— Ну что ты здесь мерзнешь, лейтенант? — сказал Гришин, бесцеремонно обнимая Громова. — Пойдем лучше ко мне, музыку послушаем, чайком побалуемся. А хочешь — по сто граммов пропустим для успокоения нервов. У меня есть. Пойдем, пойдем. Перерыв еще не скоро кончится, а здесь холодно, как на южном полюсе.

— Спасибо, но я здесь покурю, — сказал Громов, решительно и, пожалуй, даже грубо освобождаясь из объятий Гришина.

Но тот не обиделся.

— Поостыть маленько хочешь? — спросил он смеясь. — Ну, давай, давай. Ты, видать, горячий сверх меры. Переживаешь. Чудак. Кому это нужно? Я себя давно отучил от переживаний. И неплохо себя чувствую без них. Меня, ты слышал, конечно, почище твоего разделали сейчас на собрании. А я ничего. У меня иммунитет выработался. Иначе, уверяю тебя, в нашу критическую эпоху не проживешь.

Геннадию смутно припомнилось, что Гришина и в самом деле критиковали на собрании. Почему-то всем не нравится работа клуба. И сам Геннадий тоже подал с места какую-то ядовитую реплику по этому поводу. Но как все это далеко сейчас от Геннадия, как все это давно было...

— Критическая эпоха, говорите? — усмехнувшись, спросил Геннадий.

— Зря смеешься, лейтенант, — покачал головой Гришин. — Эпоха наша критическая во всех смыслах. Это точно, лейтенант, поверь мне. Но в данном случае я только критику имею в виду и критиканов. Ну чего они к тебе, например, придираются? Передовой офицер, отличился на учении. Так нет, он, видите ли, солдата-неряху огородным чучелом обозвал. Тоже мне, преступление! А как прикажете называть неряху, если он и есть огородное чучело? Аполлоном Бельведерским, что ли? Чепуха! Да и не верю я этому Бражникову, кривляется парень, клянусь — кривляется... Видите ли, его благовоспитанное шахтерское ухо не терпит ругательств. Скажите пожалуйста! А? Безобразие! Разве можно такие нежности разводить в армии? На каждом шагу бубнят одно и то же: человеческое достоинство, человеческое достоинство, а что оно такое, с какой его кашей едят, сами не знают. Ну пусть докажут мне, что я оскорбляю это достоинство, ежели солдата для пользы дела отругаю. Даже матюком если обложу. Чепуха ведь! Правда? Будто на фронте командиры не матюкались.

— А вы на фронте были? — все больше и больше раздражаясь, спросил Геннадий.

— Я? Каким же это образом? Я всего на три года старше тебя. Но будь это на фронте, я бы твоего Бражникова...

И тут раздражение Громова прорвалось наружу.

— Перестаньте! — бледнея, сказал он. — Как вам не стыдно, товарищ старший лейтенант! Оставьте, пожалуйста, Бражникова в покое. Не троньте его, слышите! И меня оставьте. Не желаю вас больше слушать.

Гришин удивился, глаза его округлились, но он сразу же успокоился и, пожав плечами, сказал равнодушно:

— Ну чего ты обиделся, лейтенант? Я же тебе добра желаю. — И уже вдогонку, в спину Геннадию бросил с недоброй ухмылкой: — А нервы советую лечить, лейтенант. Сходи к невропатологу, а не поможет — к психиатру обратись. Я тебе дело говорю: береги, мальчик, нервы свои смолоду, пригодятся.

И Геннадий, смиряя себя, подумал: «Ну что ж, в этом он прав: нервы надо беречь и не портить их ради такой балаболки. Нервы мне еще пригодятся».

В это утро наблюдательный человек без особого труда мог бы заметить, что все во взводе чем-то взволнованы — и рядовые, и сержанты, и лейтенант Громов, хотя сегодня предстояли самые обычные занятия: учитывая замечания, сделанные полковником на разборе недавних тактических учений, взвод должен был отрабатывать действия в наступательном бою, точнее, в момент перехода в атаку.

«В атаку — вперед!» — должен скомандовать лейтенант. Долго в эту ночь, не смыкая глаз, Геннадий думал: «Имею ли я теперь право на эти слова?»

Конечно, взвод поднимется в атаку. Конечно, взвод будет повиноваться своему командиру. Прикажет лейтенант «За мной, в огонь» — и взвод ринется в пекло. Но то взвод пойдет в огонь за своим командиром. А вот пойдут ли эти люди за Геннадием Громовым? Не за лейтенантом Громовым, а просто за Геннадием Громовым? Ну как же они пойдут за ним, если не уважают?»

И вдруг осенила Геннадия догадка: «Ничего не нужно доказывать этим людям. Да и что я могу им доказать? Совсем другое необходимо: я должен завоевать их уважение. Вот именно, уважение. И все пойдет по-хорошему, как нужно». Геннадий еще не знает, как он этого добьется, но уже легче, много легче стало на душе. А то ведь до отчаяния дошел было человек. Уже думал, как хлюпик какой-то: «Катастрофа. Ужасная катастрофа. Погибла моя офицерская карьера. Не вышел из меня командир». Да, и так уже думал он. И уже планировал: «Уеду в Сибирь. На какую-нибудь трудную стройку. Начну свою жизнь сначала. Заново начну жить. А о том не подумал, глупец, что повсюду люди, такие же, как и во взводе. Куда ни пойдешь — повсюду люди, и надо научиться жить с людьми по-людски».

Итак, Геннадий Громов понял, что ему нужно добиться уважения людей своего взвода. Маловато, скажете, он понял. Да, пожалуй, маловато.

Но всему свой срок. А теперь... Теперь уже утро, надо идти на занятия. Эх! Будь на то его воля, Геннадий как-нибудь отложил бы, отсрочил эту первую после вчерашнего собрания встречу с подчиненными, потому что решимость в нем соседствует с естественной юношеской застенчивостью, которую он в обычное время даже от самого себя скрывает. А почему скрывает? Что в ней плохого? Беззастенчивыми в молодые годы бывают только отпетые негодяи, ну а такому наплевать, понятно, на всякие душевные тонкости.

Но Геннадий, конечно, не такой, и люди у него во взводе тоже не такие. И потому они волнуются, ожидая прихода лейтенанта. Все сегодняшнее утро думает Сережа Бражников о лейтенанте, хотя еще недавно уверял себя, что не его это забота, и вот, гляди, какой занозой вонзился в его сердце этот человек. Нет, нет, Сергей ни чуточки не жалеет о своем выступлении. Более того, он искренне убежден, что выполнил этим свой долг, что обязан был сказать то, что сказал. Но одно только сознание своей правоты еще не давало Сергею полного удовлетворения. Он привык измерять все свои поступки пользой, которую они приносят. А вот будет ли польза от того, что он критиковал Громова, еще неизвестно.