А потому — сосредоточиться следовало на конкретных вещах. Нехрен бороться с ветряными мельницами, которых, к тому же, еще и в природе нет, и невесть когда они появятся.

— Что делать думаешь в связи со всем вот этим? — спросил Исаков, рассматривая оливку на вилке. — Есть озарения по этому поводу?

Оливку! В СССР! Я не знаю, были ли в Минске оливки в 1981 году, но в моей Дубровице они появились только в начале двухтысячных! С яростью я набросился на забугорный деликатес и запихал в рот сразу пять штук, прожевал их, ощущая, как рот наполняется давно забытым вкусом, проглотил и сказал:

— Ничего делать не буду. В Ленинград поеду, в издательство. Документы надо подписать! А потом работать над второй частью книги продолжу.

— Да, да! — Исаков положил вилку с оливкой на край тарелки. — Белозор в своем репертуаре. Будешь подметать?

— Буду подметать! — решительно кивнул я.

В конце концов, может я вообще сдохну на том литературном форуме, о котором Герилович говорил. Чего переживать тогда вообще?

Фантастические сроки издания книги были напрямую связаны с задействованием административного ресурса. Уж не знаю, к чему была такая спешка… Возможно, Машеров и вправду имел на меня виды как на депутата будущего созыва Верховного Совета? А известного писателя гораздо более удобно сделать депутатом, чем одного скандального, но не особо авторитетного журналиста… Хотя — может ему просто книжка понравилась?

Ну да, ну да, так я и поверил.

В любом случае — я снова трясся в плацкарте, хотя мог позволить себе и СВ. В последнее время за счет работы в «Комсомолке» и публикации романа в «Технике-молодежи» я нормально оброс жирком. Приводить конкретные суммы гонораров смысла нет, но пресловутые журналистские пятьсот рублей я в руках держал периодически. Иногда — больше, иногда — меньше. Журналистские расследования и вовсе обогащали знатно: их разбирали сразу несколько периодических изданий. И чем «центральнее» была газета или журнал, тем жирнее оказывался гонорар. Ну, то есть текст одного и того же объема, допустим, по сравнению с районным «Маяком» в союзной «Комсомолке» оценивался в два-три раза дороже. Обидно, однако! А как же равенство?

Впрочем, ничего нового: одни равны, другие — ровнее. Так было и так будет… Тем более — тут, в этом мире чуть ровнее других был именно я, а в такой ситуации несправедливость переноситься гораздо легче, верно?

Умудренный горьким опытом с поездкой на верхней боковушке, на сей раз я взял билет заранее, ехал на нижней полке в самом начале вагона, рядом с проводниками. На ужин вкушал замечательные тасины сырнички, а на завтрак — чай. Черный, индийский, с конфетами. Аэрофлотскими. Барствовать — так на полную катушку!

— Как я рад, как я рад что приехал в Ленинград… — напевал я стихи из какого-то детского сборника, кажется — про Бармалея, чесал отросшую щетину и шагал по перрону — покорять северную столицу.

По привычке я не сразу рванул изучать город Петра в его советской ипостаси, а остановился и принялся разглядывать Витебский вокзал. Это великолепное здание — чуть ли не первый в мире памятник модерна среди общественных построек, с обилием металла и стекла, огромным металлическим куполом и оригинальной часовой башней, напоминало то ли Рейхстаг, то ли дворец какого-нибудь стимпанкового герцога-принца. Сначала — Санкт-Петербургский, потом — Царскосельский вокзал Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, после 1920-го — Детскосельский, с 1935-го — Витебский, он менял названия как перчатки…

В общем, я залип довольно надолго. Ну нравились мне вокзалы-порты-аэропорты! Это ведь такие места… Знаковые, ключевые! Большая часть историй и приключений начинается и заканчивается именно здесь, а не в баре за бутылкой виски, как считают досужие люди… Вот и теперь — долго ждать не пришлось.

— Мистер Бьелозор? — раздался бархатный голос, который даже не пытался скрывать акцент.

Я развернулся на каблуках и увидел двух… Двух мистеров. Ну такие классические янки-яппи с поправкой на восьмидесятые: молодые, холеные, в хороших костюмах и фривольных галстуках, один — рыжий, второй — блондин, благоухают жвачками и парфюмом, источают респектабельность и американскую мечту из всех естественных отверстий.

— Белозор, ага, — откликнулся я. — С кем имею честь?..

— Оу… — рыжий протянул руку. — Менья зовут Ник. А это — мой колльега, Майк. Ми работаем в отдьеле печатьи и культуры, в консульстве Соединьенных Штатов Амьерики в Льенинграде.

Ох уж это жёваное «р» и манера говорить значительным тоном… Но ржать я начал по другому поводу: Ник и Майк — это ведь как Боширов и Петров на минималках! Божечки, я смеялся как идиот, даже слезы потекли, а они смотрели на меня и не могли понять, в чем причина такого веселья.

— Мистьер Бьелозор? — брови рыжего Ника взлетели вверх. — А ю окей?

— Ам файн, гив ми фью секонд! — пытаясь успокоится, проговорил я.

— О-о-о, ю спик инглиш! — заинтересовался белобрысый Майк.

— Будем называть вещи своими именами, камрады… — мудрость Анатольича всегда приходила в голову в сложные моменты. — Вери бэд, бл*ть!

Вспомнил старого одноглазого Белозора из то ли видения, то ли провала в будущее с его «ду нот дистурб» и едва снова не заржал. Ник и Майк переглянулись: