— А вдруг это любовь? — засмеялась Нонна. — А что! Есть даже у классика: и вновь Мазепы ведают любовь…

Когда Света вернулась домой, Костя уже сидел за накрытым в кухне столом, ждал. Пока она переодевалась, он разогрел ужин и так уютно и изящно устроил его на столе, и так он сам был мил в своем синем тренировочном костюме, что Света подумала, как думала, впрочем, не раз: «А стоит ли дожидаться еще какого-то случая? И так неплохо».

Глазастая Света заприметила Дробитько, несмотря на то что он сидел к ней спиной и в другом конце довольно большого зала. Иван Петрович не заметил ее именно поэтому. А Мария Васильевна не склонна была озираться по сторонам, потому что шла на свидание с Дробитько с волнением: предстоял трудный разговор. Трудным он был для ее собеседника, она волновалась за него. И невольно сопоставляла: нет, ее Светлана не доставляла ей огорчений, подобных дробитьковским. Мария Васильевна придавала большое значение отличным отметкам Светы в школе. А теперь, на работе в сквере — ее аккуратности и трудолюбию. В коллективе к Свете относятся, как относились когда-то в густонаселенной коммунальной квартире: «Такая милая, такая красивая девочка!» Светлана умела нравиться всем.

А уж цветущий муж в Свете просто души не чает. Правда, иногда Марии Васильевне думалось, что Света принимает его любовь, как принимала любовь соседей: холодновато и как должное.

Такой характер. Отец, оставивший их, когда Света была маленькой, точно такой же.

И, уходя навсегда, своим обычным ровным голосом объяснил Марии Васильевне, что подписку на «Известия» переведет на свой новый адрес, а «Вечерку» оставляет ей. И кое-какие хозяйственные вопросы он тоже хорошо урегулировал. Он мог все урегулировать, умело и спокойно.

Давно это было, и она не вспомнила бы, если бы не предстоящий разговор с Дробитько. Почему он пригласил ее сюда, в «Синичку»? Впрочем, это было ясно — кафе рядом с их бульваром. У них все забегают сюда. Дома неудобно: у нее — Светлана, у него — Генка. Что разговор пойдет именно о Генке — это было ясно. Ну а она, естественно, приведет в пример Светлану. Как ее в восьмом классе чуть не вышибли из школы. И за дело, черт те что она выкидывала! Ну, что резинку жевала, так это они все… А остатки жвачки умудрилась прилепить на стул учительнице. Так это тоже еще ничего. Но Светка сообразила принести в класс какую-то гадость, не то марихуану, не то гашиш. И железно стояла на том, что ни от кого эту пакость не получала, а якобы нашла у себя под партой. Очень нажимали на нее, но Светка не поддалась, и только много времени спустя узналось, что сигареты с наркотиком дал Светке Арнольд из девятого «Б». Узналось, когда он загремел в колонию…

Почему Мария Васильевна стала об этом рассказывать Ивану Петровичу? Она сама толком не понимала. Верно, хотелось ответить откровенностью на откровенность.

А у Ивана Петровича все было уже обдумано:

— Я с тобой, Мария Васильевна, хотел посоветоваться… Как с житейски опытным человеком.

— Что ж ты, сам разве неопытный? — удивилась она.

— Я потерял кураж, как борцы говорят. Не знаю, правильно поступаю или нет.

Он прищурился, подняв свою рюмку, и посмотрел ее на свет:

— Выпьем, Мария Васильевна, вспомним фронтовые…

— Тогда у нас коньяку не было, не пью я его, закажи мне водку, сто грамм.

— А тут ее и нету. Вина?

— Это уж вовсе нет. Ну, для компании — налей.

Дробитько засмеялся; все в ней было отрадным для него: зачесанные на виски волосы с легкой рыжинкой, загорелое лицо с проступившей на носу крупной веснушкой, небольшие светлые глаза с выражением доброжелательности и немного наивного интереса, полосатый кримпленовый костюм, ловко сидевший на ней.

— Вот увидел тебя, и вдруг подумалось: может, мои заботы обычные, отцовские? Какое-то отчуждение, наверное, естественно между детьми и родителями. И у всех так.

Мария Васильевна живо возразила:

— Почему отчуждение? Если признать его нормальным хоть на какой-то момент, так ведь дальше — больше: трещина будет углубляться, так и вовсе упустишь сына. Нет уж, надо достучаться до него, до его нутра.

— Что толку стучаться в запертую дверь, если тебе не открывают.

— А ты, верно, Иван, так стучишь, кулаком? — Мария Васильевна, смеясь, сжала кулак и ударила им по столу.

— Примерно так.

— Кто же тебе откроет душу, если ты в нее чуть не силком врываешься? Тут и в комнату впустить побоишься.

— Уж очень мы разные. Один вид чего стоит! Чистый клоун, весь в нарочных заплатах.

— Мода. От этого Советская власть не рушится. — Мария Васильевна снова засмеялась, потому что представила себе Генку в его кудрях и латаных джинсах — этого антифранта в антирубище. — Понимать человека — вовсе не значит подгонять его под свою мерку. Жмешь ты на него очень, подавляешь. А они, молодые, хотят уважения.

— Да черт с ними, с тряпками! — вспыхнул Дробитько. — Ведь все переиначивает, все не по нем! Как-то читаю в газете: колхозные кони под лед провалились, шестнадцатилетний парнишка проявил геройство, их спасая. И сам простудился, в больницу попал. «Вот, — говорю Генке, — какие парни бывают. Богатыри, не вы». А он мне: «Неужели лошади того стоят, чтобы из-за них молодую человеческую жизнь положить? Да потони они все! Я бы этого парня за шиворот от полыньи оттащил». Разъясняю ему: «Не в конях дело, он колхозное имущество спасал». «Никакое имущество этого не стоит. Ты, конечно, хотел бы, чтобы я героически утоп вместе с лошадьми или еще с кем!» — раскричался, как псих.