И они, заторопились, забегали, собирая последние мелочи, укладывая в сумку еду в дорогу и термос с кофе, одеваясь на ходу, и лишь в последнюю минуту, когда Банда был уже готов переступить порог квартиры Большаковых, они вдруг замерли на какой-то миг, вглядываясь в лица друг друга, и слились в крепких прощальных объятиях.

– Саша, я буду очень-очень ждать тебя, – прошептала она.

– Я обязательно вернусь, – отвечал он.

– И с тобой ничего не случится?

– Конечно же, ведь меня будешь ждать ты.

– Ты будешь осторожен?

– Я буду звонить тебе часто-часто.

– Я буду молиться за тебя.

– Ты мне будешь сниться каждую ночь.

– У меня даже нет твоей фотографии.

– Я никогда не смогу забыть твое лицо и твой голос.

– Береги себя.

– Я люблю тебя.

– Ты вернешься, и мы поженимся.

– У нас будет много-много детей и долгая счастливая жизнь.

– Любимый.

– Любимая, обещай никогда не плакать, – Банда не выдержал этого напряжения и, разомкнув кольцо ее рук, схватил сумку и выбежал из квартиры Большаковых, из бегу отыскивая в карманах ключи от "Опеля".

А еще через несколько минут во дворе взревел мотор его машины, и Алина из окна темной кухни увидела, как, дробя темноту двора светом фар, "Опель" выкатился на улицу и исчез за поворотом...

Эх, по-над лесом лебеди летят.

На них охотнички с ружьями стоят.

И в горле ком, кровь не греет изнутри.

И кто-то на ухо шепнет: «Смотри, смотри!»

Эх, по-над лесом лебеди летят.

Когда летите вы, я трижды виноват.

...Ах, если в вы могли забрать меня с собой!

"Опель" несся на Брянск, решительно рассекая черноту ночи светом мощных фар.

Банда сидел за рулем, не отрывая глаз от дороги.

Выехав за пределы Москвы, он тут же вдавил педаль газа в пол, и теперь старенький "Опель" восемьдесят четвертого года выпуска легко летел со скоростью сто шестьдесят километров в час, заставляя испуганно шарахаться в стороны встречные и попутные машины.

Бобровский, который устроился рядом с Бандой на переднем сиденье, спустя пять минут этого полета вдруг обернулся и, вытянув ремень безопасности, пристегнулся, будто забыв о том, что еще несколько минут назад уверял, что пристегиваться в темноте совсем не обязательно – гаишники все равно не увидят, что творится в салоне.

Самойленко на заднем сиденье, окруженный со всех сторон сумками со снаряжением и провиантом, уже начинал потихоньку задремывать, и громкая музыка, ревущая из четырех динамиков, понатыканных в разных углах салона, здорово ему мешала.

– Банда, да выключи ты эту балалайку! – закричал он, стараясь перекричать Расторгуева. – И сдалась же тебе эта "Любэ"! Тоже мне, группу нашел!

– Мне нравятся некоторые их песни.

– Ну сделай потише.

– Я тогда могу заснуть.

– А пошел ты!.. Мне что, с тобой тоже бодрствовать прикажешь?

– Ничего страшного, если и не поспишь, – вступился за Банду Сергей, одним глазом испуганно косясь на спидометр на щитке приборов. – Представляешь, если на такой скорости он вдруг уснет?

– А чего так нестись? – не унимался Коля. – Что там, в Одессе, горит что-нибудь?

– Да ты уже свою Динку не видел целую неделю! – возмутился такой наглостью Бобровский. – Это ли не повод поторопиться слегка?

– Не тебе о ней беспокоиться.

– Ох-ох, посмотрите на него!

– Да между прочим, это я вас на это дело позвал. Мог бы и не говорить вам ничего, сами бы разобрались вместе с Диной. А то теперь возись с вами, чекистами...

– Ну ты, "чека" не трожь, ясно? Тебе оно что-нибудь плохое сделало?

– Лично мне – нет, но как вспомнишь, что ваши коллеги вытворяли на протяжении стольких лет!

– Ваши коллеги! Скажите пожалуйста. А ваши коллеги, журналисты, что, в те времена лучше были? Честно писали обо всем, что творится, да? Или расписывали процессы над "врагами народа", поднимая вой с требованиями смерти шпионам?

– Так если бы не твои коллеги, такого бы никогда не писалось, понял?

– Э! Вы, оба! Тихо! – вдруг заорал Банда, стараясь перекричать их обоих. – А то высажу к чертовой матери! На дело они едут – грызутся, еще до места не добравшись.