И все чаще это прорывалось в ее общении с мужем. Он мог догадываться, что был не единственным, на кого изливались ее сетования.

Почему она, собственно, должна годами прозябать в роли эмигрантки: ведь только недоразумением можно назвать их выезд за границу. Хорошо еще, что это случилось до образования рейха! Иначе в их действиях можно было бы заподозрить политические мотивы!

Приезд Штильмарка поставил нужную точку в доводах Эммы. Она не видела причин, почему бы мужу не согласиться с ними. А его уклончивый ответ на ее предложение она расценила как свойственную ему медлительность в принятии решений.

И она не торопила его. Она хотела, чтобы решение было принято ими обоими. Не потому, что желала разделить с ним ответственность за дальнейшее. Вовсе нет. Это она брала на себя. Что делать: ее муж не подходил под категорию волевых, целеустремленных «нордических» мужчин, которых появилось теперь так много, что даже непонятно, где они были раньше! Не могли же они сделаться такими нордическими за какой-то десяток лет существования третьего рейха! Видимо, это начало дремало в них и выплыло наружу под благодатной сенью «Тысячелетней империи»…

Эмму волновали императивные, собранные и точно нацеленные мужчины. В них все отрицало безвольный, шаткий славянский дух. Даже внешне, на первый же взгляд и с первых же слов можно было отличить настоящего современного мужчину. Пусть он даже лысый, очкастый и не спортивный, а с «пивным» животом — все равно он Нибелунг! А почему? Потому, что твердо ступает по земле, взгляд через очки — победителен и даже брюхо его — не просто от невоздержанности, а от патриотического пристрастия к излюбленному нацией напитку! Его суждения категоричны, и он требует этой категоричности от других. Чтобы «да» было «да», а «нет» — «нет». И без слюнтяйства. И интеллигентских всяких: «быть может» и «если возможно». Потому что все возможно для человека с твердой волей. Фюрер был гоним и безвестен, а — достиг!

Лавровский не только слушал ее, но читал ее мысли, ее далеко идущие мысли…

Эмма «проникалась»… Она проникалась, как губка. Каждое слово символа новой веры принималось ею глубоко и безоговорочно.

А муж? Что она должна делать с мужем, от которого невозможно ждать понимания? Славянская натура, алчущая подчинения более сильной, более организованной. Мужа Эмма возьмет на себя, собственно, это произошло уже давно: она вела семью. Сохраняя его авторитет: «Он такой образованный. В своем кабинете он занимается наукой… Пишет». Так все выглядело вполне прилично. И никто не упрекнул бы Эмму в том, что ее муж не участвует в ее сложных операциях — да, они постепенно усложнялись — с помещением средств, с игрой на бирже. В кругу ее знакомств госпожа Лавровски имела собственное лицо, лицо деловой дамы с современными взглядами и направлением.

Эмма все чаще со снисходительной жалостью говорила о том, как ограничен был ее отец. Его драма состояла как раз в том, что он не уловил аромата эпохи. Подумать только: он считал фюрера мелким авантюристом! И это в ту пору, когда национальная революция уже была на волосок от победы! Он не был настроен на волну времени, ее отец. И поэтому ушел из жизни слишком рано: нельзя быть в разладе с эпохой.

Конечно, в свое время Эмма не была так сведуща и подпала под влияние мужа. Они покинули Германию словно какие-то евреи или другие неполноценные личности. Это была ошибка, но поправимая ошибка. Об этом ей уже не раз говорили ее гости-земляки. И Штильмарк… Эмма согласилась ждать.

Лавровский тоже ждал. Ждал, спрашивая себя: что нового внесла в его жизнь та лунная ночь? И отвечал с ясностью, давно ему неведомой: его бесполезное, пустое существование могло обрести смысл. Ему повезло: он выбился из небытия.

А если Жанье раздумает? Побоится довериться ему? Что-то говорило ему, что этого не случится.

Теперь Лавровский пристально всматривался в каждого нового клиента отеля, каждый раз ожидал, что тот может оказаться посланцем Жанье и предъявить эскизы «Тихого уголка».

Два раза в неделю, как всегда, у них шла игра в покер. Роже по-прежнему делал попытки отыграться, но теперь Лавровский давал ему маленькие возможности, с тем чтобы крепче держать его на крючке. Он не знал, что именно потребуется от него.

Однажды утром на пороге отеля появилась Мария — девушка Жанье. Она, как обычно, была с этюдником в руках, с рюкзаком за плечами. Лавровский встретил ее как старую знакомую: он ждал, что за ней появится Жанье.

Она сбросила тяжелый рюкзак и, весело оглядываясь, уселась в шезлонг на веранде:

— Не водите туда-сюда глазами, мосье Лавровски: Морис не придет. У него срочные заказы. Я поработаю у вас одна.

Тот странный акцент в ее речи, который слышался у нее и раньше, теперь прозвучал для Лавровского яснее, но еще более загадочно: так говорили по-французски славяне. А впрочем, что тут загадочного? Девушка могла быть с Балкан и мало ли каким образом оказаться здесь? Он никогда не интересовался этим. И сейчас его тоже интересовало только одно: случайно ли появление Марии или она курьер Жанье. Неужели он доверил ей столь важное дело? Сама важность его как бы утрачивала что-то оттого, что в дело посвящена эта молоденькая и вряд ли опытная девушка.