Радости моего детства

Аннотация

Сборник составлен из рассказов авторов, которые победили в литературном конкурсе, объявленном издательством «Сибирская Благозвонница». Перед вами около сорока таких текстов. Сорок рассказов о детстве разных авторов из самых разных мест России, Украины и Белоруссии: из Калуги и Ногинска, Бердичева и Старой Руссы, Острогожска и Бобруйска, Чебаркуля и Клявлино, Волгодонска и Твери… Давайте вглядимся в себя тогдашних – отсюда, с «берега повзрослевших людей».

* * * «Самая чудесная способность души нашей» Эта книга, составленная из рассказов, присланных на конкурс «Радости и горести моего детства» издательства «Сибирская Благозвонница», вместила в себя очень много разных впечатлений. И это не только чувства безусловной любви, вера и ожидание чуда. Это не только «летние родители» – бабушки и дедушки, беспричинная радость, «шиколадные» конфеты, сарафан в жёлтые ромашки, чай со вкусом лета и облаков, коровы и ёжики в друзьях, тёплые письма и праздники, но и первые опыты – если не мучительные, то всё равно неожиданно трудные: первые горестные потери, первая беззащитность перед болезнью, первые ошибки, первый страх и стыд, первая утрата иллюзий… И тот самый момент, когда понимаешь: детство кончилось. Мы вырастаем, становясь серьёзнее и сдержаннее, учимся быть эффективными, принимаем важные решения за себя и за других, выбираем бренды, следуем трендам, ведем нескончаемую борьбу за сомнительные блага и очень, очень устаём… И в этой маетной круговерти именно воспоминания – «самая чудесная способность души нашей», как писал Пушкин, – становятся спасением. Мы прячемся в них, как в убежище, это наш домик из подушек и одеял, наш хилый шалашик, что кажется крепостью. Там, в детстве, цвета – ярче, запахи – острее, радость – сильнее. «Всё выпукло!» И все ещё живы… С годами мы утрачиваем многое, что любили и умели тогда; память – такая цепкая и всё-таки такая ненадежная – упускает мелкие детали и черточки, и эти бесценные песчинки уносит течение времени. Но создаются и остаются тексты – как способ удержать, слова – как единицы хранения памяти. Перед вами – около сорока таких текстов. Сорок рассказов о детстве разных авторов из самых разных мест России, Украины и Белоруссии: из Калуги и Ногинска, Бердичева и Старой Руссы, Острогожска и Бобруйска, Чебаркуля и Клявлино, Волгодонска и Твери… Давайте вглядимся в себя тогдашних – отсюда, с «берега повзрослевших людей». Алиса Улычёва Татьяна Шипошина Солнечная мозаика или От нуля до семи, с небольшими отступлениями О сарафанчиках 1 У меня был сарафанчик в жёлтые ромашки. Бабушка перешила его из старого халата моей тёти. Мне многое перешивала бабушка из одеяний моих тётушек, маминых сестёр. Тётушек имелось целых четыре, и ни у одной из них не было дочки. Только сыновья. Но я сейчас не об этом. А о том, что мой сарафанчик с жёлтыми ромашками постепенно исчезает из жизни. Потому, что из жизни исчезаю я сама. Я становлюсь старше, старше, старше, и… Каждый знает, что там, за этим «и». Я не совершила никаких государственных переворотов, никаких таких особенных дел, у меня нет никаких системных открытий, чтобы остаться в памяти поколений. Но даже если бы я и совершила что-либо, то мой сарафанчик с жёлтыми ромашками всё равно покинул бы этот мир вместе со мной. Кому какое дело до какого-то жёлтого сарафанчика? А у него была пышная юбочка. «Присборенная», как сказала бабушка. Я сразу стала кружиться, как в балете. Балет! Я видела его в кино (телевизоров в домах простых людей тогда не водилось). Балет – это так здорово, так прекрасно! «Лебединое озеро»! Как и сейчас, я была натурой увлекающейся и большой фантазёркой. Способной увлечь кого-то ещё. И вот уже весь наш двор начинал танцевать «балет»! Мы, то есть дети двора от пяти до восьми лет, «красиво» тянули руки вверх, делали «ласточку» и прочие «балетные» движения. А также пели «балетную музыку» (об этой музыке хотелось бы рассказать особо, но в данном рассказе – она только составная часть повествования). Эти танцы казались нам самым прекрасным балетом. И никто не мешал нам фантазировать… Дня три танцевал весь наш двор, даже мальчишки! Вот что сотворил сарафанчик в жёлтые ромашки с пышной присборенной юбочкой. И что? К чему я рассказываю это? К тому, что о нашем «балете», вероятно, помню сейчас только я одна. Почти все «тогдашние» дети или погибли, или умерли. Когда умру я, со мной умрёт этот «балет». 2 К чему я это рассказываю? К тому, что мой сарафанчик и мой «балет», а также «ботиночки», «машинки», «войнушки», «бирюльки», книжки, тетрадки, берестяные грамоты, папирусы, глиняные таблички, друзья детства и самые, казалось бы, незначительные, уходящие в небытие мелочи огромного количества людей, когда-либо проживавших на нашей планете, доказывают одну очень важную вещь. Так же, как и все уходящие в небытие мелочи юного, взрослого и стареющего человеческого существования всех когда-либо живущих на Земле людей, они доказывают существование Бога. Почему? (Вероятно, это спросит атеист или некто, сомневающийся во всём.) Потому, что не может быть ухода в небытие такого огромного, не поддающегося воображению количества важных вещей. Бог, как творящий любовью, не может не содержать в Себе и мелочей. Как и более крупных вещей, и важнейших вещей. Просто – всему своё место. Но я очень рада, что о моём сарафанчике помнят как минимум двое – Бог и я сама. И даже если Бог решит закрыть от меня это воспоминание, Он Сам будет о нём помнить. Ровно столько, сколько надо. Возможно – бесконечно. Вы спросите: возможна ли бесконечная память? Думаю, да. Поскольку Он – бесконечен. И тогда песнопения панихиды «Вечная память…», в которые сложно поверить, на лету обретают смысл… «Войнушка» 1 Я родилась через восемь лет после окончания войны. Память войны в народе оставалась ещё очень свежей. Ещё многие пережившие войну оставались живыми. Так же, как и жёны тех, кто не вернулся. Мы, дети, ещё слышали рассказы «из первых уст». Ну и часто сами играли в «войнушку». Причём это были игры-спектакли, игры «в лицах». В них находилось место не только мальчишкам, но и девчонкам, на традиционно «женских» ролях. Девчонки играли роли боевых санитарок, а также жён мужественных солдат. В обязанности жены входило ожидание бойца с фронта, встреча бойца, приехавшего в отпуск, подготовка праздничного обеда и пр. Случались и поездки к бойцу в госпиталь, если он был ранен, а также получение похоронок и горькое, со слезами и воплями, оплакивание погибшего. В тот раз мне досталась роль жены. Мальчишки бегают, стреляют, а я и другие «жёны» готовим обеды в игрушечной посуде. В «посудке». Мало кто может похвастаться настоящей игрушечной «посудкой»! У меня, например, её нет. Поэтому в дело идут черепки, разбитое блюдце, поломанная мыльница и ещё кое-что, по необходимости. В тарелки крошатся листики и цветочные лепестки. Подсыпается песок, кладутся камешки. И тут приходит «гонец» с фронта и объявляет, что мой «муж», Колька, пал смертью героя. Закрыл своей грудью вражескую амбразуру. Я не очень хорошо понимаю, что такое «амбразура», но сразу начинаю «горевать» по полной программе. Я во весь голос воплю: – Ох, милый мой! На кого же ты покинул меня и трёх наших детей! Дочь Эльвиру, дочь Альбину и дочь Серебрину! Как же я буду без тебя жить! Я падаю на землю и стучу по ней кулаками, продолжая вопить. Другие «жёны» поднимают меня с земли, успокаивают. Дают мне попить водички. Я воплю так, что даже бойцы с уважением смотрят на меня, на минутку оторвавшись от «боёв». Все эти слова, которые я кричу, детвора слышала не раз – похороны в нашем дворе случались нередко. Тётя Варя высовывается из окна и кричит в нашу сторону: – Эй, мелкота! Что случилось? А ну, перестаньте орать! Я сбавляю обороты. Одна из «жён», Людка, самая старшая, которой уже восемь лет, отводит меня на лавочку, усаживает и говорит: – Ну, посиди немножко. Бабушка говорила, что время – лечит. 2 Нет, меня время не хотело лечить! Прошла минута, потом – пять минут, потом – десять, и никакое время меня не вылечило! Мне очень, очень жалко погибшего «мужа». Я не играю, я просто превращаюсь в бедную вдову. У всех моих тётушек на войне погибли мужья. Мой дедушка пропал без вести. А это значит, что никого из них больше нет. На всём белом свете – их нет. Не-е-е-ет! Я представляю себе это так живо, что слёзы ручьями начинают литься из моих глаз. Я сижу, причитаю и плачу – я, бедная вдова, осталась с тремя дочерьми на руках… с Эльвирой, Альбиной и Серебриной! Да как же я буду дальше жить? Сколько таких рассказов и причитаний я слышала… От тётушек, от соседок, от бабушки. Я сижу и долго, очень долго для пяти лет, безутешно плачу. Наконец я сползаю со скамейки и иду к тому месту, где оставила «посудку». Надо же кормить детей! Надо борщ варить! Надо ехать, искать могилку мужа… Возле «посудки» никого нет. Только мои черепки стоят сиротливо. Тогда я нахожу одного из бойцов и начинаю объяснять ему: – Товарищ командир, я жена погибшего Кольки. Хочу найти могилку, где он похоронен. – Тут я снова начинаю плакать и вопить: – Он погиб, как герой! Он ам… ам… зуру закрыл! А я осталась одна с тремя детьми… У-у-у… С Эльвирой, Альбиной и Серебриной… У-у-у… Тут «товарищ командир» и ещё несколько «бойцов» начинают хохотать как ненормальные и показывать на меня пальцами: – Тю! Дура! От непонимания и удивления дыхание моё останавливается: – А… что? Один из бойцов перестаёт хохотать и наконец говорит: – Кольку твоего и Пашку давно обедать позвали. Людку бабушка забрала, а Светка домой сама пошла. Мы больше не играем! Давно уже! А ты… ты… – А она пойдёт могилку Колькину искать! Ха-ха-ха! И снова мальчишки начали хохотать, держась за животики. Я поняла, наконец. Мне очень, очень хотелось плакать. Но, видимо, «бедная вдова» выплакала все слёзы. Я отвернулась от бойцов и пошла. Куда глаза глядят. Именно туда, и никуда больше. Или меньше. 3 Почему я запомнила именно эту «войнушку», а никакую другую? Ну, во-первых… Ох, как неприятно отделять «первых» от «вторых»! И «во-первых» от «во-вторых»! Потому что – не делится. Даже на два. Не отделяется. Как в анекдоте о том, что Джо не придёт на встречу. Почему? Во-первых, во-вторых, в-третьих… ну а в четвёртых – он умер. Джо не придёт. Если вас позвали на обед, разве вы вспомните о том, что посадили кого-то на скамейку, чтобы плакать? «Это же игра!» – скажете вы. Ну и что? Игра или не игра… Каждый человек помнит о себе. В первую очередь – о себе, и во вторую, и в третью, и в двадцать пятую – о себе. Редкие уникумы помнят не только о себе. С какой попытки каждый вспомнит о других? С разных. Редчайшие люди сначала помнят о других, а потом о себе. Сколько раз им приходится слышать в свой адрес что-то совершенно презрительное: – Эй, ты, «мать Тереза»! Или: – Тебе что, больше всех надо? Или просто: – Зачем это тебе? Выделываешься? Хочешь быть лучше всех? Такие вопросы не имеют ответов. Стимул к тому или иному действию идёт изнутри. Иногда человек не успевает даже подумать, что-то взвесить. Он там, внутри, просто знает: «Надо так. И скорее, а то будет поздно. Именно эту амбразуру я сейчас прикрою своей грудью, потому что больше нечем». А вслед ему полетит полный набор вопросов: «Тебе что, больше всех надо? Зачем это тебе? Да ты ж помрёшь!» И прочее. Может, найдётся кто-то… ну, который позавидует. Но он будет завидовать тихо. Потому что даже громкая зависть или просто сочувствие к некоторым подобным героям – чреваты. Чем? Да тем, что сам попадёшь под град вопросов, насмешек, а то и отвержения. Выгонят из стаи… У каждого в жизни найдётся подобный случай. Когда что-то произошло впервые. Когда в первый раз вы почувствовали себя оставленным и преданным. Будьте уверены – после первого случая последует второй. Третий. Седьмой. Сколько раз русский наступает на одни и те же грабли? Да и не русский – тоже. Этот процесс не зависит от национальности. Нет, амбразуры закрывает не каждый человек. И не каждый день. Тот, Кто прикрыл собой весь наш грешный мир, был Единственным. Он был ОДИН на всю массу живших и живущих. Он был не только человеком – Богом. Богочеловеком. Такие вот критерии. Простому человеку, даже герою, не под силу прикрыть собой весь мир – эту огромную, огнедышащую амбразуру. Святых – тоже немного, по сравнению с общим числом людей. Немного и героев. Представьте себе, как больно… как больно, когда гвозди в ладони… в ноги, а копьё – под ребро. На Кресте висеть… Зная, за кого. Зная, почему. А они кричат всё то же, с небольшими нюансами: «Тоже мне, царь Иудейский! Ишь, мёртвых исцелял! Себя с Креста сними!» 4 Во-вторых или во-первых. Вот ещё что. Если вы уже «не играете», не повод ли это посмеяться над тем, кто «ещё играет»? Вероятно, многие помнят тот случай из своей жизни, когда они впервые были не только оставлены и преданы, но и осмеяны. Людям обязательно нужен кто-то, над кем можно посмеяться. Нужен кто-то, на кого можно и даже приятно показывать пальцем. Лучше всего это делается коллективно. Тот, кто «ещё играет», – очень даже подходит для этой цели. Тот, кто остаётся верным, когда все уже играют по другим правилам. Иногда «верный» – повод не только для смеха, а и для казни. Сплошь и рядом. От староверов до сталинских лагерей. О лагерях 1 Мне исполнилось лет пять или шесть, когда это произошло. Я не ходила в детский садик – меня «смотрела» бабушка Шура, папина мама. Про бабушку – отдельная история. А сейчас про то, что в тот день мы сидели дома с бабушкой, пока родители были на работе. Раз я дома – значит, в школу ещё не хожу. Ведь мои родители – учителя и школа как раз являлась их работой. Утро, солнце лучами пронизывает комнату. Я – в комнате, бабушка – на кухне. Стук в дверь. – Сейчас, сейчас, – торопится к двери бабушка, вытирая руки о фартук. Я тоже выглядываю и вижу, как бабушка отступает от двери. И лицо у неё… такое… такое… – Грышка, – говорит бабушка. – Грышка, ты? Бабушка родом из Полтавской губернии, Кобылякского уезда, волости Кишенки. Так написано у неё в «метрике». Но она этой волости не видела и не помнила. Она мне даже рассказывала о своём первом детском воспоминании: всё их семейство на арбе едет в Крым, через Перекоп. Бабушка Шура всегда говорила, что она из запорожских казаков, которые когда-то переместились в Полтавскую губернию. А вот почему семья бабушки переехала из Полтавщины в Крым в 1906–1907 годах, я не знаю до сих пор. Это я к тому, что украинский говор слышала с самого раннего детства и так говорила сама, когда была маленькой. На пороге комнаты появился высокий, мощный, слегка сгорбленный мужик. Лицо тёмное, какие бывают у рыбаков. Седые, вьющиеся волосы. Глубокие носогубные складки. В руке торба. – Я, – прохрипел мужик. – Я, Шурка. Бабушка и этот мужик обнялись. – Садись… я сейчас… Бабушка захлопотала, стала ставить на стол жареную рыбу, помидоры, огурцы, графинчики, гранёные стограммовые стаканчики. – Не суетись. – «Грышка» взял бабушку за руку. – Не торопись, Шурка. Я никуда не спешу. – Танька, а ну, марш отсюда, – махнула на меня полотенцем бабушка. – Внучка? – спросил мужик. – Внучка. Вовкина, – ответила бабушка. Тут я, чтоб не вертеться у бабушки на глазах, юркнула под стол. У нас – замечательный стол. Круглый, на четырёх ногах. Между ножек стола – перекладины. И ещё две перекладины – поперёк, по диаметру. Вот на этих перекладинах я сиживала, и не раз. Картину дополняла тканая скатерть из чёрных и жёлтых нитей. А вот поднимите-ка руку, у кого в доме не водилось такой или подобной скатерти! Да ещё с кистями! О, сколько сказок и историй прожила я под столом, на перекладинах, прикрытая жёлто-чёрными волшебными кистями! Сначала я пыталась понять, о чём беседуют бабушка и мужик, но понимала только обрывки фраз и слов. «Лагерь», «всё, нахлебался, хватит», «и Шурка там, может быть», «а где ж ещё»… Сидя под столом, я улетела в свою очередную сказку про принцессу и злых разбойников, которые прятались возле ботинок «Грышки». Больших таких, потрёпанных ботинок. Наконец ботинки зашевелились, и я выползла из-под стола. Мужик обнял бабушку ещё раз и ушёл. 2 Бабушка… Моя хлопотливая бабушка почему-то не кинулась убирать со стола, как всегда, а сидела на стуле, положив руки на скатерть. По её лицу текли слёзы. Она не плакала, не рыдала, не всхлипывала, а просто слёзы текли и текли. – Ба, ты чего? – ластилась я к бабушкиным коленям. – Ба, ну не надо! Ба, перестань! Это Грышка тебя обидел? И чего ему надо? Бабушка потрепала меня по волосам: – Сейчас, Танька… сейчас перестану… Бабушка поднялась, и начала медленно собирать посуду. – Матери не говори! – звякнула тарелкой бабушка. – Почему? – Да она же коммунистка. Её наказать могут. – За что? Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Только потом, когда начала мыть посуду, сказала: – Это брат деда твоего. Родной брат. Он к немцам в плен попал и в лагере у них сидел, до конца войны. А потом в нашем лагере сидел. На Севере сидел десять лет. Понимаешь, что десять лет? Я умела и читать, и считать. Мне ведь уже скоро в школу! Десять лет… Это же даже больше, чем Людке! Ей восемь! – В лагере? – не поняла я. – Десять лет? Это как? – Да так. Тюрьма такая. – Почему? – Да кто ж его знает, почему… говорит, и дед твой в плен попал, скорее всего. Муж мой, понимаешь? Может, и он… сидит где-то ещё… О, я понимала! Я стала обнимать бабушку, что-то ей говорить… Мы обе плакали, сидя на нашей кухне… 3 Следующие пояснения не относятся к раннему детству. Но пояснения, наверно, нужны. Моя бабушка получила бумагу о том, что муж «пропал без вести», в возрасте сорока лет. В пятьдесят – она стала моей бабушкой и переехала из своей полуразваленной хаты жить к сыну, к моему отцу. Сначала – в съёмную комнату, потом – в ту самую квартиру в старом барском доме, в которой прошло моё детство. Многие мужчины предлагали бабушке замужество. Она была хороша собой, умела и готовить, и шить, и петь. И жить. Но бабушка всем ухажёрам отвечала так: «Я мужа не хоронила. Не видела, что он в земле лежит. Не вдова я…» Бабушка ждала. Ждала своего Шурку с возраста сорока лет и до самой смерти. В детстве мне казалось, что сорок лет – это ужасно много. Сейчас я считаю иначе. Моему старшему сыну – сорок. Он так юн… Шурка и Шурка, Александр и Александра, дед и бабушка, светлая и вечная память вам, мои дорогие. Сведения о деде пришли поздно, когда бабушки уже не было на свете. Дед действительно попал в немецкий плен и какое-то время находился в лагере военнопленных под Житомиром. Была какая-то поисковая группа в Житомире, от которой нам пришло письмо. Они раскопали сведения о том, что дед якобы бежал из лагеря, но был пойман. (Судя по рассказам бабушки, каким был её Шурка, а мой дед, – он должен был бежать! Но об этом – позже.) Следующие сведения о деде – из Германии, лагерь Айзенах. Место и ряд, где находится его могила. Всё на специальной карточке, с немецкой точностью. И отпечаток пальца деда – там же. Я не доехала до Германии. Мешает что-то. Тяжело слышать немецкую речь. 4 О лагерях читано-перечитано, смотрено-пересмотрено… Из песни слов не выкинешь. Это всё творили мы, люди. И творим. Как же противостоять злу? Злу настоящему, неприкрытому, декларируемому? Злу, принятому как должное, как образ жизни, как государственная политика? Злу вооружённому – против тебя, голого, беззащитного, маленького человека? Не очень умного, не очень сильного, ранимого, слабого? Лагеря, бараки, печи… Голод, холод, издевательства… Как не упасть, не превратиться в полное дерьмо? Сплошные вопросы. А если принять происходящее с тобой как благую для тебя Божию волю? Низость происходящего проявляет низость человеческую. Но иногда… иногда, редко, проявляет такую высоту человеческого духа, перед которой хочется встать на колени. Два пути перед нами: путь Христа и путь Иуды. Только так, не иначе. Правда, всё это происходит в разной степени, с разными вариациями… В зрелом возрасте судьба свела меня с последним оставшимся в живых узником Сухановской тюрьмы Семёном Самуиловичем Виленским. Этот замечательный человек, «колымчанин», собирал и издавал, по возможности (а практически – без возможностей), мемуары «сидельцев», «лагерников», «ссыльных». Так вот, в его комнате стояли шкафы, от пола до потолка, вдоль всей стены. И на всех полках – рукописи. Однажды он показал мне рукой на эти шкафы и сказал: – Вот, смотри. Эти три шкафа и половина четвёртого – тут о том, какой следователь зверь и дурак, а я – умный, стойкий и храбрый. А вот тут, эти три полки, – тут, понимаешь, правда… Вот эти бы издать, хотя бы половину… Вера 1 «Наружной» веры в нашей семье не существовало. Все – атеисты. Мама – коммунист, историю преподаёт. И обществоведение. Ни папа, ни бабушка религиозных речей не ведут. Только на Пасху приходит тётя Лиза. Вроде как – к бабушке. Тётя Лиза – двоюродная сестра моего отца, дочь бабушкиной сестры. Вернулась из Германии, куда её, ещё совсем девчонкой, угоняли вместе с мамой, бабушкиной сестрой. Тётя Лиза приносит кулич и крашеные яички. Под большой тайной бабушка даёт мне попробовать подсохшего кулича и яичко с помятой скорлупой и белком, окрашенным в розовый цвет. – Христос Воскресе, – вздыхает бабушка. Я молчу. – Говори: «Воистину Воскресе!» – Зачем? – Так надо. Если бы я не любила бабушку – ни за что бы не сказала. Я упрямая. Родители мной недовольны. Я нарушаю дисциплину, не слушаюсь, грубо отвечаю. И вообще. – Воистину Воскресе! – Ну, беги! Это сейчас я понимаю, что любила бабушку, и потому… А тогда… На уровне рефлекса. Когда грубить, кому грубить, что повторять, а что – ни за что… 2 Один раз… Может, перед школой, а может, классе в первом. Мы с девчонками со двора пошли в церковь. Просто так, в будний день, днём. Конечно же летом. Поглазеть. Потому что всё запретное – манит. В церкви никого не оказалось. Даже «дежурная бабушка» куда-то отлучилась. Только таинственные церковные своды, полумрак, запахи и луч солнца из-под купола. И мы, загорелые местные девчонки. Ух, как сердце стучало, когда мы разбрелись по храму. Здорово как! А кто самый упрямый или самый «отчаянный»? Танька. То есть я. И вот я по лесенке поднимаюсь и прямо в открытые врата. Это теперь я знаю, что это «врата». Тогда я просто шла на свет. На сияющую красоту. Видимо, дело было после Пасхи – врата оставались открытыми. И вот тут появились «бабушки». Сразу две. И кричат мне: – Назад, назад! Нельзя! Тебе туда нельзя! Конечно, я сразу выбежала. И меня, и всех девчонок быстренько прогнали чуть ли не пинками. Обозвали «богохульницами» и всякими другими словами. А мне и подзатыльник отвесили. Но я – там была. В алтаре. Куда женщинам входить запрещено. Только монахиням. У кого только я потом ни спрашивала, что бы это могло означать для меня, – все говорили по-разному. В том числе и священники. Начиная с того, что я буду за это жестоко наказана (о чём я вспоминала, когда смертельно болела), до того, что это был особый знак: я свяжу свою жизнь с церковью. Скорее всего, и то, и другое мнение верно. Но чаще всего мне говорили что-то вроде: «Не заморачивайся». Третьему мнению я всегда кивала, поддакивала – верила… и не верила. 3 Отступление от семи лет. В 14 лет я тяжело заболела. Мама со смущением рассказала мне, что просила кого-то «за меня свечку в церкви поставить». Для мамы это было, наверно, подвигом. – А этот дурак, дядя Ваня (верующий муж папиной сестры тёти Лизы), говорил, что ты заболела потому, что мы Бога забыли и в церковь не ходим! Дядя Ваня – серб по национальности, в церковь ходил и тётю Лизу за собой водил. Был он человеком простым, необразованным. Никому не указ, что говорит какой-то дядя Ваня. Не авторитет. Но почему-то эта фраза как будто въелась в меня. Не забылась. Наверно, мы и вправду напрямую не выбираем, что надо забыть, а что – помнить. Однажды увидела во сне своего отца. Отец был крещён в детстве. Верующим не был, хотя в партию вступать не хотел. И вот вижу я своего отца, восстающего из могилы в страшном виде. И как только он встанет, так что-то тянет его опять вниз, а затем всё повторяется вновь. – Папа, папа, как мне тебе помочь? Что мне сделать? – кричу я. Тут появляется высокая женщина, одетая в белое, берёт меня, как котёнка, за шиворот и говорит мне: – Сколько же можно тебе твердить и тыкать тебя носом, чтоб ты, наконец, пошла в церковь и положила двенадцать земных поклонов перед Господом! За себя и за всю свою неверующую семью! Я проснулась. Сон был такой силы, что я вышла на кухню, упала на колени и стала молиться за себя и за свою неверующую семью. Но особого облегчения не наступало – ведь я была некрещёной. Надо было помочь отцу! Но как? В тот момент я и вспомнила, как поднималась по ступенькам туда, откуда шёл свет. «Нам не дано предугадать» не только то, как отзовётся наше слово, но и то, как отзовутся в нас какие-то действия, чувства, эмоции, пережитые в почти забытые времена детства. И я пошла креститься, не совсем ещё понимая, что делаю. Не по каким-то особым знаниям, а чтобы положить эти двенадцать поклонов – именно в церкви. Что и сделала, когда осталась в церкви одна. После крещения. И правда полегчало чуть-чуть. Картина страшного сна меня оставила. Понятие же об основах веры и воцерковление пришли значительно позднее. Но это – совсем другие истории… Валентина Калачёва Дочка Снегурочки Детство у меня было волшебное. Доказать? Вот спорим, что вы Новый год встречали всего раз в году, затаив дыхание, предвкушая нечто неожиданное и оригинальное, нечто такое, что случается редко и во что иногда даже не верится? А для меня это событие напоминало праздничный конвейер. Если прибегнуть к математической точности, то Новый год я отмечала пятьдесят один раз. С 25 декабря по 10 января, три раза в сутки. И всё потому, что со Снегурочкой меня связывали родственные отношения. Мало того – я от неё родилась! Моя мама зимой всегда была Снегурочкой! Ну и если вы в состоянии проделать нехитрую операцию «один плюс один», то догадаетесь, что Дед Мороз приходился мне прадедом. Имея такой завидный блат, не мудрено провести Новый год в шоколаде. По уши. Но об этом чуть позже. Дело в том, что моя мама служила в театре. Актрисой. Хотя нет, в детстве я полагала, что она трудилась в раю. Вот вспомните, чем занимались на работе ваши родители, когда вы были маленькими? Правильно, они там скучали. Тратили время на всякую ерунду. Писали бумаги, листали книги без картинок, с серьёзным лицом вели скучные разговоры… Фасовали, чинили, строили, хмурились, шили, учили, повышали голос, чертили, писали, нервничали, всплескивали руками с криком «Отчёт! Горит отчёт!»… А моя мама играла в куклы! Ну что? Здорово? То-то. У неё их было столько, что хватило бы на целый игрушечный магазин. Там были марионетки, тростевые, перчаточные, пальчиковые и ростовые куклы, и все они умели говорить, петь, смеяться и плакать… Вот такая славная работа была у моей мамы! Мечта, а не работа. И эта мечта не заканчивалась. Ведь когда мы сидели дома, мне тоже никогда с ней не было скучно. Все сказки мне читались по ролям, все рассказы и стихи декламировались в лицах. Так что я точно знаю, как звонко пела Красная Шапочка и как заразительно смеялся Карлсон. Вы об этом только догадывались, а я знала наверняка. Мама мне открыла эту тайну. Вот так. В общем, каждую зиму мама моя снегурила не на страх, а на совесть. Три «ёлки» в день. На завтрак. На обед. И на ужин. И вместе с ней я водила хороводы, пела песни, встречала Деда Мороза и, главное, получала подарки, которые укладывались Дедушке в мешок в соответствии с проданными билетами, но… Кто-то из детей заболевал, кто-то уезжал, кому-то мешали «прийти на ёлку» какие-нибудь жизненные обстоятельства. Поэтому невостребованные сокровища из мешка доставались «правнучке», т. е. мне. Жила я… Чтобы все так жили! Я всё время становилась владелицей бессчетного числа пластмассовых самолётиков, корабликов, зайчиков, мишек, машинок и, конечно же, конфет. Шоколадных. Теперь вы понимаете, что шутка про блат и шоколад – это совсем не шутка! Снегурочка выходила к детям очень красивой. У неё была снежно-белая шубка, расписанная голубыми узорами. Такими, какие появлялись в декабре у нас на окнах. Если к ним внимательно присмотреться, то можно было заметить кое-что удивительное: они никогда не повторялись. Я проверяла. Ходила к бабушке в комнату. Ходила к тёте в комнату. Рассмотрела окна в нашей комнате. Точно! У бабушки жар-птица. У тёти будто блюдо такое, «гжель» называется. Это когда голубенькие цветочки по белому полю рисуют. А у нас на окне папоротник цветёт. Не иначе. Это же какой талантливый должен быть Художник, чтобы расписать столько окон и ни разу не повториться! А у Снегурочки на шубе были будто бы солнышки, похожие на те, которые вышиты на полотенцах, висящих в нашем краеведческом музее. Я знаю, как это называется. Слышала, как мама тёте Кате говорила: карельский компонент! Это когда мы должны помнить, что мы живём в Карелии, а наши предки умели вышивать солнышки такой причудливой формы. Белой ниткой по яркой красной тряпочке. А чтобы нам об этом не забыть, эти узоры можно нарисовать ещё где-нибудь. Вот, например, на снегурочковой шубе. Дочка Снегурочки должна была, конечно же, соответствовать своей маме, поэтому выбор новогоднего костюма для нашей семьи был очень ответственным делом. Не пойдёшь ведь на праздник кикиморой какой. – Валечка! Давай мы сошьём тебе костюм карельской девушки! – восторженно восклицала бабушка. – У меня есть замечательная бронзовая фибула, оставшаяся от твоей прабабушки. Ты будешь неотразима! Ишь ты, фи-бу-ла! Слово-то какое… странное. Даже не знаешь, что и подумать. На самом деле – ничего странного. Это, как оказалось, всего лишь красивая круглая брошь, украшенная мелкими листиками, с большой иглой для скрепления одежды. Ценная вещь, кстати, историческая. Бабушка даже что-то из «Одиссеи» цитировала для подкрепления своей позиции: дескать, древнегреческий герой Одиссей к пурпурному плащу прикреплял золотую фибулу с псом, который хотел загрызть трепетную лань. Кошмар! Ему, наверное, все завидовали: штука из чистого золота, на солнце блестит… Но скажите на милость, при чём здесь Снегурочка, а? И разве может у Снегурочки быть дочка – карельская девушка, да ещё и с фибулой?! Ну уж нет! Так дело не пойдёт. Бабушка охала, нехотя соглашалась, и мы принимались сооружать костюм снежинки. Доставали марлю, как-то её кроили, варили, расписывали красками, расшивали блёстками, украшали мишурой. Я постоянно примеряла части костюма, вертелась перед зеркалом и зорко следила за тем, чтобы дочка у Снегурочки оказалась не промах. Мама разучивала со мной новогодние стихи. И это было совсем не скучно. Многие дети в моем детском садике хмурились и тянули: «Фу-у-у! Опять стихи учи-и-и-ить…» Как будто тяжёлую сумку из магазина тащить, когда колбасу в продажу выбросили или курицу, там, – «три штуки в одни руки». Со мною и бабушкой рук получалось в два раза больше. Соответственно, и куриц тоже. Тяжело, да, не скрою. Я б эту авоську не подняла никогда! Да и бабушка тащила её с героическим выражением лица. Или вот кашу манную есть – это тоже истинное наказание! Специально придумали эту кашу, чтоб детей воспитывать. В смысле, дать понять, что в мире не всё так здорово и лучезарно: мама с папой, бабушка с дедушкой, лето на даче с любимой тётей, пустырь с лиственницами перед домом, парк Кадриорг в Таллине, где настоящие лебеди плавают, карусель у Онежского озера, мороженое, велосипед… Нет! Вот ещё манная каша есть. Типа трудность, которую надо несколько раз в неделю преодолевать и закалять характер, да? Но ведь стихи – не каша! Я долго думала-гадала, чего это дети бывают так недовольны? Может, дело в том, что стихи какие-то не такие? Может, их заставляют учить совсем не новогодние стихи, а какие-нибудь… похоронные? Вот помню, соседа дедушку Вову хоронили, так там дядя Федя декламировал: «Товарищ! Верь! Взойдет! Она! Звезда! Пленительного! Счастья!» Какое уж тут счастье? Печально. Был дедушка Вова – и нет его. Никто не спросит: «Как дела, кучерявая?» – и свистульку из прутика ивового не сделает. И звезду пленительного счастья он не увидит. Ну как там она взойдёт… Но бабушка меня заверила, что дедушка Вова жив. Потому что у Бога все живы. Про Бога я уже знаю. От бабушки. Это Тот, Кто создал всё вокруг и хочет, чтобы у нас всё было хорошо. Только Его почему-то не очень любят. Так странно… Вот мы когда что-нибудь хорошее сделаем, нас хвалят и благодарят. А тут – Он целый мир сотворил, да такой здоровский, а о Нём ни гу-гу. Мама с папой про Него не говорят. Папа только однажды икону откуда-то принёс, над телевизором повесил и сказал маме: «Мы в свободной стране живём. Вот хочу и вешаю. Чтоб коммунизм рухнул!». Что такое коммунизм, я не поняла, а спрашивать не стала. Папа бы расстроился. Такое лицо у него было, когда он про него говорил. И в садике, например, никогда нам про Бога не рассказывают. Хотя могли бы. Спасибо, например, сказать. Вон ведь как красиво вокруг! Одно небо чего стоит! Ты попробуй его так облаками распиши, как Бог это на закате делает. Слабо? Так что спасибо, Бог. Это очень красиво. Правда. Так же красиво, как моя мамочка стихи читает. Слушать маму и повторять за ней волшебные слова – это не печально и не трудно, а очень даже интересно. Говорят: под Новый год Что ни пожелается — Всё всегда произойдёт, Всё всегда сбывается. Могут даже у ребят Сбыться все желания, Нужно только, говорят, Приложить старания, — нараспев произносила мама. Вы слышали – «всё всегда произойдёт!» Это о чём? Это о чуде, конечно! Мама же не может обманывать. Значит, и правда, если чего-то очень-очень сильно захотеть, да ещё и старание приложить, то оно сбудется. Э-ге-гей! А я научусь завязывать шнурки и бантики быстрее всех. И выучу названия нот и наконец-то пойму, чем четверть отличается от половины. И бабушке больше не придётся рубить яблоки на две и на четыре части. А ещё мы все вместе поедем в Таллин, будем жить у самого замечательного дедушки Жоры, ходить с ним в зоопарк, есть мороженое, пока бабушка не видит, и ходить по Старому городу, который похож на сказку. А ещё… Нет, пожалуй, хватит. Счастье – оно жадных не любит. Надо, чтоб и другим его досталось. Тем более что у меня его хоть отбавляй. Особенно зимой. Ведь я – дочка Снегурочки, с которой счастливый праздник не заканчивается никогда. Мария Волкова Цвет неба …Небо было зелёным. Осознание этого поразило меня сильнее, чем что бы то ни было до этого. Но… когда это произошло? Ведь это же небо… Я подошёл к женщине на улице и спросил: «Простите, а… какого цвета сегодня небо?» Такого взгляда я ещё не видел. Не жалость, как при взгляде на сумасшедшего в больнице… Не ужас, как при взгляде на сумасшедшего на улице… Нет. Безразличие самого сумасшедшего, находящегося под воздействием лекарств. Я отшатнулся и подбежал к мужчине, шедшему в другую сторону, чуть не столкнулся с ним. «Простите». Но тот, не обратив на меня ни малейшего внимания, продолжил идти вперёд… Мимо пробежал мальчик, чуть не сбив пожилую женщину. И тот, и другая не изменили направления ни на миллиметр – как будто ничего не произошло. «Но ведь… но ведь небо…», – пробормотал я и поспешил дальше… Хотелось убежать от себя. От этих странных людей. От давящего зелёного неба… Я пошёл к бледному, почти незаметному солнцу, висевшему где-то сбоку. Я все шёл и шёл, а солнце манило меня за собой, не приближаясь и не удаляясь. Казалось: ещё два-три шага – и я догоню его, и всё решится, и небо перестанет быть таким… Но солнце было недосягаемо, а я шёл вслед за ним, пока мир не исчез… а я все шёл. Я шёл в несуществующем мире с чёрным небом к маленькому, еле теплящемуся солнцу, как будто меня вела чья-то невидимая рука, такая же невидимая, как и всё здесь. Только рука была, и я это знал точно, а было ли всё остальное, включая весь мир… Я шёл из последних сил, не оглядываясь, шёл и вспоминал маму. Мне вспомнилось, как однажды я нарисовал фиолетовое небо. Просто так. Мама спрашивала меня, почему оно фиолетовое? А я отвечал, что так веселее. И мы с мамой пошли гулять по яркому миру с фиолетовым небом и бирюзовым солнцем, с красной травой и синими деревьями. Мама была жёлтой, а я оранжевым, потому что так веселее… …Я очнулся. Небо было белым, солнце бледно-жёлтым, а мама испуганной. И тоже белой. Странно. Я уже взрослый, маму редко вижу… А тут… Стало горько во рту. Захотелось её окликнуть, позвать… – Мама. – Молодой человек, вы очнулись? – Резкий голос медсестры вывел меня из полусна. И мамы рядом нет… Та, кого я принял за маму, вышла позвать врача. Но я не хотел его видеть. Позвонить бы сейчас маме… Как она там? Вспомнить о том, как мы бежали под предгрозовым свинцовым небом, пытаясь успеть на электричку, пока не хлынул дождь. И уже под пластиковой крышей считали первые тяжёлые капли, падающие важно и солидно. И как уже через минуту на крышу обрушился целый шквал дождя – а мы-то добежали, спрятались! Или как мы, сидя на скамеечке в сквере, смотрели на заходящее солнце, медленно опускающееся за полосочку горизонта. А небо переливалось всеми оттенками розового, будто мы оказались внутри огромной ракушки! Солнце красной жемчужиной опускалось всё ниже, облака медленно становились сиреневыми, потом фиолетовыми… И, когда солнца уже не видно, небо темнеет и зажигает точечки звёзд. Или как мы шли через весь город, а я такой гордый – в новых сандалиях. Небо синее с белыми, как будто немножко седыми облаками. С таким солнцем, если посмотришь на него украдкой, а потом зажмуришься, то везде мерещится его синеватый отсвет – на домах, заборах, старой школе… Маму я держу за руку, чтобы не потеряться. Вроде бы и хочется уже самому, как взрослому, а вроде и страшно без мамы пойти, отпустить её руку. Вот и представляешь, что это не мама тебя ведёт, а ты – маму. И уже можно и взрослым себя считать, и держаться за маму. А ещё мы с мамой качались на качелях! Небо синее, ни единого облачка, день яркий и солнечный, мама смеётся, и волосы у неё от ветра смешно разлетаются в стороны. И в них рыжим котёнком играет солнце, перебегает лучами с одного локона на другой. И мне тоже хочется смеяться и летать. Качели всё выше, выше, выше… – Ну, молодой человек, как мы себя чувствуем? – входит врач. А у меня к нему только один вопрос. Не о том, что со мной случилось. Не о моём состоянии здоровья. Я набираю воздуха в лёгкие и на – выдохе – спрашиваю врача: – А какого цвета сегодня небо? Анна Казакевич Самая большая радость Солнце медленно поднимается из-за горизонта, освещая одну за другой крыши новеньких пятиэтажек. Ночная прохлада постепенно сменяется дневной жарой, ещё успеющей досадить многим в течение наступающего лета, но которой так радуешься сейчас – в начале июня. Вместе с солнечным лучом на подоконник первого этажа вспархивает воробей. Почти всегда его ожидают здесь какие-нибудь лакомства: то крошки маковой булочки, то подсолнечные семечки… Однако в этот раз он улетает ни с чем: ситцевые занавески плотно задёрнуты, а за ними крепко спит шестилетняя Света. Русые волосы веером разметаны по подушке, глаза увлечённо досматривают интересный сон. Но уже через полчаса девочка сладко потягивается и с любопытством принюхивается: чем это так вкусно пахнет из кухни? Пирожки! Она довольно жмурится, прежде чем шустро вскочить с кровати. Мама и папа на работе, старший брат в школе, а она ночует у бабушки. И все эти пирожки для неё одной – разве не прелестно? За пять минут пижамка меняется на яркое платье, неумелые бантики закрепляются на неровных косах… Девочка весёлым вихрем влетает на кухню и видит, как все её пирожки бережно складываются в большую бабушкину сумку. – Доброе утро, Светочка! А я уж собиралась тебя будить. Садись, завтракать будем. – Бабушка тепло улыбается и придвигает к внучке блюдце с несколькими пирожками. – А это тебе к чаю. – Доброе утро! А разве остальные пирожки не нам? – Света заглядывает в сумку и вздыхает: – Как много! – Сам съешь и вола – одна хвала. Не жадничай, Света. Остальные – это гостинцы в деревню, – напоминает бабушка, уже поджаривая на сковороде блинчики. – Давай скоренько, умывайся, покушаем и в путь. В деревню! И как это она сразу не вспомнила? Наверное, аромат пирожков совсем голову вскружил. Да и планы на эту поездку появились недавно и неожиданно. Вообще в посёлок, откуда родом бабушка и где родилась и провела детство мама, Света с братом ездили каждый год, обычно на пару недель в августе. А сейчас только первые денёчки июня, у брата ещё даже не начались летние каникулы, так что немудрено и забыть. На днях бабушка сообщила, что скоро будет праздник Святой Троицы. А к нему принято украшать дом зеленью. – Конечно, берёзовые веточки и сами по себе будут чудесно смотреться, но всё-таки несравненно лучше было бы найти аир, от него такой аромат! – сказала она. Мама и папа молча переглянулись. Отношение бабушки к религии они не осуждали, но особо и не поддерживали. Затем пожали плечами: поступай как знаешь. Бабушка вздохнула: где искать в большом городе аир? То ли дело её родная деревня – его там целые заросли, собирай себе на здоровье. – Бабуль, поехали тогда за ним в деревню! – раздался звонкий голос Светы. Бабушка и не заметила, что рассуждала вслух. Способность внучки никогда и ни в чём не видеть проблемы заставила в очередной раз улыбнуться: «А почему бы и нет?» И вот уже вещи собраны с вечера, пирожки испечены, а Света, перемазавшись сметаной, с аппетитом доедает последний блинчик. – Ну, теперь внимательно смотрим по сторонам! – таинственно шепчет бабушка, едва они занимают свои места в автобусе. Света усердно вытягивает худенькую шейку: ещё бы, в дороге всегда столько интересного! За два часа поездки им посчастливилось увидеть с десяток аистов, важно вышагивающих в траве, несколько козочек, великое множество коров, парочку лошадей и даже небольшое стадо гусей! Не говоря уж о васильках, ромашках, люпинах, маках, то и дело пестревших в полях и лугах… Но вот и их остановка. Девочка помогает бабушке вынести сумки, и, нагрузившись, как «два жизнерадостных ослика», они шагают по песчаной просёлочной дороге ещё минут тридцать, пока наконец не подходят к ярко-зелёному домику бабушкиной подруги. – Ну и сюрприз! А мы вас ждали только в августе, мои мальчишки и Юлька после твоего звонка так обрадовались! – Тетя Маша обнимает бабушку, шутливо дёргает за косичку Свету. – Проходите же в дом, да не стойте в сенях, в Юлькиной комнате ночевать будете, там и вещи свои скиньте. Навстречу гостьям высовываются пять чумазых улыбающихся мордашек. Это внуки тети Маши: Мишка, Лёшка, Генка, Юлька и маленький Петя. Обнявшись с Генкой и Юлькой, потрепав по макушке Петю и смущённо улыбнувшись старшим Мишке и Лёшке, Света за бабушкой проходит в кухню, где их уже ждёт угощение: огромная миска салата из зелёного лука с огурцами, ароматный хлеб и домашнее сало. – Проголодались небось с дороги, – довольно улыбается тетя Маша. – А у нас тоже с собой гостинцы! – Бабушка подмигивает Свете и открывает самую большую сумку. – Пирожки! Ш повидлом! Такие бошше ни у кого не полушаюшша! – Глядя на довольные лица жующих друзей, Света вдруг вспоминает бабушкины утренние слова и думает: «Сам съешь и вола – одна хвала. Как приятно делиться чем-то…» Вернуться домой бабушка собирается завтра вечером, поэтому задача ребят – провести эти два дня максимально интересно. Первым делом они бегут на речку и плещутся там несколько часов подряд, пока самый младший Петя не требует его наконец-то покормить. Быстро похлебав щи и оставив уставшего братишку дома, Мишка и Лёшка по очереди важно катают Свету на новом велосипеде, а рядом бегут Генка и Юлька и проводят экскурсию по деревне – шутка ли, почти целый год прошёл! Вечером сосед дядя Леня на телеге подвозит ребят на другой конец деревни: там они встречают свою корову Белку. От неё веет луговыми травами, так же вкусно пахнет её молоко, целый стакан которого Света с удовольствием выпивает на ночь. Перед сном старшие мальчики разводят небольшой костёр, дети и взрослые усаживаются на длинном бревне и обсуждают разные новости. Огонь мирно потрескивает, в небе загадочно мерцают звёзды, негромко что-то рассказывает тетя Маша… И Света сама не замечает, как крепко засыпает на плече у бабушки. – Кууу-ка-ре-кууу! – раздаётся почти над самым ухом, и девочка распахивает глаза. Ничего себе будильник! Юлька безмятежно сопит на соседней кровати, но бабушки в комнате уже нет. Света потягивается, накидывает платье и, стараясь не разбудить подружку, выскальзывает за дверь. Бабушка во дворе: она собирается в лес за земляникой. – Без меня?! Бабушка!!! – Светуля, мне казалось, что ты вчера умаялась с ребятами, легла поздно, вот я и подумала, что выспаться захочешь, – смеясь, оправдывается бабушка. – Ну, раз встала – пошли. Лес встречает их птичьими трелями, шорохами и ароматом нагретой на солнце хвои. Бабушка уверенно выводит их на самое «земляничное» место и вручает Свете красивую эмалированную кружку с нарисованными на боку шишками, а сама берёт пол-литровую баночку. «Дзынь! Дзынь! Дзынь!» Маленькие ягодки по одной звонко сыплются внутрь. Света считает, что это какой-то грустный звук, показывающий, как много нужно времени, чтобы хотя бы закрыть донышко. Она тянется за очередной земляничиной, и – шлёп! – та глухо приземляется на невесть откуда взявшуюся горку. – «Бабушка!» – догадывается Света. Ведь уже сколько они тут сидят, а в бабушкиной баночке ягод не так уж и много. Все во внучкиной кружке лежат. Ну ладно, девочка старательно срывает ягодку за ягодкой, вот уже ладошка полнехонькая… «Дзынь», – звучит бабушкина баночка. «Дзынь! Шлёп!» Бабушка удивлённо смотрит на покрытое земляникой дно банки, оборачивается и видит смеющуюся Свету. Девочка чмокает её в щёку, и они весело и быстро заполняют свои ёмкости красными ягодками. Днём Света успевает ещё разок сходить искупаться с друзьями, а потом с бабушкой идёт за аиром. Автобус уходит через час, и с целой охапкой ароматной травы они возвращаются как раз вовремя, чтобы упаковаться и попрощаться с тётей Машей и ребятами до августа. На обратном пути Света старается не пропустить дорожных интересностей, но глаза девочки безжалостно слипаются… Просыпается она уже перед самым выходом из автобуса. Чтобы не будить маму, папу и брата, Света снова ночует в бабушкиной квартире, а проснувшись, совсем её не узнаёт. – Как в сказке! – ахает девочка. Всё кругом: полки, подоконники и даже пол усыпаны березовыми ветвями и аиром. Иконы тоже украшены… Света подходит к ним и внимательно вглядывается в строгие и в то же время ласковые глаза Спасителя, Пресвятой Богородицы. С самого раннего детства она искренне радуется православным праздникам и ждёт их. Ведь на Рождество Христово бабушка всегда дарит новое вязаное платье для любимой куклы, на Вербное воскресенье в доме появляются пушистые и такие милые «котики», а на Пасху пекутся совершенно особенные булки: бабушка называет их куличами. Казалось, что и праздник Святой Троицы запомнится девочке лишь своим необычным зелёным убранством… но Света вдруг отчетливо понимает: самая большая радость всех праздников в чём-то другом. Точнее, в Ком-то. И все нехитрые, но такие важные радости в её жизни: лето, деревня, речка, друзья, костер, парное молоко, земляника, совместные с бабушкой секреты, сама бабушка, мама, папа, брат, всё и все вокруг – всё это тоже Он. А ведь примерно об этом своими поступками, своими поговорками бабушка каждый день рассказывает детям и внукам! В двери поворачивается ключ, на пороге появляется сияющая бабушка. Она пришла после праздничной утренней службы в храме. – Светуля, ты проснулась? С Праздником, милая! Света крепко обнимает бабушку и очень серьезно отвечает: – С Праздником, бабушка! Солнце ярко освещает крыши новеньких пятиэтажек. Ночная прохлада уже сменилась дневной жарой. На подоконник первого этажа вспархивает воробей и удивлённо осматривается: что это за зелёное царство? И откуда такой необычный аромат? Словно ему в ответ подошедшая к окну девочка глубоко вздыхает: «А как чудесно пахнет аир…» – и щедро сыпет птахе подсолнечных семечек. Воробей радостно клюет угощение и рассуждает: «Не жизнь, а сплошной праздник!» Лариса Кравчук Шоколадки Посвящаю памяти родных и близких Я не видела войны, я видела глаза тех, кто прошёл дорогами Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Дороги жизни – словно большие и малые реки, у которых есть свои истоки, повороты, подъёмы и спуски. События, встречи, которыми одаривает человека судьба, подобны ручейкам, устремлённым в единый поток. Давно остались за «горизонтом» минувших десятилетий: двор за высоким забором, соседи и родные. Непохожие друг на друга, они стали для многих первыми учителями по ненаписанному учебнику с коротким и простым названием – «Жизнь». Дорогие голоса, лица, словно накрытые волной стремительного жизненного потока, растворились в невидимом пространстве времени, но навсегда остались в памяти бесценным даром сердечной любви. Пятидесятые годы двадцатого столетия были непростыми. Это были годы восстановления страны после окончания Великой Отечественной войны. Несмотря на трудности и лишения, сибиряки не растеряли свои несметные богатства – щедрость души и доброту сердца, способность сопереживать, делить горе и радость пополам. Если Ангелы на небесах услышат мои слова благодарности, они споют песню вечной любви и памяти давно покинувшим земные просторы соседям и родным из далёкого детства. Их звали: Баба Лиза! Баба Пана! Кузьма! Баба Марфа! Баба Катя! Тётя Маруся! Тётя Галя! Тётя Аня! Тётя Надя! Дядя Вася! Дядя Паша! Гришка Непомнящий (Григорий Савельевич)! Слава тебе, край и предел высочайшей человеческой мечты – мечты детства! Шоколадки… Эта история произошла в выходной день, который совпал с Наташкиным днём рождения. Баба Марфа уже не первый раз спускалась с крыльца своего дома, чтобы сообщить соседям очередную новость. – Аня, Лиза, Пана! Вы слышали? В Каменушке!.. – громко крикнула она на весь двор. – Что? Что случилось? – Где? – Куда бежать? – Зачем? – вопросы посыпались с разных сторон. Марфа, от волнения слегка заикаясь, продолжала: – Гришка мой сторожем работает в Каменушке. Он только что шепнул мне по секрету, что там конфеты выбросили, да не простые, а шоколадные. – Надо бы успеть, не опоздать бы! – Ой, Марфа! – Надо бежать! – Разберут ведь! – разволновались соседки. – Вдруг не достанутся на день рождения Наташке, – забеспокоилась Наташкина мама – тётя Аня. Нинка – внучка Марфы – услышала разговор бабушек и поспешила скорее сообщить своим друзьям неслыханную новость о только что выброшенных шоколадках. Тотчас дружная компания детей – Нинка, Валерка, Борька, Витька-Никифор, Элечка, Лора и её сестра маленькая Танюшка – через тайный проход под деревянным забором, незаметно от взрослых, выбрались на широкую немноголюдную улицу и устремились к магазину в надежде найти шоколадные конфеты. Магазин Каменушка находился на перекрёстке двух дорог. Машины в этом месте проезжали редко, чаще лошади, запряжённые в телеги. Бежали быстро, не оглядываясь и не задумываясь об опасности. Танюшка хоть и была самостоятельной, но за старшими детьми угнаться не могла. До Каменушки оставалось всего несколько шагов. В самый неподходящий момент она споткнулась и упала на дорогу. Вдруг из-за угла на огромной скорости выскочил тарахтящий грузовик. Все замерли. Молниеносно, каким-то чудом, двухлетняя малышка быстрым клубочком откатилась от стремительно несущихся на неё колёс, поднялась на ножки и, часто моргая глазками, с недоумением посмотрела на всех. Отряхнув от пыли платьице Танюшки, друзья по очереди подули на её разбитые коленки, приклеили к ранке листочек подорожника и снова устремились за конфетами. Возле Каменушки Борька решительно осмотрел полукруглое крыльцо, а друзья заглянули в маленькие отверстия в стене, из которого неожиданно выскочила испуганная кошка. Конфет не нашли. Тогда вместе решили обойти магазин со всех сторон. Но, конфет нигде не было. – Что же делать? Где конфеты? Ну и Гришка! Неужели обманул? – засомневался Борька. Валерка, всхлипывая от обиды, заступился за своего дедушку: – Ты-ты-ты, Борь-ка! Мой дедушка Гриша никого и никогда не обманывает. Борька не стал спорить: – Может, Гришка просто что-то перепутал или забыл? Он же Непомнящий. Вот ничего и не помнит, – оправдывался Борька. – Ты чё, Борька, ты где такое видел и слышал, чтобы в нашем дворе обманывали друг друга. Мой дедушка всё помнит, он сторожем работает, – продолжал обиженный за дедушку Валерка. – Подумаешь, «шиколадки», тьфу! – возмутился Витька-Никифор. – Дедушка не мог обмануть или перепутать. Это мы не поняли, где «шиколадки». «Да, вот какой Витька-Никифор, – подумала Лора. – От шоколадок и то готов отказаться». Лоре он всегда казался лучше всех. Почему? Она никак не могла этого понять. Может, потому что Витька никогда не задирался, всегда был задумчивым и рассудительным, к его словам все прислушивались, с ним никто не спорил. Ещё он мечтал о море, о том, что станет моряком. На громкие голоса детей из магазина вышла продавщица: – Вы чё тут расшумелись, чё вы тут потеряли-то? Кого ругаете? Какого ещё Гришку? Он вам дедушкой приходится. Зовут его Григорий Савельевич. Он наш сторож, а не какой-то Гришка. Быстро домой. Знаю я вашу дружную компанию. Борька поправил огромную кепку, вплотную приблизился к продавцу. Все притихли. – Тётенька, конфеты кто собрал? – спросил Борька. – Конфеты собрал? Какие конфеты? Ты, парень, с луны свалился? Конфеты на земле не растут. – Да, тетенька, вы мне зубы не заговаривайте. Гришка, ой, то есть Гри-го… – как дальше, Борька забыл, привык, что все во дворе Гришкой зовут. – Григо… – Борька от волнения даже поперхнулся. – Тётенька, покажите, пожалуйста, куда «шиколадки» выбросили. Мы и вас угостим. Тётенька-продавец расхохоталась: – Ой, насмешили! Выбросили – значит по-нашему, по-взрослому, в магазин привезли, а вы собирать пришли шоколадки. С земли, что ли? С войны не видели никаких шоколадок, вот сегодня первый раз за столько лет они появились в нашем магазине. Шоколадки-то московские, настоящие, всем хватит. Вот сегодня и разберут их. – Тетенька, пожалуйста, не продавайте все «шиколадки», или «шакуладки», – взмолились дети. Танюшка, которой всего два года, шевелила губками, всхлипывала. Она-то больше всех устала. Коленки все до крови разбила, машины испугалась, да и шоколадок не нашла. – Ладно уж, – сжалилась тётенька-продавец, – бегите за своими бабушками, а с Гришкой, ой, с Григорием Савельевичем, мы тут сами разберёмся. – Да вот и бабушки ваши тут как тут. За вами следом пришли. Сегодня попразднуете. Наташеньку поздравите! Она-то умница. От своей мамы не убегает, как вы. Вот от меня передайте имениннице подарок! Из кармана серого фартука с большими жирными пятнами продавец достала яблоко, протёрла его об этот фартук. При виде румяного яблока у всех слюнки потекли. После войны яблоки в Сибири, как и шоколадки, были большой редкостью. – Если Наташка вынесет яблоко на улицу, всем даст попробовать, – уверенно сказал Борька. – А мы подарим ей «секретики» из цветных стёклышек, – предложил Витька-Никифор. С ним все согласились. Наташенька, особенно нарядная в свой день рождения, с красивым бантом на голове, в новом платьице, в белых туфельках стояла на крыльце в ожидании друзей. Она в отличие от соседских девчонок и мальчишек была очень послушной девочкой, всегда ходила с мамой за руку, в шумных играх не принимала участия. Когда друзья вернулись из магазина в свой родной двор, Борька хотел сразу передать Наташке румяное яблоко. Не успел он его достать, как тётя Аня взяла немытое яблоко в свои руки и строго сказала: – Фрукты надо мыть, а то животик заболит. Борька тут же шепнул Наташке: – Дашь попробовать? Наташка кивнула головкой. Вскоре тётя Аня вынесла чистое яблоко и снова вошла в дом. Все окружили Наташку. – Кусай первая, – шёпотом скомандовал ей Борька. Она откусила маленький кусочек от яблока, затем откусил Борька, а дальше все откусывали по очереди. Когда тётя Аня снова вышла на крыльцо, от яблока даже косточек не осталось. – Что-то вы притихли, опять что-нибудь придумали? – спросила тётя Аня. – Мы только попробовали. – Облизывая губы, дети расступились. – Понятно! – по-доброму улыбнулась тётя Аня и, провожая всех взглядом, напомнила: – Вечером все вместе соберёмся на чаепитие, вот под этим тополем! Пироги уже в печке, и шоколадок всем хватит! Ближе к вечеру произошло ещё одно чудо, которое потрясло всех. Каждый по-своему выражал радость, удивление, восторг, а кто-то загрустил. А произошло вот что. Наташин папа открыл входные деревянные ворота, и все увидели, как во двор въезжает лошадь, запряжённая в телегу. На этой скрипучей телеге возвышается огромное, чёрного цвета блестящее пианино. Витька, Валерка, Нинка и все, кто в это время оказался во дворе, подошли поближе. Обступили. От радости кто-то запрыгал, кто-то захлопал в ладоши. Со всех сторон раздались удивлённые голоса: – Ух ты!!! – Вот это да! – Ничего себе! – Как в кино! – Осторожно! Отойдите подальше, подальше! Это подарок Наташеньке, – командовал Наташкин папа – дядя Паша, отодвигая любопытных детей от повозки. Отходить было некуда. Лошадь и телега с пианино заняли чуть ли не половину двора. «Ой! Какая Наташка счастливая», – подумала Лора. Она давно мечтала о настоящем пианино и не теряла надежду, что для неё тоже наступит тот счастливый день, когда ей подарят такое же блестящее пианино. Пока переносили в дом громоздкий и тяжёлый музыкальный инструмент, дружные – баба Лиза, баба Марфа, баба Пана – накрыли под огромным старым тополем праздничный стол. В середине стола на белой скатерти блестел медный купеческий самовар, половину стола занимал румяный, с узорами из теста, пирог. Наконец соседи расселись по скамейкам вокруг стола. Со стороны Валеркиного дома раздались звуки дяди-Васиной гармошки, а Григорий Савельевич спускался с крыльца с корзинкой, из которой выглядывали разноцветные фантики. От удивления все выдохнули: – Конфеты!!! «Шиколадные!» В старом дружном дворе стало тепло и уютно. Пахло свежими пирогами, дымком от самовара и молодыми набухшими тополиными почками, а значит, мирной весной. Шоколадки были такими вкусными, что быстро закончились. Корзинка незаметно опустела. На столах остались только разноцветные фантики. Весь вечер ребятишки рассматривали их и бережно убирали в свои карманы. Прошло много лет. Магазин Каменушка по-прежнему стоит на старом месте, на перекрёстке дорог, по которым когда-то редко проезжали машины. Многое изменилось. Шоколадки и шоколадные конфеты можно купить в любом магазине, но уже нельзя встретить бабу Лизу, бабу Пану, бабу Марфу, тётю Аню, тётю Галю, Гришку Непомнящего – Григория Савельевича. Только стены старой Каменушки напоминают о том, что здесь жили дружные соседи, которые горе и радость делили пополам. Ещё здесь бегали дети: непослушные фантазёры. А может, ещё кто-нибудь вспомнит свой родной двор за высоким забором? Николай Дегтярёв На станции Бакланка Я оглядываюсь назад и мне вспоминается станция Бакланка, пыльная, в лучах закатного солнца. Длинные, уходящие в обе стороны голубоватые полосы железнодорожных путей. Невысокие, необычайно тёмные ели, за которыми, кажется, начинается «дремучий лес» из русских сказок. На этой стороне, где мы ждём автобуса, – то ли ветхий зал ожидания, то ли обшарпанная забегаловка, массивная советская остановка с облупленной краской на стенах, и куча гравия рядом с ней. 1992 год. Лето. Мы с братом ещё маленькие. На остановке мама – не такая, как всегда, а пасмурная, как будто чего-то тревожно ждущая. И рядом папа – тоже необычный, слишком задумчивый, а иногда слишком порывистый. Автобус должен отвезти нас к бабушке, в Кукобой. Но он всё не приходит и не приходит. Родители стоят на остановке, а мы с братом залезли на кучу камней. – Смотри, какой камень! – говорю я брату и показываю ему небольшой красивый камень, переливающийся разными цветами, и сам любуюсь этим камнем. – Это искрач, – говорит брат с видом знатока и, как бы сам опасаясь выхватить его у меня из руки (он всё-таки младший брат), очень близко его рассматривает. – Искрач, – повторяю я, – вот это как будто стекло в нём застряло. – И ещё вот эти коричневые какие-то штуки, – показывает брат пальцем. – И чёрные, и серые, – подхватываю я. – А это, – брат тоже поднимает камень из кучи, – это белый искрач. – И протягивает мне. – Это белый искрач, – произношу я почти шёпотом, поворачивая камень под разными углами, – такие камни редко встречаются. – Очень редко, в основном чёрные и серые, – подтверждает брат. – Давай попробуем искру высечь, – предлагаю я и начинаю бить один камень о другой. У меня ничего не получается. – Давай я попробую, – говорит брат. Но и у него не получается. – Может, белый с чёрным не дают искры, – догадываюсь я, и мы быстро находим ещё один чёрный искрач, но и тут ничего не выходит. Мы оба поворачиваемся, чтобы позвать папу, но он отошёл куда-то далеко, почти к той забегаловке, курит там и разговаривает с каким-то усатым дядькой. Мы продолжаем искать другие искрачи. Потом папа возвращается к остановке, но мы уже не пытаемся высечь искру из камня, а делаем туннель в горе камней, и тут нам его помощь не нужна. Мама с папой о чём-то нервно разговаривают, как будто спорят. Мы оба не знаем, о чем, да нам это и не интересно, мы поглощены другим: мы никогда не видели столько камней в одном месте. Это сейчас, оборачиваясь назад через двадцать с лишним лет, я понимаю, что папа уже выпил – оттого он так задумчив и в то же время возбуждён. А мама боится запоя, и потому у неё такой испуганный и каменный взгляд, и вся она одновременно какая-то каменная и в то же время неестественно резкая. И как странно теперь, в воспоминании смешиваются это незнание взрослого мира и погружённость в детскую безмятежность! Шёл 1992 год, страну лихорадило, папа уже, увы, начинал пить запоями, цены росли как на дрожжах. Это я и сам видел уже тогда, заходя вместе с мамой в магазин… А мы с братом рыли туннель в горе придорожных камней и радовались белому искрачу, который так редко встречается в природе. А всё потому, что мы жили настоящим, даже не настоящим, а вот этой минутой, этим мгновением, которое почти всегда было прекрасно и останавливалось само по себе. И тьма обходила нас стороной, не притрагивалась к нам. А может, и хотела притронуться, но и мама, и папа берегли нас от неё как могли, отгоняли её, понимая прекрасно, что пройдёт очень мало времени, и они уже не смогут ничего сделать… Потому что мы сами ринемся в эту тьму, на борьбу с ней, со своим максимализмом, с уверенностью в победе, и настоящее утечёт сквозь наши пальцы, как вода, растает, как призрак… И мы станем взрослыми с их вечной жаждой возвратить это настоящее, жаждой, которая никогда не может быть утолена… День клонится к вечеру, мы не знаем, уедем ли мы сегодня с этой остановки или нет. Но нам с братом это и не важно, у нас есть занятие: туннели в камнях не так-то просто прорыть, ещё сложнее – сделать так, чтобы они остались целыми. А родители – мы замечаем это случайно – уже почти кричат друг на друга, и папа наконец решает, что он пойдёт пешком эти пятнадцать километров, а мы останемся ждать. Нет-нет, он предлагает пойти всем вместе, а мама не соглашается: мы же с братом маленькие. – Мы не маленькие! – кричим оба и бросаемся к маме. Мы хотим доказать, что мы не маленькие: «Вот увидите, мы легко пройдём пятнадцать километров!» Маме приходится уступить нам. Мы с братом в восторге от предложения папы идти пешком: мы никогда не ходили на такие расстояния! Папа поднимает вещи, мама берёт моего брата за руку, а я отбираю у папы какую-то маленькую авоську – он легко отдаёт её мне, – и мы отправляемся в путь. Надо же – мы сейчас пройдём пятнадцать километров! Я смотрю на брата, глазами показывая ему, как же это здорово. Он соглашается со мной, он и сам не идёт, а почти скачет вприпрыжку, и мама удерживает его, чтобы он не ускакал. Но как только мы отходим от остановки метров на двадцать, появляется автобус. Как досадно, срывается такой поход! Я грустно отдаю авоську обратно папе, брат тоже нахмурился и уже не прыгает, а еле плетётся к автобусу. Дверь со скрежетом открывается, и мы забираемся в него. Старый дребезжащий автобус везёт нас по пыльной дороге, и мы с братом восхищённо смотрим в окно, впитывая в себя эти новые виды. Хоть виды-то совсем и не интересны: поле и где-то там вдалеке – лес. Брат сидит у самого окна, с ногами забравшись на потёртое кожзамовое сиденье, а я сижу на краешке того же сиденья рядом с ним. Наши лбы упёрлись в стекло, на котором, если сфокусировать зрение, видны серые следы от дождевых капель, пробивших себе извилистый путь на пыльном окне. Значит, дождь был, может быть, вчера, автобус высох, а следы от капель остались – и на этом окне можно целую карту нарисовать. Но нам оно не интересно, нам интересно то, что за ним. Наконец мы встречаем идущую прямо через поле – и в одну, и в другую сторону от дороги – полосу сосен. – А это что? – спрашиваю я у папы. – Сосны. – А зачем они тут? Их так посадили? Они же не сами так выросли? – А это граница между Вологодской областью и Ярославской. Они отмечают границу. – Границу… – задумываюсь я. – А где тогда пограничники? Папа смеётся: – Пограничники – это когда граница между странами. – Чтобы враги не напали? – уточняю я. – Да. – Как с немцами, да, тогда война была, помнишь? – спрашиваю я. – Ты-то что помнишь? – улыбается он, треплет своей шершавой рукой мои волосы. И мы едем дальше, любуясь полями в закате. – Смотри, смотри! – чуть не подпрыгивает на сиденье брат, показывая мне идущих коров. Я и сам их увидел уже раньше и тоже смотрю не отрываясь. У нас в поселке нет коров. Лошадь – да, можно встретить, на лошади какой-то старик привозит по утрам молоко в ларёк около нашего дома. А коров нет. И такие они интересные, задумчивые, как будто немного уставшие, но совершенно спокойные. – Они без рогов, – замечает брат. – Потому что быки с рогами, а коровы без рогов, – отвечаю я. Папа молчит, не исправляет меня: значит, я всё правильно сказал. Коровы наконец скрываются из вида, но брат снова обращается ко мне: – Смотри, смотри! – И показывает рукой куда-то вперёд. Я смотрю и вижу какое-то высокое – особенно на фоне бесконечных полей и редких кус тов – здание, всё устремлённое ввысь. – Папа, что это? – спрашиваю я. – Это церковь, – отвечает он. – За шесть километров до Кукобоя видна. – Это она за шесть километров отсюда? И мы видим через шесть километров? – удивляюсь я. – Нет, – улыбается он, – ближе уже, вы просто поздно заметили. Да, она ближе, высокая, очень большая и, наверное, очень старая – даже деревья начали расти из её нескольких зелёных крыш. Но красивая. – Тут тебя крестили, – сообщил папа. – Крестили? – переспрашиваю я и задумываюсь, потому что не знаю, что это значит. «Я тут был, оказывается, – думаю я. – Как это так? Я это всё впервые вижу, а получается, что тут уже был… Значит, я не еду туда, я туда возвращаюсь – и в том числе к этому большому, красивому зданию, где меня когда-то крестили». Вот и сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что всю жизнь возвращаюсь куда-то. И никак не могу вернуться. Лилия Тырса Мимолётности сибирского детства Детство запомнилось мне частыми сборами в дорогу и переездами: отца, опытного газетчика и полиграфиста, начальство бросало налаживать работу то одной, то другой районной редакции и типографии по причине послевоенной нехватки профессиональных кадров. Обычно мы перебирались на новое место жительства летом в разгар речной навигации. Мне нравилось путешествовать на пароходе: колёсный, шлёпает лопастями по воде, ревёт, пуская пар, вот только труба коптит нещадно. Подолгу гуляя по палубам против движения парохода, я представляла, что мы плывём обратно и вот-вот вернёмся в знакомые края. Вот так и я сейчас поворачиваю память вспять, вороша прошлое и возвращаясь к мимолётностям сибирского детства… Колыбель моя – старинное сибирское село Колывань на берегу реки Чаус. Память удержала терпкий запах полыни и горький вкус молока коровы, на выпасах отведавшей серебристо-серого растения. Лето. Зной. Взрослые на покосе. Детвора отправилась покупать морс в ларёк кооперации. Брат взял и меня, хотя ребятишки возражали, мол, слишком мала, чтобы выдержать долгую ходьбу, будет уросить [1] . Однако брат убедил друзей, что меня нельзя оставлять дома одну: мало ли что может случиться. По дороге огольцы затеяли спор, у кого стеклянная тара крепче, и стали проверять её на прочность, устроив бой на бутылках. Про меня забыли, я отстала от компании, заплутала в зарослях высоченной полыни и, уморившись, уснула… 1 Уросить – капризничать. Вечером в селе начался переполох: малышка пропала! Жители, вооружившись фонарями «летучая мышь», взяли с собой виновников происшествия, дабы те показывали, какими тропами шли к ларьку за морсом. Когда в пыли блеснули осколки бутылки, братец обрадовался: сестрёнка должна быть где-то рядом. И действительно, «пропажа» безмятежно спала в канавке под кус том полыни. Был ли куплен морс и чья бутыль пострадала, мне по сей день неведомо. Осенью 1947 года в доме, где проживала наша семья, стала твориться самая настоящая чертовщина. Свидетелями того непостижимого явления были и мы с братом. По ночам с чердака избы раздавались пугающие звуки, словно кто-то пробрался под крышу и искал себе убежище. Вот «оно» крадётся на цыпочках, потом переходит на быстрый шаг, а затем мерно, тяжело расхаживает взад-вперёд со скрипом, будто по снегу, хотя до зимы было ещё далеко. Наша кошка нервничала, шипела, дико орала и металась по комнате в поисках укрытия. Мама, опасаясь за меня с братом, отвела нас к родственникам, прихватив и кошку. Брат упирался, кричал, что чертей не боится и знает, что «шорт пришёл из Михеихиной ограды». А тем временем поселившееся на чердаке «нечто» занялось перекатыванием по полу брёвен, которых там не было, а немного погодя раздался зловещий хруст, словно существо обгрызало огромную кость. Отец решил, что с нечистью шутки плохи, и позвал свояков на подмогу. Когда мужчины залезли на чердак, то никого там не обнаружили. Лишь на пыльном земляном полу виднелись следы ласки – маленького хищного зверька. Соседка – та самая Михеиха – зашла полюбопытствовать и внезапно разоткровенничалась: мол, по слухам, бывший хозяин дома наложил на себя руки, и его похоронили неотпетым за кладбищенской оградой. Михеиха утверждала, что дух самоубийцы постоянно наведывался под свой кров, оттого жильцы на подворье не задерживались и съезжали при первой возможности. Узрев в углу веник из полыни, старушка заявила, что пучок емшана [2] хорош только как защита от водяной нечисти, однако против беса в помещении это растение бессильно. Михеиха перекрестилась и, уходя, трижды произнесла: «Чур меня! Сгинь, нечистая сила, пропади». 2 Емшан – полынь. Свояки предложили позвать батюшку из церкви для очистки избы от нежити. Однако отец наотрез отказался, понимая, что история с приглашением священника для изгнания злого духа «дойдёт куда следует», и тогда отца не только изгонят из партии, но и закроют дорогу в редакцию. Его и так постоянно прорабатывали в партийных органах за то, что не сумел «распропагандировать» родную сестру – служительницу Покровского Александро-Невского храма в Колывани. Жить в доме, где бродят «выходцы из могил», стало невмоготу, и наша семья перебралась на постой к маминой родне. Вскоре отцу было поручено возглавить редакцию газеты в одном из северных районов соседней области, и мы стали готовиться к переезду… Вместе с нами путешествие на пароходе по Оби совершила и наша корова, тем самым став местной достопримечательностью. В лучах её славы погрелась и я. Как только мы с бурёнкой появлялись на улице, всё приходило в движение: взрослые и детвора спешили поглазеть на «невиданное чудо» – корову, шествующую по тротуару с видом королевы, и меня, семенящую за ней, как маленький паж, сопровождающий её величество. Пеструха свершала ежедневный променад, вся преисполненная собственной значимости: ведь она не какая-то там заштатная бурёнка, а та Бурёнка, которая несколько суток провела на корме парохода, где за ней ухаживал чуть ли ни весь экипаж! А она благосклонно одаривала парным молоком и нас с братом, и пассажиров с детьми, да и матросов. Пеструха отличалась хорошими манерами и всегда терпеливо ждала, когда я удовлетворю любопытство прохожих и на вопросы «Девочка, как тебя зовут? Сколько тебе лет?» отвечу со вздохом: «Лиля. Тли года. Ну вас! Вчела говолил, завтла говолил – надоело!» На этом уже ставший неизменным ритуал не заканчивался. Мне торжественно вручалось блюдо со свежей рыбой, и мы с коровой степенно возвращались домой в обратном порядке: впереди вышагивала я, проникнутая чувством важности своей персоны, неся посудину с речными дарами, а за мной следовала Пеструха – уже не как царственная особа, а как грозная нянька, готовая забодать всех, кто посмеет приблизиться к её теляти. Мы с братом росли самостоятельными. Родителей не видели целыми днями: отец с утра до ночи пропадал в редакции либо был в разъездах по району, собирая материал о тружениках Севера, а мама постигала азы непривычной для неё работы директора книжного магазина, поскольку по её специальности – педагог-воспитатель – свободной вакансии не нашлось. Любимым нашим развлечением была игра в бабки. Естественно, брат был более меток и выбивал все мои бабки, складывая их как трофей в свой мешочек. Потом великодушно делил все бабки пополам, но при этом мошенничал, присваивая себе самые крупные, а значит, самые устойчивые. Победителю возражать было бесполезно: вдруг он скажет, что я – «жадина-говядина», и откажется катать меня на санках?! C наступлением сумерек брат зажигал керосиновую лампу и растапливал печку-«голландку», а на меня возлагалась обязанность нащепать сухой лучины для растопки дров. Потом мы садились на пол возле печки, смотрели на пламя в приоткрытую дверцу топки и слушали, как «разговаривают» дрова в печи – шипят, потрескивают, стреляют, и как шают [3] уголья. …Дело было вечером. Брат кочергой ворошил головёшки в топке, а я наблюдала за потягушками проснувшейся кошки. Мурка была приблудная: жила у всех соседей по очереди, приходила и уходила когда ей вздумается. 3 Шают – тлеют, угли догорают без пламени. Потянувшись, киска направилась в дальний угол комнаты и нырнула в лаз подполья. Пошебуршав там, выбралась наверх и припала к лакушке [4] с молоком. Я брата тормошу, что кошка напроказничала и надо бы уничтожить следы её пребывания в подполе, а то будет пахнуть. Брат согласился, дал мне спички, я подожгла щепу и бросила в лаз. Будучи аккуратной девочкой, прикрыла отверстие в крышке погреба дощечкой… Мусора и хлама в подвале хватило для подпитки огня, тяга была хорошая, и вскоре из-под половиц стал пробиваться дым. Тогда мы, прихватив кошку, недолго думая, нашли себе укрытие под столом, накрытым тяжёлой плюшевой скатертью, концы которой доходили до пола… 4 Лакушка – кошачье блюдце. Люди верно говорят, что материнское сердце – вещун. Мама потом рассказывала, что у неё внезапно сжалось сердце от дурного предчувствия, и она выскочила из книжного склада, где разбирала с продавщицей новые поступления, крикнув на бегу, что с детьми случилась большая беда. Когда мама добралась до дома и рванула дверь на себя, из комнаты повалил густой дым. Всё же она смогла определить, где источник возгорания, и выхлестнула в подвал весь запас воды из бочки. Потом схватила ведро с приготовленным для коровы пойлом и вылила туда же. Тут ей на помощь подоспела соседка, и вдвоём им удалось справиться с огнём. Нас, сомлевших, вытащили из-под стола… Очнулась я уже в комнате на втором этаже. Туда нас как погорельцев и переселили. Но долго жить там не пришлось: отец получил очередное назначение… И мы снова плывём на пароходе по Оби: вместе со всем скарбом и коровой. Временным пристанищем в городе К. стал для нас гостиничный домик в лесном массиве. Мама белила и красила служебную квартиру, выделенную для нашей семьи; отец был целиком поглощён выпуском газеты, мы же с братом оставались в гостинице. Вернее, я сидела в номере, а брат, настращав меня встречей с волками и медведями, если вздумаю выйти в парк, надолго исчезал. Ему хотелось обзавестись друзьями, сбегать на речку… да мало ли у мальчишек затей?! А тут приглядывай за несмышлёной сестрицей… Делать было нечего, но потихоньку любопытство пересиливало страх, и я выглядывала за дверь, изучая ближние кусты: не притаилось ли там чудище? Ни бора, ни даже перелеска я дотоле не видела, и мне этот парк показался дремучей тайгой. Поначалу делала несколько шагов и возвращалась к крыльцу, а потом, осмелев, уходила по тропинке мимо сосен, но всё время оглядывалась, чтобы видеть дом. В парке было сумрачно, дремотно и безлюдно. Никто не попался навстречу: ни звери со зверюшками, ни лешие с кикиморами, ни даже избушка на курьих ножках. Набрав в подол сухих шишек, стебельков с костяникой, всяких былинок-травинок и веточек, устраиваюсь на крылечке и приступаю к увлекательному заделью [5] : мастерю из лесных находок нехитрые игрушки, заменяющие мне кукол. Первые шаги к осознанию того, что природа – это кладезь для творчества, – пусть коряво, но сделаны!.. Меж тем брат разведал, где находится санаторный детский дом, в котором мама получила работу воспитателя. И мы отправились знакомиться с её подопечными. Дети нам обрадовались, показали, как они живут и чем занимаются, а потом повели в столовую. Мне понравились и спальни – уютные и светлые, и манная каша с компотом. И я даже позавидовала детдомовцам. 5 Заделье – занятие. Узнав об этом, мама назвала меня глупой девочкой, не понимающей, как плохо жить без родителей. Брат вступился за меня: мы сами, как сиротинки, целыми днями одни. Мама пристыдила нас: папа, какой бы он ни был усталый, всегда играет с нами – качает на ноге, кружит по комнате, катает на спине, подкидывает вверх, а детдомовцы не знают такого счастья. Нам с братом стало жалко сирот, и мы решили поделиться с воспитанниками домашним счастьем. Вот только одно не понравилось, что дет домовцы зовут Мамой нашу маму. Наша мама – это наша мама и ничья больше! А мама сказала, что жестоко запрещать сиротам называть своих воспитателей мамами. Думаю, что наша мама, даром что недолго проработала в детдоме, нашла путь к сердцу ребятни, расположив их к себе добротой и отзывчивостью. Многие годы спустя, став взрослыми и самостоятельными людьми, её бывшие питомцы разыскали нас и с порога закричали, что пришли к своей дорогой Маме… А тогда мама доверила старшей воспитаннице ключ от нашей квартиры, и ребятишки стали часто бывать у нас. Все с удовольствием играли в школу, хотя «учительниц» было много, а ученица всего одна. Азбуку я быстро выучила, но складывать буквы в слова у меня никак не получалось. И я хитрила: по памяти повторяла за «учительницами» целые абзацы, водя пальцем по строчкам и делая вид, что действительно читаю. Однако наставница постарше разоблачила мои уловки, дав прочесть незнакомый текст. Что и говорить, конфуз случился грандиозный. Но умная девочка не стала меня стыдить, а, взяв со стола газету «Правда», ткнула пальцем в название и попросила назвать буквы. Я их перечислила, и тут у меня в голове словно что-то «расщёлкнулось». Буквы сложились в слово, и оно вылетело из меня: «Правда»! И я громко начала читать передовицу, не понимая сути, но зато упиваясь свежеприобретённым умением читать. «Учительницы» поставили мне пятёрку с плюсом и поспешили в детдом рассказывать о своих успехах в обучении малышни, а я вечером ошарашила родителей, прочитав им вслух всю первую полосу отцовской газеты «Советский Север». Вот что значит дочь газетчика! А то всё букварь да букварь… Дольше всего мы прожили в районном центре М. – целых пять лет, а воспоминаний о тех годах мне хватило на всю жизнь. Там я пошла в первый класс, там остались мои друзья детства, там до сих пор хранят память о моём отце – газетчике по призванию, умном, интеллигентном, совестливом и очень скромном человеке, бессребренике. Вот только бревенчатый одноэтажный дом, где в одной половине находилась редакция газеты и типография, а в другой поселилась наша семья, увы, не сохранился: в одно из могучих половодий Обь снесла в низине многие дома и хозяйственные постройки. Не устояла и конюшня, куда я частенько наведывалась полюбоваться на Рыжку, рабочую лошадь, и легкоупряжную Звёздочку. По семейной традиции под Новый год отец запрягал Звёздочку в кошёвочку [6] и устраивал нам праздник, вывозя в ночь за село по зимнику. 6 Кошёвочка – лёгкие сани для выезда со спинкой и бортиками, обитые внутри войлоком. К спинке кошёвки крепилось сиденье для троих человек, а спереди находился облучок (сиденье) для кучера (возницы). И обязательно огромный тулуп из овчины (это у И. Л. Сельвинского – медвежий мех). У каждого человека есть своё понятие о счастье. А моё идёт из тех ночных поездок по тракту вдоль зимнего леса. Невозможно высказать словами, что я испытывала, глядя на яркие звёзды в ночном небе, когда кажется, что это весь мир движется вокруг тебя, а ты находишься в состоянии покоя. Но самое неизгладимое впечатление произвело на меня северное сияние, которым мне довелось полюбоваться не раз и не два. И никакие фейерверки так не потрясали моё воображение и не восхищали, «приводя в священный трепет» (по Иммануилу Канту), как те небесные картины… Однако счастье не может продолжаться бесконечно. Из приобских просторов мы перебираемся в областной центр: отец пошёл на повышение. Сборы недолги: всё имущество вместилось в деревянный сундук. Корову пришлось продать. Подружки подарили мне дымчатого котёнка, но мама не разрешила его взять, сказав, что кошку нельзя брать в дорогу – пути не будет. Почти всё село вышло проводить нас. Дав гудок, пароход отчалил от пристани. Внезапно раздалось надрывное мычание. Народ на берегу шарахнулся в разные стороны: наша корова, сбежав из стада, бросилась в воду и поплыла к пароходу. Толпа заволновалась, зашумела. Все пассажиры сгрудились на правом борту, потрясённые выходкой животного. Капитан кричал в рупор, призывая отойти от борта. Гребцы на плоскодонке устремились в погоню за беглянкой, упорно пытавшейся догнать нас. Матросы ругались, требуя от капитана повернуть к пристани, и тот в конце концов уступил. «Пловчиха» по трапу взошла на борт, мужики принесли охапки сена; отец успел возвратить деньги несостоявшейся владелице, а люди наперебой предлагали маме адреса своих знакомых, у кого в пригороде можно пристроить корову. Я ушла в каюту и от всех переживаний провалилась в сон. Вдруг к щеке прикоснулось что-то мохнатое. Неужели мама тайно принесла котёнка? Я погладила шёрстку, открыла глаза – это был меховой воротничок маминого жакета, которым меня укрыли. От горького разочарования я залилась слезами. Детство закончилось. Начиналось отрочество… Роман Науменко Вспоминая о главном Какая же всё-таки удивительная вещь – детская память! Она как яркий проблесковый маячок, который после долгих лет забвения и темноты вдруг резко может вспыхнуть и осветить давно позабытое прошлое спасительным светом! Не раз в этом убеждался на собственном опыте. Вот и сейчас уже глубокая ночь, а я не могу заснуть: вспомнил бабушку. Третий месяц пошёл, как я перебрался в Златоглавую. Сейчас бы выбраться из арендованной мной бетонной коробки и рвануть на малую Родину, повидать своих близких! Но это мечты, до отпуска ещё слишком далеко. Так уж сложилось, что я в четырнадцать лет уехал из отчего дома и с тех пор бываю там весьма редко. Омск, Екатеринбург, Нефтеюганск, Ханты-Мансийск, Владимир, а теперь уже и Москва – далеко не полный список покорённых мной городов. Тяжело, конечно, вдали от родных, не хватает общения с ними, их поддержки, но, как говорится, грех жаловаться, меня никто уезжать не заставлял. За окном послышались раскаты грома и мерное шуршание набирающего силу весеннего дождя. Сон окончательно улетучился, я поднялся с ненавистного дивана и поставил чайник, чтобы вскипятить воду. В ожидании скромной чайной церемонии распахнул окно: подышать озоном, – говорят, полезно. Одна за другой в сознании замелькали картинки давно минувших и, казалось бы, незначительных для меня событий. Я полностью отбросил мысли о сне и начал вспоминать. Время пять утра, я ещё маленький, лет семи или восьми от роду, иду с бабушкой Зиной на трамвайную остановку, она меня усиленно подбадривает, надо поторопиться, ведь ехать целый час на другой конец города, чтоб успеть на рейсовый дачный автобус. Успели! Дальше бежим с трамвая на автобусную остановку и занимаем там тридцатиметровую очередь, задача одна – заполучить сидячие места! Предстоит более часа пути в стареньком, набитом людьми автобусе по омским загородным дорогам, на которых можно смело тестировать танки. Недаром танковый институт дислоцируется именно в Омске. Не смогли выбить себе места. Но не беда! Баба Зина определяет меня к кому-то на руки (добрая половина автобуса её знает), а сама усаживается на заботливо прихваченный с собой стульчик-раскладушку с тряпочным верхом: палочку-выручалочку всякого пенсионера и дачника. Через десять минут выезжаем, наконец, из душного бетонного города и начинаем любоваться сибирскими просторами лесостепи, уже позабыв про тесноту и неудобства. Путь от дачной остановки непосредственно до самой дачи заслуживает отдельного внимания. К слову, я всегда пытался застать момент «состыковки» входной двери автобуса с очередью дачников, следовавших назад в город: мне нравилось, как водитель медленно и степенно по круговой траектории влево подводил автобус к очереди и практически всегда останавливался напротив первого дачника. Очередь с армейской дисциплинированностью выдерживала нашу разгрузку, после чего усталые садоводы рассаживались в автобусе и уезжали на заслуженный отдых. Мы же выходили из автобуса и по-хозяйски проверяли сумки с провиантом и всякой всячиной, служащей нужным подспорьем в нелегком труде сибирского дачника. Нам предстоял трёхкилометровый переход до самого дачного участка, и мы выбирали, как нам идти: поверху или понизу. Путь поверху был более приемлем во влажную погоду, бабушка его любила, поскольку идти следовало по траве, вдали от колдобин и размытых дорог. К тому же во время пути поверху с обрыва на реку Омь и её окрестности открывался красивый пейзаж. Путь понизу был менее прозаичным и как будто бы более длинным. К восьми утра мы добирались до любимой бабушкиной дачи. Её полностью проржавевшие, составленные из прутьев ворота, замотанные пучком проволоки вместо замка, стоят и сейчас у меня перед глазами. Повозившись с проволокой, мы попадали на участок, а затем и в маленький спартанский домик, в котором не было ничего, кроме двух сетчатых кроватей, стульев и стола. Деревянный пол слегка прогнил, стены цементные, окрашены в белый цвет. Окошки занавешены неизменно чистыми беленькими шторками ручной работы, на кроватях – самодельные матрасы и подушки, заботливо набитые пахучими сибирскими травами, которые немного колются, но всё равно приятно на них засыпать. Родственники рассказывали, что когда мне было четыре года, домика на участке ещё не было, а его строительство только планировалось. Мама работала сутками на станции скорой медицинской помощи, поэтому стройматериалы – кирпичи и доски, закупленные и завезённые на участок, охранять ездили мы с бабушкой, поскольку кражи на дачах были явлением частым. Мы жили там неделями в полевых условиях, спали в самодельной брезентовой палатке между стройматериалами, готовили на костре, мылись в бочках с дождевой водой. И ведь были счастливы. Я не плакал и не просился домой, будучи всецело окружён теплом и заботой своей бабушки. Память продолжает хаотично преподносить светлые моменты пребывания в этом маленьком бабушкином мирке, расположившемся на шести сотках сибирской земли, приятные воспоминания прошлого, в котором, несмотря на лишения и неудобства, мы были вместе и счастливы. Только что сорванные бархатные листья чёрной смородины и мяты бабушка бросает в котелок, подвешенный над весело потрескивающим костром, ветерок тут же обдаёт нас приятным, ни с чем не сравнимым ароматом любимого дачного чая. К чаю конфеты, печенье, разговоры. В полдень за чаепитием открываются красивые виды правого побережья Оми, с которого доносится свежий речной запах. Шмель настойчиво лезет в кружку, видимо, бабушка добавила в напиток немного мёда… Пока в работе перерыв, я бегу и залегаю в «викторию», поедая ягоду прямо с куста. Потом иду проведать малину и смородину, да и яблоню, если поспела. Оглядываюсь назад, бабушка уже работает, согнувшись над грядками. Не признавала бабушка Зина тяпок, больше руками полола, «так чище», говорила она. Я вздохну и пойду копать, чинить или собирать что-нибудь, поскольку очень уж не любил полоть и поливать. …Вечером мы устали и взмокли, жара стояла целый день. Обмываемся в бочках с речной водой – благо на участке уже проведён водопровод с Омки. Потом я варганю костерок, а бабушка достаёт нехитрую снедь: варёные яйца, хлеб, сало, жареную курицу. Это почему-то почти всегда было на столе. Бабушка за пять минут варит «дачный суп» – лапшу в котелке, добавив туда тушёнку. Суп снимался с огня и щедро посыпался зеленью. Потом в углях костра мы обязательно пекли картошку, самое любимое бабушкино блюдо. Всё. Если хватало сил, то могли сходить на реку, но чаще пили чай на крыльце домика и любовались закатом. Бабушка любила петь, а мне очень нравилось слушать её красивые старинные песни на украинском языке: отголоски трудной, но счастливой молодости. Я кладу свою голову ей на колени, она обнимает её натруженными тёплыми руками и тихо и нежно поёт, устремив задумчивый взгляд на красивый вечерний закат. Она знала много замечательных песен, я мог их слушать часами, хотя понимал далеко не все слова, но смысл песен улавливал. После мы шли в домик и засыпали на матрасах с целебными травами. А наутро нас ждал новый трудовой день. Незадолго до того, как я вырос и уехал учиться в другой город, на даче меня стал замещать мой младший брат Антошка. Вот они с бабушкой были самыми заядлыми дачниками на свете, пропадали там целыми неделями. До сих пор в родительском доме на видном месте красуется фотография брата, сделанная бабушкой на даче: он на фоне облаков в соломенной шляпке стеснительно прячет улыбку, маленький и счастливый. Приятные, греющие душу светлые воспоминания. Жаль, что всё это в прошлом… Вдруг меня осенило, и я осознал простую истину: пусть не стало моей любимой и родной бабушки, но ведь её дело живёт до сих пор! Её рассада взошла, дала свои плоды. Лаской, теплотой и заботой баба Зина взрастила в своих детях и внуках доброту и особое отношение к жизни. Пройдя безотцовщину и голод на Украине, ужасы Великой Отечественной войны, трудности послевоенного времени, годы тяжёлого труда на казахстанской целине, в Прибайкалье и на Севере, она сумела сохранить и пронести через всю жизнь тепло души, которым согревала сердца родных и близких. Спасибо тебе, бабуля! Я всегда буду помнить тебя и вспоминаю твои песни. Настанет время, и я куплю дачу, буду взращивать свои саженцы. По твоим заветам. Наталья Колмогорова Баба Вася, сундук и Шельма Большой сундук, что стоит за печкой-голландкой, каким-то странным образом перекочевал из сказки про Кощея Бессмертного в избу к бабе Васе. На самом деле бабушку зовут Василиса Петровна, но Таська с Олькой (две любимые бабкины внучки) называют её так же, как и остальные, – бабой Васей. Таська с Олькой давно бы открыли сундук, да бабка бдит: ключ, подвешенный на замусоленный шнурок, висит на гвоздике в серванте, в самом верху. И что там, в сундуке, неизвестно, но очень хочется узнать! – Таська, Олька, даже думать не могите! – Бабка грозит внучкам длинным, пожелтевшим то ли от времени, то ли от солнца пальцем в такт ходикам с гирьками. Получается что-то вроде: «Тась-ка, тик-так, Оль-ка, тик-так, не-мо-ги-те!» Да, бабка бдит… Скоро бабка уйдёт на вечернюю дойку, Олька позовёт сестру Таисию, или, проще говоря, Таську, они придвинут тяжёлый табурет к серванту и достанут, наконец, заветный ключ. А уж там, в сундуке, богатства – видимо-невидимо! Может, леденцы, может, петушки на палочке, а может, серебро да злато, как в сказке. Олька старше Таськи, и это даёт ей явные преимущества перед сестрой: Олька первая измеряет глубину лужи, первая переходит вброд стремительную речку и первой взлетает на забор, опасаясь гусиного клюва. Сначала Олька специально дразнит гусака, а потом, сидя, словно воробей на заборе, кричит оттуда сестрёнке: «Беги!» …Олька, встав на цыпочки, дотянулась до вожделенного ключа. Озираясь по сторонам, вставила его в замочную скважину и дважды повернула. Ключ скрипнул по-стариковски, дужка замка щёлкнула, и Олька уверенно откинула железную навесную щеколду. Приподняв тяжёлую крышку, сёстры переглянулись и, не мешкая, принялись изучать содержимое. Так… Ничего интересного… Ни сокровищ тебе, ни золотого Кощеевого яйца. Отрезы новых тканей, пачка денег, перетянутых резинкой, небольшая красивая икона, пожелтевшие фотографии… Ни конфеток в железной коробочке, которые бабушка почему-то называет «монпасье», ни злата-серебра, ни петушков на палочке. Олька вдруг по-мышиному пискнула и замерла, уставившись круглыми от ужаса глазами на неизвестный объект за Таськиной спиной. Таисия повернулась… Баба Вася, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки, смотрела на Таську с Олькой с какой-то странной задумчивостью и даже с грустью. – Нашли чаво искали? – равнодушно спросила баба Василиса. – Ба, мы сейчас всё на место положим… Мы боле так не будем! – В боевом Олькином голосе на этот раз послышались жалобные нотки. Бабка и ухом не повела… – Таисия, подай-ка мне вон ту кумачовую тряпицу. Девочка повиновалась. Бабка развернула свёрнутую конвертиком ткань. – Скока ж можно нехристями ходить? – будто сама себе задала бабка вопрос. – Гляньте, голубы мои, крестики вам в храме сама выбрала. Завтра воскресенье, в соседнее село в храм поедем – крестить вас, окаянных. – Ба, а коли мамка заругает? – А мы мамке вашей не скажем, – хитро улыбнулась баба Вася. Олька наморщила чуть вздёрнутый, с широкими ноздрями, загорелый нос: – Мамка сказала, что если ты, бабуля, станешь нас в храм звать да крестик на нас наденешь, то мы к тебе в гости больше не приедем. А мамку с работы выгонят, потому как она – партийная. Что значит «партийная», ни Олька, ни Таська наверняка не знали, но предполагали, что мамка сидит в кабинете за красивой партой точно так же, как Олька на уроках в школе. Только парта эта – новая, свежекрашенная, с откидной крышкой, а не такая, как у Ольки, – исписанная, исцарапанная, с облупившейся зелёной краской… – Вы мамке не сказывайте, всё и обойдётся, всё сладится, – улыбается баба Вася. – Коли мамка партийная, так что с того? Дети должны страдать? Не бывать тому! Я уж вам и крёстных нашла, и подарки приготовила. – Какие подарки, ба? – Загодя говорить не стану, потерпите до завтра. А теперя – вечерять да по кроватям. Сколько себя Таська помнит, бабка Вася всегда спала в задней комнате, рядом с огромной, занимавшей чуть ли не половину комнаты, русской печью. Внучкам стелила на высокой, с железной блестящей спинкой, кровати с белым подзорником, мягкой периной и огромными подушками. Таська и Олька тонули в пуховых объятиях точно так же, как тонет деревянная ложка в густой деревенской сметане; как тонет оса в чашке со свежим мёдом; как тонет гребень для волос в стоге сена – поди отыщи! – Я боюсь, – зевая, прошептала Олька. – Чего боишься? – Креститься боюсь. Мамка узнает – заругает, и бабе Васе влетит. – Не бойся, Олька! Я тоже боюсь. Утро в деревне наступает исподволь, украдкой, долго предаваясь неге, словно дитя малое. Сначала сквозь сон Таська слышит петушиную перекличку, чуть позже – птичьи рулады и, наконец, мычание коровы Зорьки. Гремят чугуны и ухваты – это бабка Вася хлопочет по хозяйству. Бабушка держит внучек в строгости и почти ни в чём не даёт слабины. Намедни Ольга с Таськой и двумя подружками залезли в соседский сад за яблоками. Яблоки оказались кисло-горькими и такими жёсткими, что зубы можно обломать! Даже хуже, чем в бабушкином палисаднике… Прознав про это, бабушка придумала изощрённое наказание: прополоть пострадавшей бабке Авдотье (ветки у яблони обломали!) во искупление греха грядки с луком. «Чтоб неповадно было!» Красная то ли от злости, то ли от жары, обливавшаяся по том Олька остервенело дёргала с грядки сорняки, и две её тонкие светлые косички, словно живые, подскакивали на худых загорелых плечах. – Ну, что, голубы мои, осознали?.. Брать чужое – не моги! – Баба Вася глядела на внучек сердито и свысока. – Ба, мы просто так, попробовать хотели, – пролепетала Таська. Олька только носом от возмущения шмыгнула, и слёзы блеснули в её ярких, как цветы незабудки, глазах… Председатель колхоза дал бабе Васе самую строптивую, самую непутёвую кобылу по кличке Шельма: – Звиняй, Петровна, других нетуть! Сама понимаешь, страда сенокосная… Ты это, поласковей с ней… Ужо шлея под хвост попадёт – греха не оберёшься. Шельма, каурая кобыла с крупным задом, нечёсаной гривой и белой звёздочкой во лбу, глянула из-под чёлки лукавым взглядом лиловых глаз, словно понимая, о чём идёт речь… Баба Вася ещё раз проверила упряжь, ласково похлопала лошадь по загривку: – Будешь умницей – сахарку дам. И обращаясь к внучкам: – Залазьте, девоньки, в телегу. Баба Вася сегодня нарядна, как никогда! Синяя сатиновая юбка в горох, белая кофта с отложным воротником, на голове – тонкий, с бахромой, платок. И вся бабка Василиса так и светится, так и светится! Ростом высока, кость широкая, тяжёлая, на теле – ни одной лишней жиринки. Спина ровная, фигура статная. Олька с Таиськой отглажены, отмыты, волосы заплетены в косы и перетянуты яркими лентами. Олька аккуратно, чтоб не замараться, ставит ножку, обутую в сандалию, на облучок телеги, а после легко взлетает на кучу свежего сена. Поверх сенной подстилки баба Вася загодя постелила самотканое покрывало с алыми розами. Олька протянула сестре руку: – Таська, залазь! Бабка Вася ухватила двумя руками вожжи, уверенно крикнула: – Но, родимая, пошла! Шельма медленно тронула с места… Подле дома с резными наличниками бабка Василиса подсадила будущих крёстных – близняшек Уткиных. Сестрицы – кровь с молоком! Косы – пшеничные, брови – дугой, глаза – серо-зелёные, как вода в озере. Отличались сёстры друг от друга лишь тем, что у одной на голове была белая косынка, у другой – голубая. – Ну, с Богом! – Бабка Василиса тронула с места… Грунтовая дорога вывела повозку за околицу села, провела между ельником, подступавшим к дороге почти вплотную, спустилась в небольшой лог, опять услужливо вывела на ровное место. Жёлто-зелёное разливанное море пшеницы простиралось так далеко, как только можно представить. Оно колыхалось и шелестело под порывами ветра, волновалось, шевелилось и трепетало, точно живое. Сквозь размеренный стук колёс доносились стрекот цикад и разноголосая трель жаворонков. Поднимая облако охристо-рыжей пыли, Шельма миновала поле и въехала в тень небольшой берёзовой рощицы. Из чащи пахнуло настоявшимся запахом муравейника, летней прохлады, перезревшей земляники… Шельма, до того спокойная, вдруг с шумом выдохнула воздух, громко всхрапнула и, задрав хвост, рванула с места в карьер. – Стой, Шельма! – крикнула баба Вася и что есть силы натянула вожжи. Да куда там! Кобылу понесло… Таська зажмурилась. Сёстры Уткины ойкнули и одновременно вцепились в деревянный остов телеги. Олька закусила нижнюю губу и округлила глаза, отчего стала похожа на испуганного кролика. Шельма летела по лесной, заросшей невысокой травой дороге, во весь дух! Телегу подкидывало и подбрасывало на каждой кочке. – Тпр-у-у! Стой, дура! – крикнула баба Вася и крепко выругалась. Лес неожиданно расступился, и путешественники, к счастью своему, оказались на открытом пространстве. И тут случилось чудо – Шельма вдруг пришла в себя… Ещё тяжело вздымались её бока, ещё прядала она ушами и скалила жёлтые зубы, но шаг лошадиный становился всё тише, спокойнее, а дыхание – ровнее. Таська взглянула на бабушку – руки у бабы Васи слегка дрожали, красивый платок сбился на затылок, волосы, собранные при помощи шпилек в небольшой, с проседью, пучок, растрепались. Таська хотела заплакать, но потом передумала. – Што, девоньки, испужались?.. Слава Тебе, Господи, обошлось! Баба Вася поправила на голове платок, достала из кармана кусочек сахара, спрыгнула с телеги: – Не шали более, дурёха… На-ко тебе сахарок, угощайся. Шельма повела мордой, потянулась губами и аккуратно подобрала с бабкиной ладони кусочек сахара. Дорога пошла под горку. Впереди, полыхая в лучах восходящего солнца, показались маковки храма… Странное чувство охватило Таську с Олькой, когда они перешагнули высокий порог церкви. Робость и любопытство, ощущение чего-то манящего и в то же время запретного, чувство присутствия мистического, необъяснимого, невидимого глазу, сказочного и непонятного! Олька вспомнила, как однажды наткнулась на маленькую иконку, спрятанную в недрах необъятного шкафа. – Дочка, положи на место! – прикрикнула мать. – Ты что, молиться будешь? – удивилась Олька. – Сказано тебе, положи! – Мать ещё пуще рассердилась. А потом, словно извиняясь, добавила: – С Тасей дальше двора не ходите. Приду с партсобрания – ужинать станем. И вот теперь Олька с Таськой видят вокруг такое количество икон, что голова идёт кругом! Батюшка нараспев что-то говорит на непонятном языке, и кроме отдельных слов – «Господь», «во имя Отца и Сына» – девочки ничего не понимают. Батюшка размахивает железным горшочком, привязанным к длинной верёвке, и от каждого взмаха руки из этого волшебного горшочка вылетает облачко прозрачного дыма. Облачко пахнет смолой и тлеющими угольками. Олька с Таськой стоят смирно, смотрят во все глаза и ничего не понимают в таинстве Крещения… Батюшка обмакивает пёрышко в масло и рисует на животах Ольки и Таськи крестики. Ольке невыносимо щекотно, она смеётся громко и так заразительно, что Таська подхватывает радость сестры, смеётся, трясёт выгоревшими на солнце кудряшками… Сёстры Уткины тут же одёргивают сестёр, батюшка смотрит строго и печально, а баба Вася, стоя у самой двери и понимая свою беспомощность, громко вздыхает, укоризненно качая головой… – Вот вам подарки, голубы мои. – Баба Вася достаёт из сумки четыре пакета. – А это теперича ваши крёстные мамки: Маша да Наташа. Спасибо, девчата, что согласились. Сёстры Уткины благодарно кивают головой, разворачивают свёртки. Олька с любопытством глядит через плечо: у каждой из девушек в пакете – духи «Красная Москва» и платочек с тесьмой по краю. Таська разворачивает свой подарок и млеет от восхищения: кроме новенького пенала с ручками там лежат коробка цветных карандашей, пачка вафель и три большие конфеты «Гулливер». Больше всего Таська обрадовалась пеналу – в этом году она идёт в первый класс! – Спасибо, бабуля! – пропела Олька. – С праздником! Слава Богу, крещёные… Теперь Господь хранит вас… Уговор-то помните? Мамке – ни гу-гу! – Ла-адно, – отмахнулась Олька. Таська дотронулась до крестика – он был надёжно спрятан под платьем и приятно холодил кожу… Мамка вышла из машины нарядная: на голове – высокий шиньон, в руках – лакированная сумка, на ногах, под цвет сумки, белые лакированные босоножки на высоком каблуке. Олька, как всегда, успела первая… Она подбежала к матери, обхватила руками, уткнулась лицом в юбку… – Оля, Тася, я – за вами. Собирайтесь домой! И в этот самый момент Таська поняла, что не сможет сохранить и спрятать в сердце ту радость, что рвётся из груди. – Мамочка, сейчас я тебе что-то покажу! Таська метнулась в комнату, достала из-под подушки свой заветный крестик и кинулась в дверь… Баба Вася угрюмо и в то же время с чувством превосходства взглянула на сноху. – Да, крещёные мы теперь. Так-то вот! – Тише, мама! – вскинулась молодая женщина и испуганно оглянулась на водителя, ожидающего в машине. – Нас могут услышать. – Она вплотную подошла к свекрови и шепнула: – Спасибо, мама! Я никогда бы на это не решилась. Молодая женщина наклонилась и легко коснулась губами морщинистой щеки свекрови. Баба Вася что-то быстро смахнула со своего лица… Таська разглядеть не успела: может быть, пылинку, а может быть, маленькую мушку, нечаянно попавшую в глаз. Иван Чернышов Дружба В детстве всё выпукло! – рыбий глаз – объектив! Вот мы с Антошкой снежную крепость строим, полные валенки снега набиваются, холодно! – бррр! А вот проходит два года, мы валенки уже не носим, мы в казаки-разбойники играем. Я, конечно же, казак – ох, до чего радостно быть казаком! Радостно до гордости, а от гордости – стыд: ведь ничего же я такого не сделал, чтоб в казаки попасть, это жребий решил. Но мы с Антошкой бежим через двор, пока я это думаю, и противоположность эта меня понемногу тревожит. Как же так, в самом деле, одним попадается быть казаками, а другим – разбойниками, а потом наоборот, и всё в итоге перепутывается, и к четвёртой партии ты с трудом понимаешь, кто сейчас за кого. Я тогда остановился: «как вкопанный» – говорят. Не совсем так, не совсем точно, но Антошка обернулся. – Ты чего? – говорит. – Ничего, – отвечаю, и мы бежим дальше. Школьный двор – там прятаться раздолье, хоть под каждой ёлкой сиди. Антошка, кстати, предлагает разделиться, и вот мы уже в противоположные стороны бежим, и всё меня такие же противоположные мысли одолевают, что я наконец опять останавливаюсь и под одну такую ёлку и прячусь. И в голове у меня – маленького! – в одно и то же время – такие разные мысли. Что, значит, первое: жребий. Жребий решает, ты за хороших или за плохих. А если жребий выпадает за хороших – радостно. Радостно-то радостно, но стыдно! Это я уже со всех сторон продумал. А второе: мне захотелось посреди игры побыть одному, подумать, – но я ведь Антошку подвёл! А думать-то хочется – странные мысли, загадочные. Такая вот, получается, правда (так я тогда понимал): казак ты или разбойник, ты это не решаешь, это как повезёт. А что тогда старание? Ведь надо же стараться хорошо играть, своей команде помочь выиграть. Вроде как правильно. А, вот тоже… – Ты чё? – забирается под ёлку Антошка. – А-а-а… засаду решил устроить, – понимающе говорит. – Я их тоже найти не могу. Посидим, подождём. Это ты здорово решил. И вот он рядом присел, и какая-то очень странная у нас получается засада; я этой засады не хотел, а он всё время что-то говорит, и я боюсь: разбойники услышат, что мы в засаде, потому как очень громкая наша засада; мне неприятно вдвойне: он мне помешал, а я что-то такое очень важное думал о хорошем и правильном и пытался понять, и как будто бы понял, но он оборвал, и я… как бы сбился, но мне при этом стыдно, что я… Своего одиночества стыдно, и я думаю медленно и всё время сбиваюсь… А он всё говорит и говорит (так потом во взрослой жизни себя ощущал в минуты иные с женой: она говорит и мне думать мешает, а мне стыдно прервать или уйти), и явно уже все разбойники нашу засаду за тридцать шагов обходят. – Не, они сюда не пойдут. – Антошка ждать устаёт. – Они, поди, в аптеку забежали. Там стекла тёмные, не видно. – Ты думаешь? – Я даже что-то не уверен, что говорил это вслух. – Ты как хочешь, а я до аптеки сбегаю. А если… Ну ты, короче, тоже тут не сиди, замёрзнешь ведь, простудишься. И он, отстранив шумно ветку, убежал, а я ничего не сказал и под ёлкой остался. И вот, когда Антошка убежал, у меня как будто не было уже мыслей никаких, я будто с шорохом ветки отупел, и все мысли потерялись. Я сидел, а в голове была тишина. То я стал на руки сосредоточенно смотреть, то в снег, то подобрал какую-то палочку и начал в снегу ковырять, но потом – не знаю, сколько прошло минут, – поднял вдруг голову и там увидел между ветками просвет, а в том просвете – чистое-чистое небо! Такое только у нас на Севере небо, я даже не знаю… почти что белое даже, не голубое небо было тогда. И вдруг мне стало как бы спокойно, и я с этой раздвоенностью чувств примирился. Я встал и покинул моё укрытие и начал смотреть в сторону аптеки, куда побежал Антошка, но там его не было видно, и я подумал, что он ушёл, да и игра наша уже закончилась. А телефонов тогда у нас не было. Это сейчас тяжело представить, но как-то вот мы общались и находили друг друга, да и родители нас не теряли. Другое время было… и шёл я тогда с этой новой радостью в сердце… домой. Позабыв про игру. Забегаю в квартиру, радостно говорю, сам себе удивляясь: «Мама! Я на небе видел… Пойдём в церковь, мама!» Я не знаю вообще, отчего это желание у меня появилось и как я его смог сразу выпалить вслух. Но мама сказала: «Егор, я устала», и я тогда расстроенно хлопнул варежками на резинке и сказал, что пойду назад гулять. И я запомнил, как мама сказала: «Только в церковь не ходи…» Я не стал спрашивать, почему, а только кивнул, уже зная, что её обману и непременно побегу – бегом! – в церковь, потому что у меня возникло, как бы сказал я взрослый, спонтанное желание… И побежал, и остановился опять как вкопанный. Ведь вроде бы пойти в церковь – хорошо, и пускай эта мысль мне так непонятно как в голове отпечаталась, но ведь маму не послушаться – плохо, и я, получается, маме совру, если я кивнул, что в церковь не пойду, а сам бегу в церковь… Я, главное, не знал, что мне там делать, как будто я просто прибегу – и всё на этом. Так я и не пошел в этот день в церковь, вернее, я внутрь заходить не стал, а издалека посмотрел. И про себя я думал, отчего всё так двоится, хорошее и плохое, хорошее на деле не всегда оказывается хорошо, а только (как бы сказал я взрослый) при определённых условиях. Но так тогда я не думал, а гораздо проще, смутно и неявно, и стал я вспоминать, как не заложил Ермакова, бестолкового одноклассника нашего, когда узнал, что он у Наташи значки украл, я ведь догадывался, что это плохо, и ябедничать плохо, и тут, как бы сравнивая эти два случая, я заревел – ой, как мне стыдно сейчас! – я, мальчик, заревел оттого, что всё-всё, как ни крути, плохо: и хорошее на деле как плохое! Ведь в церковь идти хорошо, а мама не велела, и хорошее уже не хорошо! Воровать плохо, а сказать, что он украл, – плохо, ведь неужели же всё в нашей жизни плохо и выбора никакого нет? Но что же тогда это белое небо, которое я видел под ёлкой, и эта церковь, и… Вот, взрослому додумывать легче, что было бы тогда идеально, чтобы проходил мимо какой-нибудь батюшка и сказал мне что-нибудь ободряющее, и я бы успокоился, и непременно бы маму в тот храм привёл, и было бы светло и радостно. Да только в жизни не так, или, точнее, не всегда оно так, не подошёл никто, и понимал я потом, спустя время, какие это были люди вокруг усталые, которые проходили, недалеко от церкви, недалеко от мальчика, который почему-то ревел… и проходили мимо, безучастно, всяк сам за себя. Но тогда я вот так малодушно озлобился, что никому не было дела до моего детского несчастья, а несчастье-то всё было, что мне не повезло, что мама была в тот день как-то слишком утомлена… Да и внезапный порыв мой был странен и неожидан, а тогда мне в ответ тоже не было дела до других, я убежал рассерженный и тёр глаза, и слёзы уж высохли, и в озлобленности, увидев вдруг гаражи, я на них заскочил и стал по ним прыгать, и тёр глаза – не разбирал, куда прыгаю, – ну и, конечно, упал. И что бы вы думали? Откуда-то быстро, на удивление быстро, возник передо мной мой Антошка: – Так вот ты где! А я его ищу! Под ёлку эту раза три прибегал… Да что с тобой? Ты упал? И он помог мне встать и отряхнуться, оказалось, я сильно ушибся и хромал, и тогда Антошка, меня поддерживая, помог до дома дойти – и беспрерывно говорил, уж я не помню что, но вроде поддерживал меня тоже – словами. И как моя мама перепугалась, а я ничего толком и не мог сказать, Антошка объяснял, что это мы в казаки… но дело не в казаках было, а я не мог, не смел говорить. Но я в этот день понял, как нужен в жизни друг, и я тогда в первый раз помолился, поблагодарив Бога за то, что у меня вот оказался друг, который не прошёл мимо, как когда я, ещё не упав с гаражей, стоял возле церкви… а в церковь мы всё-таки стали ходить. И батюшка мне потом объяснил, что дружбу Бог посылает иногда в неудаче, чтобы легче нам было понять, что человек человеку брат… Я уже не помню, какими словами это было сказано, но с тех пор я стал ценить дружбу и в казаках и вообще по жизни и не подумал больше своего друга оставить – не только Антошку, но и с каждым стал стараться как с другом быть. А с Антошкой – с Антоном Олеговичем теперь – мы до сих пор дружим. Он стал для моей дочери крёстным. Елена Рехорст Лапти Мы с мамой в августе жили на турбазе. С одной стороны её территория граничила с лесом, а с другой – с деревней. Ежедневно турбаза подвергалась нашествиям банды деревенских подростков, почему-то считавших её тоже собственной территорией. Вели они себя в отношении отдыхающих очень агрессивно: являлись вечером на танцы и затевали драки, портили инвентарь, воровали всё, что только можно. Если кто-то вывешивал возле своего домика мокрые купальные принадлежности, пойманную рыбу для сушки или что-то ещё, то всё это исчезало с молниеносной быстротой. У себя же в деревне все жили с никогда не запирающимися дверьми, и, конечно же, никаких случаев воровства там не происходило. Но мы, городские, были для них нежеланными чужаками, с которыми, по их мнению, можно не церемониться. Возглавлял всю эту банду рослый рыжеволосый мальчишка с нечёсаными волосами и злыми глазами. Он всегда демонстративно курил и матерился на всю округу. Только после многочисленных жалоб со стороны отдыхающих директор турбазы, наконец, издал указ о запрещении появления на территории посторонних лиц без особого разрешения, под угрозой штрафа и обращения в милицию. После этого безобразия немного поутихли, и отдыхающие вздохнули спокойно. В целом же отдыхать здесь было здорово: огромный красивый лес, озёра с чистой водой, по которым мы катались на лодках, песчаные пляжи… Но через неделю отдых заканчивался, и нам предстояло возвращаться в город. В самый последний день августа у моей подруги Оли был день рождения, на который я приглашалась каждый год. Насчёт подарка ей я не очень волновалась. Каждый год мы дарили друг другу почти одно и то же в разных вариациях: книги, плюшевые игрушки, цветы и шоколад. Конечно, мне бы хотелось порадовать её каким-то необычным подарком, но каким? Ничего оригинального я придумать не могла. Оля – единственный избалованный ребёнок из обеспеченной семьи, и у неё было всего гораздо больше, чем у её сверстников. Она воспринимала это как должное. К тому же ни на территории турбазы, ни в деревне купить что-то Оле в подарок было нереально. Жители деревни сами ездили за всеми покупками в город. За три дня до отъезда наша соседка по столу вдруг вынула из сумки… лапти! Настоящие! До этого я видела такие только на картинках. – Вот купила себе обувку в деревне, – улыбнулась она. Я попросила рассмотреть лапти поближе. Осторожно взяла их в руки и удивилась искусному плетению, уловила слабый запах бересты, и меня вдруг охватило непреодолимое желание получить точно такие же. «И Оле, – пронеслось у меня в голове. – Разве можно придумать лучший подарок ко дню её рождения?» Расспросив женщину во всех подробностях, где можно достать такое чудо, я узнала, что в деревне их плетёт на заказ некая бабушка Прасковья, которая живёт в доме возле колодца. Более точную информацию женщина дать не могла. – Да в деревне её все знают, – пояснила она. Я еле дождалась окончания обеда, выпросила у мамы денег и бегом бросилась в деревню искать бабушку Прасковью. На пыльной деревенской улице не видно ни души. Стояла тишина. Только слышалось кудахтанье кур и пение петухов. Я шла, выискивая взглядом колодец, как вдруг прямо передо мной будто из-под земли выросла толпа тех самых подростков, устраивающих дебоши на турбазе. Впереди с наглым видом стоял их рыжий предводитель. Как же я пожалела, что не взяла с собой маму! Хотя на улице стоял день, вступиться за меня было некому. Неужели наступил мой последний час, и сейчас меня пристукнут и сбросят в озеро? Может, попробовать убежать? Пока я обдумывала, что предпринять, рыжеволосый громко сплюнул и заговорил: – И чего это тут городские шляются по нашей территории? Значит, вам сюда можно, а нам к вам нет? Я попыталась скрыть свой страх и как можно спокойней спросила: – А что, нельзя? Я по делу. – Ха, – заржал мальчишка, – и какие же у нас тут дела? – Мне нужна бабушка Прасковья, хочу заказать у неё лапти для себя и подруги, я видела сейчас у женщины в столовой, такие красивые, – пустилась я в сбивчивые объяснения, стараясь выиграть время и улучить момент для бегства. – Лапти мне очень нужны, правда, – продолжала я и на всякий случай добавила: – Только вот я не знаю, где она живёт, и заблудилась. Не покажешь дорогу, а? Мальчишки переглянулись. – Очень нужны, – передразнил меня рыжий, с подозрением смотря мне в лицо. – Да, очень, – подтвердила я, – и представь, как подруга обрадуется! Так покажешь? – повторила я свою просьбу. Он молчал, всё ещё сверля меня своими подозрительными глазами. – Ладно, пошли, – просто сказал он наконец. – Здесь недалеко. – Ой, спасибо, – обрадовалась я. – Бабушка Прасковья родственницей нам приходится, такие лапти, как она, больше никто не плетёт, – объяснил мальчишка с гордостью в голосе. Вскоре мы прошли небольшой колодец и остановились возле деревянного дома с красивой резьбой на окнах. Вся свита тоже остановилась. Мальчишка толкнул дверь и крикнул: – Бабушка Прасковья, тут к тебе пришли! Послышалось шарканье, и навстречу вышла такая дряхлая старушка, каких я никогда ещё не видала. Она была вся сгорбленная, со сморщенным лицом, на ногах у неё, несмотря на царившую на улице жару, были валенки. Бабушка была в тёплой кофте, а на голове красовался белый платок, закрывавший чуть не половину лица.

Конец ознакомительного фрагмента.