К другим стал протягивать руки.

В это верится?

– Легко и охотно.

– Слушай окончание…

Прости мой безнравственный путь,

Прими покаянные муки…

Не то что какие–то руки,

Я ноги готов протянуть.

– Нормально, – сказал я.

Жора читал стихи, будто рассказывал какую–то жуткую историю, которую не каждому можно доверить, – время от времени переходил на шепот, приближался к самому моему уху, словно боясь, что вот эту самую рифму, полную двусмысленности, услышит чужой человек и что–то такое сделает не только с рифмой, но и с самим поэтом. Потом он снова отдалялся и некоторые слова произносил громко и вызывающе, невзирая на тех хитрых и невидимых, которые спрятались в кустах, установили микрофончики, засели в чайном домике и подслушивают, подслушивают. Выкрикнув последние слова, Жора даже оглянулся с дерзостью во взоре – дескать, плевать я хотел на всех вас, ловящих каждое мое слово. Да–да–да! Я ноги готов протянуть!

– А стихи–то хорошие, – сказал я.

– Я знаю, – ответил Жора легко и беззаботно.

– А откуда знаешь?

– Уж если московские поэты, которым я иногда их читаю, могут под своими именами публиковать в столичных журналах… То, наверно, не так уж они и плохи.

– Было и такое?

– Случалось. Они, глупые, не понимали, что я им для этого и читал! – рассмеялся Жора и приник на несколько секунд к горлышку бутылки, из которой в него влился щедрый глоток золотистой мадеры.

– Для чего? – не понял я.

– Для меня ведь неважно застолбиться, прославиться… Главное – мысль на волю выпустить. Вот в этом они мне и помогают. Несколько раз слышал свои стихи по телевидению – какой–то питерский поэт так красиво их исполнял, с таким выражением, с таким чувством… Он, бедолага, даже прослезился, когда зал взорвался аплодисментами – любит зрительское признание.

Все это Жора произнес, не прекращая творить свое изделие, которое прямо на моих глазах приобретало вид совершенно неприличный. Жоре неизменно удавались те подробности, которые и делают обычную подделку произведением искусства. А все эти мелочи он, видимо, знал досконально, поскольку не было рядом никаких зарисовок, фотографий, медицинских атласов. Наверное, так и должно быть, иначе он делал бы не обобщенный образ, способный воспламенить угасающую человеческую плоть, как мужскую, так и женскую, а некое пособие для людей пустых и бестолковых, для людей, которые ничего не понимают ни в утренней мадере, ни в вечерней текиле.

Литературно–музыкальный салон Славы Ложко представлял собой несколько мрачноватое помещение на самом берегу моря. Собственно, при обилии солнца эта мрачноватость воспринималась как желанная, как спасительная. Салон вплотную примыкал к главной площади у писательской столовой и как бы отгораживал набережную от моря, благодаря чему люди, проходя мимо, могли свободно рассматривать, кто сидит в салоне, с кем, что пьет и чем закусывает. А дальше простиралось море, Карадаг с профилем Волошина или, уж во всяком случае, с профилем бородатого мужика – Волошину нравилось, когда говорили, что мужик похож на него, на Максимилиана. Он частенько воспевал свой профиль, правда, стихи его были не столь хороши, как у Жоры, не столь брали за душу.

К восьми вечера почти все столики были заняты, толпа менее обеспеченных граждан, тех, кто не в состоянии был оплатить ужин со стихами, толпилась у входа, чтобы хоть глазком взглянуть на живого поэта, хоть строчку услышать и тем утолить духовный голод. Внутри грохотал днепродзержинский ансамбль, вооруженный громадными динамиками. От чарующих звуков оркестра подпрыгивали столики, скользили по скатертям пустые фужеры, правда, полные стояли более устойчиво, и потому посетители не спешили их опорожнять.

Салон хорош был еще и тем, что Слава предусмотрел самостоятельный выход на пляж, и человек, войдя с набережной, мог спокойно уйти незамеченным по узкой железной лестнице, спускающейся к морю. Однажды я уже воспользовался этой лестницей, и все получилось как нельзя лучше.

На стенах висели фотографии, на которых Слава Ложко был запечатлен с выдающимися отдыхающими: писатели, местные власти, редакторы журналов, печатавшие его стихи. Столик для героя вечера был установлен недалеко от сцены, но сидеть там не было никакой возможности – звуки оркестра, тысячекратно усиленные динамиками, создавали ощущение откровенного истязания.

Жора пришел прямо от парапета – отряхнул руки от каменной пыли, он как раз заканчивал очередное произведение, сложил в черную свою клеенчатую сумку головки женские, мужские, прочие головки и через две минуты был в салоне.

Место, где Слава накрыл стол, меня вполне устраивало – за спиной стояла кирпичная стена, отделяющая меня от тех, кто в данный момент прогуливался по набережной. Среди гостей за нашим столом оказался и рыжий лейтенант – он чуть запоздал и, увидев меня, так радостно рванулся к столику, что, казалось, мечтал об этой встрече не один год.

– Приветствую! – Он пожал мне руку и уселся рядом.

– И я очень рад вас видеть! Как продвигается расследование?

– А! – Он небрежно махнул веснушчатой ладошкой. – Все остановилось. Никакого движения вперед.

– Неужели так чисто сработано?

– Сработано не очень чисто… Но ведь вы знаете, что Коктебель – проходной двор.

– В каком смысле? – вежливо поинтересовался я, стараясь перекричать хитроумный музыкальный инструмент, который гудел трубой, скрипел скрипкой, потом вдруг заблажил аккордеоном и под конец вообще ударился в какой–то бандитский присвист.