В кино прерывалась демонстрация фильмов на любом месте, и на экране, подсвеченные, появлялись те же призывы. Вы подносили к губам кружку пива и обнаруживали на картонной подставочке призыв собирать утиль и следить за соседями, чтобы не уклонялись от этого патриотического занятия и они.

Вместе с корреспонденцией вам опускали в почтовый ящик листки пламенных воззваний рейхсминистра. Их вручали вам в ресторане вместе со счетом за ужин.

Город жил вечерами в пивнушках, где завсегдатаи судили и рядили о военных делах и каждый был стратегом и прорицателем в меру своей если не осведомленности, то склонности к радикальным оценкам. Здесь раздавались иногда вовсе не те слова, которые по нескольку раз в день звучали в рупорах радиовещания, но в общем это была пестрая смесь мнений и высказываний, потому что постоянные клиенты бирхалле выбывали пачками и редко возвращались, а если это и происходило, то в сильно изменившейся телесной оболочке и душевном настрое.

И все же надежды витали над головами вместе с клубами табачного дыма и пивных паров. Надежды на победоносный исход войны.

В том кругу, в котором теперь вращалась чета Лавровских, — надежды приобретали конкретность и весомость. О победе говорилось как о само собой разумеющемся финале войны. С непременным добавлением о неизбежности жертв.

Лавровские прожили некоторое время в отеле, сохранившем видимость респектабельности даже при необходимости отрывать соответствующие талоны продуктовых карточек. Эта прозаическая процедура маскировалась пышностью сервировки и вышколенностью прислуги.

Потом супруги переехали в арендованный ими дом в Груневальде, как все такие особняки в этом фешенебельном районе, именовавшийся виллой. Прежнее название ее «Лаура» не понравилось Эмме: звучало по-французски. Услышав от мужа, что Лаурой звали возлюбленную Франческо Петрарки, великого итальянского поэта, Эмма не изменила своего мнения: что с того, что какая-то Лаура была итальянкой, с таким же успехом она могла быть и француженкой; Эмма не любила ничего двусмысленного, допускающего толкования. Охотнее всего она назвала бы виллу «Тихий уголок», это было бы справедливо: ведь именно в том «Уголке» началось ее возвышение. Но Штильмарк, игравший первую скрипку в окружении Лавровских, сказал, что это слишком мещанское, простецкое имя для того дома, который фрау Лавровски превратит в политически-интеллектуальный салон самого высшего класса.

Домашнее окружение должно было соответствовать тем функциям, которые теперь намеревалась нести Эмма в обществе.

Ей доверялось руководство общественной национал-социалистской организацией, которая должна была объединить, взять под свое крыло замкнувшихся в стенах своей квартиры, большей частью обездоленных женщин, внушить им правильный взгляд на их потери и помочь найти свое место в системе рейха.

Затея была вовсе не умственная, не отвлеченная, отнюдь не филантропическая! Деньги, и немалые, вкладывались в разного рода предприятия, работающие опять же для фронта: мастерские по вязанию теплых вещей, широко использующие в качестве сырья старую пряжу, собираемую опять-таки в организованном порядке доброхотками.

Надо сказать, что слова «утиль», «реализация утиля» приобрели такое значение и так далеко ушли от своего первоначального «низменного» смысла, что могли произноситься рядом с самыми пышными; даже такими, скажем, как излюбленное в рейхе: «унификация сознания» или «чистота крови».

На использовании утиля всякого рода строились честолюбивые планы, поскольку сам фюрер не упускал случая внушать ту мысль, что пресловутая немецкая бережливость и умение извлекать пользу из, казалось бы, вовсе бросовых предметов — одна из достойнейших национальных черт.

Вокруг утиля вилась туча дельцов, как пчелы над гречихой, тыловые промышляги создавали общества и компании под вывеской: «Тыл фронту!» И тут уж, естественно, дело не обходилось без участия опытнейших пропагандмахеров, вкладывавших понимание своей высокой миссии в умы вдов и матерей, еще не достигших того уровня сознания, которого требовала третья империя.

Вот в подобного рода деятельность и окунулась Эмма, с пылом неофитки принявшая на себя почетную и небезвыгодную ношу.

Ну а он, ее муж? Какая роль отводилась ему во всей этой круговерти, просто-таки кипевшей вокруг Эммы и ее виллы, в конце концов получившей чисто немецкое, простое и вместе с тем намекающее название «Брунгильда»? Намекающее на что? То ли на дух Нибелунгов, то ли на сходство легендарной дамы с владелицей виллы; Эмма теперь укладывала вокруг головы белокурые косы, настолько похожие на собственные, что вполне можно было считать их таковыми…

Так что же господин Лавровски?

В третьей империи всему находилось свое место.

И уж конечно, муж такой дамы не мог оставаться где-то на обочине государственно важного дела. Ему была предоставлена честь быть летописцем исторического начинания с утилем.

Тут уж работы было невпроворот!

Странно! Фантасмагория каким-то образом существовала рядом с обыденностью, причудливый гротеск вовсе не казался таковым, а входил деталью быта в повседневное существование.

Лавровский не подлежал призыву в вермахт, но «должность» его в военизированном объединении вокруг утиля считалась несением военной службы в тылу, и с этой стороны Эмма обеспечила своему мужу, по крайней мере на какое-то время, безопасное существование.

Это как-то совмещалось с ее патриотическими чувствами.

Не сразу, но по мере того как Лавровский вникал во внешне помпезные, а где-то в своей сути далеко не бескорыстные акции пресловутого «Женского союза», названного национально и поэтично — «Отвага и добродетель», он уяснил себе, что должность «летописца» открывает ему кое-какие возможности.