Когда закончил брачную ночь, на мне не осталось живого места. Только губы не тронул. Одни губы. К которым кто-то кроме него прикасался. В один миг, притянув за шею он видимо в порыве страсти забылся, хотел поцеловать, но внезапно осекся, посмотрев на мои губы, после чего иронично надломил уголок губ в презрительной насмешке. Хоть и не сказал, но я поняла посыл и отказ целовать меня в губы.

Сегодня не остался со мной спать. Пока натягивал штаны я лежала все также без движения, лицом в подушку и не могла свести ноги. Но буркнула напоследок:

– Твоя ненависть менее страшна, чем твоя любовь… ты очень жестоко любишь и ревнуешь. Только мне кажется, что я могу полюбить тебя, как ты своими кулачищами лично все рушишь.

На подобное обвинение он все же соизволил дать ответ:

– Хочешь сказать - это я виноват в твоих постыдных отношениях с братом? Я запрещал вам даже смотреть друг на друга, а ты с такой легкостью говоришь мне о поцелуях и лжи. Ты просто неописуемая женщина. Твой отец и я тебя избаловали вседозволенностью.

Больше не было слов. Да, и сил нет, чтобы ответить. Да, и слова бессильны. К чему пустые разговоры, ведь Артур не желал слышать оправданий.

***

Через два дня после завершения свадебного торжества гости окончательно отбыли из замка и оставили вместо веселья гробовую тишину. Словно весь замок неожиданно вымер. Исключение составляли шепчащиеся слуги и шейх, разговаривающий в тронном зале со своими любимыми советниками по обыденные вопросам. Я за эти дни собрала себе и мальчикам рюкзаки для похода. И вот на третий день, когда передо мной появились во всей красе личные сарацины, у меня не возникло ни одной плохой мысли касательно того, зачем те позвали в казематы. Интуиция на удивление спала, и потому я совершенно доверчиво по указу мужа направилась по их стопам. Хоть бы одно сомнение возникло, но я как самое неразумное создание доверчиво спустилась мимо стражников в казематы, а затем по темным коридорам в самый низ. Надо было кричать, привлекать внимание охранников или слуг, а не идти за бездушными молчаливыми палачами - сарацинами, как послушной зверушке на заклание. Но кто же знал? Я потеряла бдительность. Сглупила. Не знаю, что со мной в те минуты произошло.

Из-за моей доверчивости шейху меня провели в самые нижние казематы. В практически абсолютный мрак и холод. За одну минуту, только спустившись и пройдя несколько метров вдоль камер, я успела замерзнуть. По дороге на этом этаже я заметила всего троих заключенных.

Мне никто и ничего не объяснил. Разумеется я задавала вопросы по дороге, но сарацины в принципе не говорят и не показываются, поэтому от них я услышала только:

– Шейх лично ответит на ваши вопросы.

Я искренне удивилась, разглядывая перед собой спины сарацинов и гадая, зачем Артур устраивает встречу в казематах? Хотел показать какого-то важного заключенного или что? С той страшной брачной ночи между нами не было ниодного взгляда, ни одного слова, ни одной встречи.

Наверное, беспокойство и любопытство пригнало меня сюда в последнюю камеру на последнем этаже каземат.

Сарацины открыли железную дверь. Не успела я отреагировать, как с двух сторон меня взяли под руки и мягко подтолкнули внутрь, после чего заперли дверь на засов. От удивления я плохо соображала и попыталась сформулировать правильную мысль-вопрос о том, что происходило и зачем меня запирали в казематах. Я просто не ожидала подобного.

– Зачем вы это сделали!? А где шейх!?
– запоздало схватилась за жерди и подергала за них, словно намереваясь раздвинуть их в разные стороны и пролезть сквозь них на выход. До меня очень медленно и сложно доходил смысл всего этого происходящего. Меня! Посадили! В! Камеру! Как преступницу!

Сарацины, не удостоив объяснениями, развернулись и зашагали прочь. Тем же путем, которым прибыли.

– Позовите Бонифация! Немедленно! Я хочу его увидеть!

Сарацины ответили полным молчанием, а старуха, сидевшая в камере напротив, и, обнажив желтые прогнившие зубы, истерично захохотала над попытками позвать самого шейха в нижние подвалы каземат, где на стенах висит плесень и паутина, а в углу камеры шуршали две крысы, противно клацающие лапами по полу.

Я в недоумении, держась за жерди, грузно опустилась на колени и посмотрела в спины сарацинов. Я поверить не могла.

Он меня выбрасывал!? Выбрасывал, как отработанный, использованный материал. На свадьбе использовал в качестве защиты от невест, а теперь в связи за ненадобностью убирал от себя подальше. Чтобы не видеть меня, не слышать моего голоса, не чувствовать запаха. Вычеркнуть меня из памяти. Отрезать нас друг от друга. .

***

Первые дни я подлетала к решеткам. Долбила по ним ладонями, по неаккуратности ломая ногти. Затем звала шейха, называя его не иначе, как Бонифаций. Проклятый Бонифаций, если быть точнее. Требовала немедленной аудиенции, но никто кроме троих заключенных-соседей меня не слышали. Здесь никого. Даже охрана приходили всего три раза в день, чтобы принести пищу, воду и поменять ведро с отходами. Во время своих приходов охранники хранили стойкое молчание на мои крики, ибо видели в заключенной - работу. Не больше и не меньше. Их работа заключалось в сохранности заключенных на их местах, а не в бесполезных разговорах с безумцами и грешниками Красных Песков.

Моим спальным местом служила хилая соломка. В подвале было дико холодно. Накрыться и согреться нечем. Соломки настолько мало, что даже не укрыться. Единственными моими собеседниками и развлечением были копошащиеся в углах крысы и старуха из камеры напротив. Она каждый раз с надрывом хохотала, когда я наивно просила позвать Бонифация. Меня из-за криков и дебоша она стала величать безумной. Так однажды и сказала:

– Эй, безумная, не спи, твою ногу жрут крысы!

Когда я в панике подорвалась с соломы и пнула живность со своей ноги, старуха снова начала смеяться, прокатывая эхо смеха по стенам каземат. Никто не любит тишину. Тишина и одиночество сводит с ума и вынимает из недр памяти твои самые главные страхи. Поэтому старуха всегда так громко смеялась: чтобы не было тишины.