Как вам это?

— Как в кино, — признался Илларион. — Совсем вы меня растеряли, майор… Но это недоразумение непременно разъяснится.

— Ох, сомневаюсь, — сказал Гранкин, нажимая на кнопку вызова дежурного. — Идите, отдыхайте. Нам с вами еще работать и работать. Другими эпизодами займемся в следующий раз.

— Гм, — сказал Илларион.

— Уведите, — скомандовал Гранкин вошедшему дежурному.

— Один вопрос, майор, — останавливаясь в дверях, сказал Забродов. Где перевернулся Репнин?

— На Беговой, рядом с антикварной лавкой. Если бы не грузовик, влетел бы прямо в витрину.

— С ума сойти, — сказал Илларион.

За три дня ничего нового не произошло.

Каждое утро, выходя из дома, Сергей Дмитриевич привычно опускал правую руку в карман куртки и нащупывал сложенный вдвое листок — свое послание самому себе. Убедившись в том, что листок лежит на месте, он извлекал его из кармана и подвергал придирчивому осмотру: двойник мог написать ответ здесь же, свободного места на бумаге было навалом. Но накладная, на обороте которой Шинкарев написал свою записку, лишь немного запачкалась и потерлась на сгибах, что было вполне естественно.

За эти три дня Сергей Дмитриевич почти поверил в то, что его двойник, наконец, угомонился хотя бы на время. Ситуация и без того была опасной Шинкарев буквально кожей чувствовал, как сужаются круги, описываемые подле него следствием. Никаких внешних признаков того, что следствие вообще ведется, вокруг не наблюдалось, но Сергей Дмитриевич был уверен, что ищейки идут по его следу. Нужно было затаиться, переждать, но ирония судьбы заключалась в том, что ночному Шинкареву было глубоко плевать на переживания и решения Шинкарева дневного — он действовал по собственному усмотрению и действовал очень неосторожно.

Порой, сидя перед телевизором или топча заводскую непролазную грязищу по дороге с объекта на объект, Сергей Дмитриевич прикидывал, как он сам поступил бы на месте двойника. Это была своеобразная игра, основанная на болезненном любопытстве, которое толкает пациента хирургического отделения отодрать присохшие к ране бинты и заглянуть под повязку.

У него все время получалось, что он вел бы себя примерно так же, как его ночной близнец: выбирал жертвы без всякой системы и убивал тем, что подвернется под руку. Разве что делал бы это где-нибудь подальше от собственного дома и с большими временными промежутками. Что же касается мелкого хулиганства…

Что ж, он еще неплохо помнил времена, когда ему доставляло удовольствие написать мелом на заборе непечатное слово или бросить в соседский нужник килограммовую пачку дрожжей. Через этот период мелкого пакостничества проходит большинство людей, это что-то вроде возрастного заболевания, которое со временем кончается само по себе. Видимо, думал Сергей Дмитриевич, у него оно так и не прошло, перейдя в тяжелую скрытую форму.

Один раз — дело было в пятницу, — идя заводскими задворками от второго литейного к сборочному конвейеру, он свернул с дороги, подошел, увязая в грязи, к уныло ржавевшему на обочине контейнеру, вынул из кармана заранее припасенный мелок и, воровато озираясь, в сугубо экспериментальных целях вывел на шершавом рыжем железе матерное ругательство. Удовольствия он при этом не получил, зато сердце добрых полтора часа билось в груди, как испуганная птица, и до самого вечера он испытывал мучительную неловкость пополам с совершенно бредовыми опасениями, что его кто-то видел и что автора похабной надписи будет легко определить с помощью графологической экспертизы.

Переживания эти были ему знакомы — точно так же он ощущал себя в далеком детстве после очередной проделки. Эксперимент можно было считать неудачным.

Или для чистоты эксперимента нужно попытаться кого-нибудь убить?

Жена уже ушла на работу, и, сидя по обыкновению перед телевизором с тарелкой на коленях, Шинкарев стал обдумывать разнообразные способы убийства и кандидатов на высокое звание жертвы. Кандидатов было хоть отбавляй, да и способов тоже, но все эти способы требовали решительных, сопряженных с физическими усилиями и большим риской действий, и Сергей Дмитриевич обозлился на двойника: этот псих украл у него ночное время, наиболее подходящее для совершения преступлений, и ни в какую не желал делиться своими ощущениями, предоставляя Сергею Дмитриевичу взамен этого полное право волноваться, бояться и, в конечном итоге, понести расплату за дела, в которых он принимал участие только номинально, как один из совладельцев своего тела. Это было обидно до слез, и Сергей Дмитриевич вдруг почувствовал, что сейчас действительно заплачет. В самом деле, в глазах у него защипало, и по щеке скатилась одинокая слеза. Шинкарев вытер ее тыльной стороной ладони и с холодной отрешенностью подумал, что нервы стали ни к черту — болезнь, как бы она ни называлась, прогрессировала буквально не по дням, а по часам.

Он вдруг очень ясно представил себе, чем все это кончится. В один прекрасный день обе его половины сольются в одно безумное целое. Первый шаг к этому уже сделан, а когда этот короткий путь завершится, он свихнется окончательно и укокошит кого-нибудь среди бела дня и при всем честном народе. Возможно, последней жертвой станет, наконец, он сам, и тогда ему предстоит доподлинно узнать, так ли страшен черт, как его расписывают попы.

Он снова немного всплакнул от жалости к себе. Слез он не стыдился чего стыдиться, если он один? Слезы — далеко не самое страшное из того, что он про себя знает.

Сергей Дмитриевич закончил ужин, не ощущая вкуса пищи, и залпом выпил стакан холодного, чуть подсахаренного чая. Он любил холодный чай и всегда держал в холодильнике бутылку с этим напитком. Странная привычка, подумал он с горькой улыбкой, но что возьмешь с сумасшедшего? Хорошо, что это только чай, а не кровь. Некоторые, например, расчленяют свои жертвы, и самые интересные места закатывают в банки с маринадом, а кое-кто, по слухам, даже пытался солить головы в бочке с огурцами. Вон, по телевизору показывали чудака, который выделывал кожи. «Мы среди вас», — вспомнилось Сергею Дмитриевичу. Да уж, подумал он.