Выяснение дела шло чрезвычайно медленно еще потому, что и фальшивомонетчики не торопились. Жанне, например, разрешалось «реализовать» привезенные Лямиными деньги лишь через месяц после их отъезда, чтобы появление фальшивых червонцев в городе никак не связывалось с ними.

Время шло. Лямины снова уехали в Одессу. Оттуда они никуда не выезжали, никакими делами, кроме торговли фруктами, не занимались.

Но через два месяца младший Лямин снова появился в нашем городе. На этот раз один. В самом деле, какая надобность была в поездке его отца?

И у нас возник план...

Мы арестовали Лямина-младшего. Арестовали с фальшивыми червонцами.

На допросе он держался с достоинством, сказал, что деньги эти получил за проданные им фрукты, от кого именно, не помнит: оптовых покупателей было много.

Мы и не ждали от него ничего другого: наша задача заключалась в том, чтобы вывести Лямина-младшего из игры и ввести в нее Жанну. Для этого мы постарались, чтобы Софья Яковлевна узнала об аресте. И тогда было решено, как мы и предполагали, что Жанна выедет в Одессу предупредить старшего Лямина.

Тем же поездом в Одессу выехали мы с Шумиловым.

Вечером мы сидели в вагон-ресторане. Прямо передо мной в зеркальной двери отражался весь вагон. Народу было немного. За крайним столиком сидела красивая дама. Она была из тех холеных, тщательно ухоженных женщин, которые встречались только среди нэпманок, потому что «бывшие» уже состарились в ожидании возвращения старого режима и выглядеть так блистательно не могли.

Я разглядела и полное лицо, и кожу, слишком розовую, чтобы быть натуральной, фигуру, слишком стройную, чтобы не вызвать подозрения насчет корсета, и обдуманный туалет из модного шелка «шан-жан».

Потом я перевела взгляд на ее спутника и увидела, что и он таращится на меня в зеркало.

Валерка! В штатском костюме и, что было необыкновенно, — с галстуком. Он без церемоний, не говоря ни слова, поднялся, не обращая внимания на удивленный взгляд своей спутницы, и подошел к нам.

— На хвылыночку! — попросил он меня самым сладким голосом.

Нет, я ни в коем случае не хотела говорить с ним при Шумилове и вышла на площадку. Мы как раз проезжали по мосту, и тут стоял ужасный грохот.

Валерка кричал мне в самое ухо:

— Это что за фрайер с тобой? Муж?

— Начальник! — кричала я. — А с тобой?

Мы проехали мост, и ответ прозвучал комически громко:

— А! Это моя жена...

— Из Обояни? — ехидно спросила я.

— Почему из Обояни? — рассеянно спросил Валерий и, вспомнив, захохотал: — Нет, это другая.

— На нэпманке женился! — упрекнула я.

— Почему нэпманка? Она артистка. Певица.

— Каскадная? — с пониманием дела спросила я. — «Нахал, оставьте, я иду домой!» А он за мной»?

— А вот как раз наоборот: «В храм я вошла смиренно богу принесть молитву»... Это из Риголетто. Понятно? — победно объявил Валерка. — Слушай, Лелька, ведь я на заводе у ваших сколько раз был. И, знаешь, тебя вспоминал. Как мы у камина с тобой сидели в кабинете индивидуальных занятий...

— Нашел, что вспоминать! — сказала я снисходительно. — А в партии тебя восстановили?

— Товарищ, вы газет не читаете. Я же только что назначен заместителем управляющего Главсахара, — сказал Валерка.

Мы помолчали, как бы привыкая к новому положению вещей.

— Между прочим, мой начальник — он заместитель губернского прокурора, — соврала я.

— Хай ему грец! — равнодушно заметил Валерка.

— Ну пока! — сказала я.

— Пока! — рассеянно ответил Валерка.

Когда я вернулась к столу, Шумилов ни о чем меня не спросил, а я сама ему сказала:

— Это друг моего отца. Он заместитель управляющего Главсахара.

— Ну? — сказал Шумилов и добавил: — Пусть ему будет хуже!

Стоял август. Над теплыми камнями Одессы плыло неприкрытое оранжевое солнце. В конце каждой улицы синело море. В гавани картинно застыли суда, казалось, сошедшие со страниц романов Джозефа Конрада. Уличные продавцы выкликали свой товар музыкальной скороговоркой, как в оперетте: «Ах, вот сочный, спелый грюш!», «А вот рас-кошный слив!»

Дюк Ришелье смотрел со своего пьедестала недоуменным взглядом: Одесса, город контрабандистов, международных шпионов, негоциантов и бездельников, уходила в прошлое под грустные мотивы нэповских романсов: «А у меня больная мама, она умрет, когда растает снег»...