Когда Геннадий, бывало, читал о таком в книгах или видел подобное в кино, он обычно воспринимал это как красивую, приятную людям выдумку писателейи режиссеров. Но, оказывается, не выдумка это, а правда. «Факт налицо. Непонятно только, что люди находят в таком глупом состоянии? Нельзя же так терять себя из-за любви. А может, в этом и есть самое большое счастье — потерять себя, раствориться целиком, без остатка в любви к другому человеку? И может... очень может быть, что я, сам того не замечая, так же смотрю на Варю, как Слава Бадейкин смотрит на свою Машу. Нет, вряд ли. Во всяком случае, головы я никогда не теряю. Но видеть Варю мне всегда хочется. Всегда. И сейчас тоже очень хочется видеть ее. Какого же черта я оставил мою милую девочку одну за несколько часов до разлуки!»

Геннадий заторопился.

— Нет, нет, спасибо, Леонид Семенович, не наливайте мне больше. Я пойду. Да, сегодня уезжаю. Уже билет в кармане. Передайте привет Юре, когда он вернется из Монголии. До свидания, товарищ Бадейкин, будьте всегда счастливы.

Маша догнала Геннадия на лестнице. Взяла его под руку.

— Я немного провожу тебя, Гена.

— А Бадейкина своего не боишься?

— Боюсь, — призналась Маша, хотя по голосу чувствовалось, что не очень-то боится она своего ревнивого Бадейкина. — Но они с папой сели играть в шахматы, и Славочка про меня на целых два часа забудет. Ну и бог с ним, я не сержусь, надо же ему отдохнуть немного от меня.

— Ему от тебя, тебе от него?

— Почему он тебе не понравился, Гена? Ты просто не знаешь — Славочка изумительный человек. Таких, как он, на свете мало.

— В двух экземплярах изготовили, — пошутил Геннадий, — один для тебя, другой в качестве образца для будущих поколений.

— Не смейся, Гена. Нехорошо сейчас над нами смеяться.

— Не буду, Машенька.

— Конечно, это ужасно, что Славочка у меня такой ревнивый... А с другой стороны — если любит, должен ревновать. Как же иначе! Думаешь, я не ревнивая? Ого! Бывает, с ума схожу и голову теряю.

— Значит, любишь?

— Очень! Очень, очень! — серьезно сказала она и умолкла, как бы желая показать бессилие и никчемность слова перед тем огромным, что жило сейчас в ней. И Геннадий не сразу нашел, что сказать. В нем вдруг возникло щемящее чувство жалости к самому себе. Еще за минуту до этого ему казалось, что он обладает несметными богатствами, а сейчас он чувствовал себя нищим — человеком, которого ограбили в самом начале большого пути. Ну, если не ограбили, так обделили. Геннадию Громову ровным счетом ничего не дали, а Славе Бадейкину, например, и Маше Красильниковой — сказочные сокровища: радуйтесь, пользуйтесь. Им дано мучиться от ревности, терять голову и сходить с ума от любви. «А мне... Мне хорошо с Варей, но я ни разу ее не приревновал. И сердце мое всегда бьется ровно, спокойно. Презираю такое спокойствие и такое сердце. За что меня наказали?»

— Ты счастливая, Машенька, ты богатая.

Она подтвердила это кивком головы и крепко стиснула локоть Геннадия.

— Я потому догнала тебя, Гена... хочу спросить, только ты не смейся. Может, вопрос глупый, но я должна это знать. Ты служишь недалеко от границы, тебе оттуда виднее, чем нам. Скажи, Гена: они пойдут на нас войной?

— Боишься, Машенька?

— Нет, не боюсь. Если понадобится, я не хуже парней воевать буду. Веришь? Но я не хочу войны. И раньше не хотела, а теперь, когда встретила Славочку, просто ненавижу ее. На прошлой неделе Славочка мне предложение сделал. И родителям сказал, что мы поженимся. Никак не вспомню, что я ему ответила: да или нет. Но он и так знает, что я хочу быть его женой. Хочу, чтобы Славочка был моим мужем, чтобы мы долго-долго, до самой смерти жили безразлучно, вместе... И чтобы у нас были дети, красивые, похожие на Славочку. Счастья я хочу, Гена. А если война...

— Все-таки ты боишься, Маша.

— Ох, какой ты... непонятливый. Ничего я не боюсь — ни бога, ни черта, только неправды боюсь, обмана. Потому и спросила тебя...

— Видишь ли, Маша, поскольку это от нас не зависит, от меня лично и от моих бойцов...

— От вас многое зависит. На то вы там и поставлены, — убежденно и строго сказала Маша.

«Как требовательно она со мной говорила, — думал Геннадий, возвращаясь домой. — Ну что ж, это ее право. Ведь я, лейтенант Громов, тоже в ответе за счастье этой юной невесты из большого густонаселенного дома на улице Маросейке. Нам, военным, часто говорят: «Вы стоите на страже созидательного труда и счастья своего народа». Я и сам недавно говорил об этом на политзанятиях. Я еще, помню, сказал солдатам, что счастье народа — это расцвет родной земли, его успехи и победы в борьбе за построение коммунизма. Все это я правильно сказал солдатам. Но разве маленькое счастье Маши Красильниковой (почему маленькое? Это Маша маленькая, а счастья она достойна большого) отделимо от огромного всенародного счастья? Машино счастье. И Варино...

Варя!»

Геннадия обрадовало неожиданное открытие: он уже не может спокойно, без волнения, вспоминать и произносить это имя. Оно как волшебное слово из сказки, только вспомнишь его, только скажешь — и сразу открывается перед тобой что-то новое, неизведанное, прекрасное.

— Варя! — позвал Геннадий, едва войдя в дом.

— Я не обязана терпеть все ее наглые выходки. Я не обязана... — опережая все вопросы сына, воинственно закричала Антонина Мироновна.

— Где Варя?

— Я не нанималась к ней в сторожихи.

— Где Варя? Я тебя спрашиваю, мама, где Варя?

Что-то в голосе сына испугало Антонину Мироновну, и она тотчас же прекратила атаку и перешла к обороне.

— Ты не смеешь кричать на меня. Я ее не выгоняла. Она сама...

— Куда она ушла?

— Она сумасшедшая. Она уехала из Москвы к какой-то подруге.

Антонина Мироновна пыталась что-то объяснить Геннадию, но он уже ничего не слышал и ни слова не понял из того, что она говорила.