотины. Посередине дома находилась кухня, а от нее налево и направо комнаты, всего две комнаты. Из сыновьей половины доносилась музыка. Мать вздохнула, заглянула туда. Рудис сидел за столом, пригнувшись к приемнику. Слушал. В комнате стоял полумрак, от шкалы приемника на лицо Рудиса падала яркая полоска света.

— Может, поужинаешь? — спросила она.

Сын даже не взглянул на нее, только головой помотал.

— Напоил Амануллиса? — еще спросила.

Сын и тут помотал головой.

Мать взяла на кухне ведро с бурдой, вышла во двор. Ведро несла осторожно, чтобы не пролить жидкость. Тропинка мимо сарая вывела ее в поле, где привязанный на цепи, чернея на фоне заката, уже порядком сдвинувшегося к востоку, стоял бык, огромный и неподвижный. Завидев его, Анна перестала думать о сыновьях — сколько ж можно думать об одном и том же! Теперь она вспомнила совсем другое, вспомнила сегодняшнее утро, когда остановился во дворе грузовик с коровой в кузове. Вообще-то чего тут вспоминать, дня не проходило, чтобы кто-нибудь не появлялся во дворе дома Сабулов со своей скотиной. Но эти бесстыжие глаза! Пока привела с поля Амануллиса, пока с хозяйкой коровы, такой же тетушкой, как и сама Анна, подписала нужные бумаги, тем временем шофер, сдвинув кепку на лоб, к нижней губе прилепив окурок, развалясь в траве, смотрел, как это все происходит. И даже когда она отворачивалась, и тогда затылком, спиною чувствовала его бесстыжие глаза. Тьфу! И чего смотреть, скажите на милость! Да потом еще высказался: «Ну конечно, корова тоже должна потешиться!» Твой поганый рот! Окатить бы такого ушатом холодной воды! Но заплатили они хорошо, грех обижаться.

Амануллис на светлевшем небе возвышался бугром и хозяйку встретил тихим нутряным мычаньем. Старуха почесала ему между рогами, и бык, фыркнув, шершавым языком лизнул ей руку. Помешав бурду, Анна еще подавила размокшие хлебные корки, вареную картошку и поставила ведро перед быком. Амануллис пил, втягивая жидкость губами, причмокивая, мотая головой и перемалывая гущу челюстями.

— Ну, ну! — говорила она, поглаживая гладкую и теплую бычью голову.

Бык отзывался ей мычаньем. Напился и теперь стоял, словно в землю врос, горячим дыханием обдавая ноги хозяйки. Тепло бычьего дыхания согревало высоко, до самого сердца, и ей хорошо было так стоять тихой летней ночью у белых берез на краю поля, а там, вдали, светился горизонт, обозначая путь солнца.

«Я бы могла здесь умереть, — подумала она, — и здесь хорошо умереть. Только кто же знает, когда придет его час».

Старуха вытащила из земли железный кол, к которому крепилась цепь, перевела быка дальше, на невытоптанное место, кол загнала в землю деревянной колотушкой. Сама присела на нее, просто так посидеть, погрустить в тишине. Бык обнюхал траву, но есть не стал. Пригнув голову, глядел на хозяйку. Ей подумалось, что пора бы и на боковую, но за день она так устала, что теперь не хотелось двигаться, и вот сидела, смотрела на Амануллиса.

Прошумели широкие птичьи крылья, женщина вздрогнула, подняла голову. А, друг дома прилетел! На крышу сарая опустился аист, сложил крылья и замер. Огляделся, защелкал языком, будто что-то рассказывая Амануллису. Нащелкавшись вдоволь, встал на одну ногу, вторую подтянул к туловищу. Вобрал шею, задремал… Так вот второе лето, чуть ли не каждую ночь… И чего ему не спится дома? Может, дети в гнезде, там ему тесно? А может, у него и нет гнезда? Может, подружка погибла? Поди узнай…

Амануллис, подняв морду, дивился на аиста, тянул ноздрями воздух. За спиной у Анны зашелестел кем-то задетый куст, и, оглянувшись, она увидела, как тропинкой уходит Рудис. На нем была белая рубашка, брюки плотно облегали узкие бедра, шел он большими шагами, не глядя по сторонам.