Мексиканка

Аннотация

Это история о том, как молодой человек влюбился в картину. А также история о том, на что можно пойти ради любви, даже если влюблён в картину.

Пролог Я положил палец на кнопку звонка, но тут же отдёрнул руку. Вот сейчас откроют дверь, а что там? Не знаю толком. В коридоре зелёные стены, это всё, что я запомнил из виденной фотографии. Зато знаю, что в этой квартире жил Каменских, и оттуда его выперли. Каменских, конечно, сволочь, но из этого вовсе не следует, что те, кто его выперли, ангелы. Как он сказал, кстати? «Выперли» или «выжили»? Забыл. Зря я сюда пошёл, наверное: надо было сперва остыть и написать письмо Салли. Во-первых, я давно ей не писал, а во-вторых, глядишь, успокоился бы, перечитал написанное и принял взвешенное решение. Я закрыл глаза, чтобы подумать как следует. Сперва пришла мысль, что если сейчас кто-нибудь выйдет из лифта, то получится глупо: в полутёмной лестничной клетке стоит молодой человек в дешёвой куртке и жмурится. Впрочем, место и без меня странное. Здание старинное, но бедное. Дверь лифта закрывается решёткой. И, кстати, почему эти бедные («полунищие» – как сказал Каменских так покривив губы, будто «полунищий» это хуже чем нищий) ребята поселились в центре города? Я отогнал мысль и напрягся, чтобы таки принять это самое решение – взвешенное. Покачался с носка на пятку, будто хотел найти равновесие, и память подсунула мне картину Ван дер Плюма «Взвешиватель золота». Тут я с внезапной ясностью понял, что меня смутило в описании: в нём не было ни слова о том, какой взгляд у Взвешивателя. Глаза его – узкие щёлочки, будто по серому комку текста дважды провели бритвой. Сквозь эти полосы Взвешиватель и смотрит на весы – вполне достаточно, чтобы видеть, куда кладёшь монету. Кто составляет описания для музеев? Роботы? Всё перечислили: восемь пуговиц на левом рукаве – признак принадлежности к сословию. Воротник из соболя. Тёплый свет из окна, освещающий левую половину лица. Раскрытая книга. Группирование теней и полутеней, свойственное фламандцам. Кажется, что у того, кто это писал, глаза были что у этого дельца: навечно спрятанные за веками, мерно наблюдающие за тем, что надо отмерить, учесть, взвесить, записать, упаковать, уложить, продать. Ладно, к чёрту колебания. Я не за тем приехал в столицу, чтобы беречь задницу. И не эта картина меня сюда привела. Меня сюда привела «Мексиканка». Я снова положил палец на кнопку и вдавил. За дверью раздался звук, будто кто-то схватил ложку и застучал по алюминиевой кружке. Я сообразил, что в квартире механический звонок, какие показывают в старых фильмах. Я встал так, чтобы меня хорошо было видно в дверной глазок, одёрнул полы куртки и приосанился. Послышались шаги, я набрал воздуха в грудь, но понял, что не знаю, что буду говорить и как представляться. Что я им расскажу? Про картину Ван дер Плюма? Что этот адрес мне дал Каменских? Хороша рекомендация. Когда дверь открылась, в моей голове уже сложился план: меня выпрут, я пойду в кафе – с виду недорогое – которое как раз заприметил по пути сюда, посижу, остыну и подумаю, где переночевать. Дверь скрипнула, внутри было едва ли светлее, чем в подъезде. Тусклая лампочка освещала со спины крупную фигуру: это был длинноволосый, внушительно небритый мужчина, который носил затёртый махровый халат. Больше ничего разглядеть я не смог. Ну, кроме того, что стены были действительно зелёными. Кажется, впервые мои ожидания в этом чёртовом городе совпали с реальностью. Разве что в реальности стены оказались не просто зелёными, а насыщенно изумрудно-зелёными, будто открылась древняя шкатулка, обитая изнутри бархатом. – Я… э-э-э… – сказал я. Мой голос так громко прореверберировал на лестничной клетке, что я инстинктивно втянул голову в плечи. Мужчина поманил меня и отступил назад, давая пройти. Я вошёл, поморгал и жадно огляделся: если мне тут не придётся долго задерживаться, то хоть вполвзгляда посмотрю на знаменитый, если Каменских не соврал, в «определённых кругах» приют. – Я… э-э-э… Каменск… – повторил я, но прикусил язык, решив зайти с чего-нибудь другого. – Если замёрз, давай выпьем чаю, – сказал мужчина. Его голос оказался приятным, глубоким и с хрипотцой – подстать халату: дорогому, но заношенному. Как будто его владельцу приходилось много кричать. – Замёрз, – честно сказал я. – Вот только… – Если будешь чай, то проходи на кухню. А если собираешься пройти, надо снять ботинки и куртку. Он показал взглядом на вешалку, протянул руки и сделал требовательный жест: мол, раздевайся уже. Я послушно скинул рюкзак, поставил чемодан к стене и отдал мокрую куртку хозяину квартиры. Он ощупал её. – Да, на улице дождь, – сказал я. Тот кивнул, но всё равно провёл по куртке ладонью ещё раз. Мне показалось, что он слепой. Впрочем, он уверенно повесил куртку на крючок – поверх остальной одежды. Я кинул взгляд на вешалку и попытался по разноцветным плащам и курткам понять, кто ещё здесь живёт. Мужчина откашлялся и жестом пригласил следовать за собой по коридору. – Если хочешь сказать, сколько тебе лет, то можешь сказать, – сказал он, не поворачиваясь ко мне. – Двадцать четыре, – почему-то соврал я, и тут же добавил: – Двадцать. Мужчина кивнул. – Я раньше жил с Каменских, – сказал я. – А сейчас просто даже не знаю, куда мне… если по правде… И вот подумал. – Если не знаешь, куда идти, любая дорога тебя туда приведёт. Но куда бы ты ни стремился, начни оттуда, где находишься. Длинный коридор привёл нас в просторную кухню, где пахло кофе и корицей. Мужчина указал мне на деревянный лакированный стул, я присел и огляделся. В моём представлении «лежбище увечных киборгов» должно быть грязной бетонной коробкой, со стенами, на которых ничего, кроме пучков проводов и трубок капельниц. Пока что в интерьере ничто не намекало ни на киборгов: кухня тоже была окрашена в густой цвет, но если коридор был зелёным, то кухня – тёмно-оранжевой, как застоявшаяся на подоконнике хэлоуинская тыква. Стены были увешаны полотенцами и прихваточками, полки заставлены посудой, холодильник залеплен магнитами и записками. Словом, жилище подходило скорее для четырёх бодрых бабушек. Это было странным, будто сама квартира прикидывалась кем-то другим. Я украдкой провёл пальцем по столу: он оказался чуточку влажным и липким, как обычно бывает на кухне, где много пьют чай с плюшками и не слишком педантично убирают за собой. Хозяин тем временем запалил конфорку, с тяжёлым стуком опустил на неё пузатый красный чайник и сел напротив меня. – Если не хочешь представляться, не представляйся, – сказал он. – Если не знаешь, как меня зовут, зови меня Антикваром. – А… Очень приятно, – сказал я. – Если тебя удивляет, как я разговариваю – не удивляйся. Я всмотрелся в его лицо. В коридоре он мне показался человеком в возрасте, но в свете кухонной лампочки стало видно, что ему не сильно за тридцать, а первое впечатление у меня сложилось из-за густой щетины и длинных волос. Из-под прядей выглядывали серо-голубые глаза – они-то и делали лицо странным: взгляд Антиквара переключался с одного предмета на другой, в том числе, казалось, и на те вещи, которых в этом доме и в помине не было. Словно перед его взглядом то вдруг открывался то морской берег, то возникала мраморная статуя, то вновь смыкалась городская кухня. – Если хочешь объяснений, тебе потом всё объяснят, – сказал Антиквар. Я подумал, что даже морщинки на его лице странные: они будто тоже не уверены, где им начинаться, а где заканчиваться, и какое выражение лица будет у их владельца в следующую секунду. Чайник издал свисток и Антиквар поставил передо мной дымящуюся чашку. – Если хочешь сахару, то вот сахарница. Если хочешь молока, то его нет. Если тебе хочется того, чего нет, смирись: такова жизнь. Тут он уверенно улыбнулся, давая понять, что последняя фраза была шуткой. И это вдруг меня успокоило, даже стул показался более мягким: передо мной сидел явно здравый и умный человек. Даже если у него крыша не на месте, он об этом обстоятельстве знает. Чаю опять-таки налил. Впрочем, это не означает ещё, что мне безумно рады и оставят ночевать. И тем более не означает, что пустят пожить. Особенно за разумную плату. Я ещё раз мысленно прикинул свой бюджет. По ногам и спине начало растекаться тепло, и мне захотелось остаться в этой квартире – хоть бы и на раскладушке. Пожалуй, я даже готов отдать за ночлег почти всё, что у меня есть – за вычетом еды. Тем более, что после собеседования с Виктором мой бюджет должен вырасти в разы, а то и на порядки. При мысли о том, как мало всё же у меня денег, стул снова стал холодным и неуютным. В кухню нервным шагом зашла женщина с короткой стрижкой. Я было привстал, но она махнула мне полотенцем, сиди мол, коротко кивнула в знак приветствия и пожаловалась куда-то в пространство. – Опять у них тестовый сервер не работает. Я уже Игорю писала, и в РКК писала, но без толку. И менеджеры говорят одно и то же, будто им платят по пять центов за слово, а не за то, чтобы сервера пахали. Она поджала губы и грустно оглядела кухню. – Книги навалены опять, присесть негде. На одной из икеевских табуреток действительно была стопка затрёпанных книг, но рядом стояло ещё две и присесть вполне было можно. Тем не менее я попытался привстать, чтобы уступить место. – Я вам матрас дам сейчас и простынь, – сказала женщина, останавливая меня жестом. – А подушку потом можете выпросить у девочек: у них больше, чем нужно. Как будто у каждой по две головы. Я сегодня с утра пересчитывала: девчонок две, но голов у каждой – ровно одна штука. Так что им, наверное, полагается по одной подушке, вы согласны? – Да. Простите. Я не уверен, что здесь надолго. Я на самом деле… – Ваше дело, – грустно сказала женщина. – Но матрас-то нужен будет? Я кивнул. – Ну значит, матрас я вам дам, – сказала она с обречённостью, будто на самом деле хотела сказать «мне придётся». – Хорошо, – сказал я. – Спасибо. Женщина улыбнулась мне и погладила Антиквара по плечу. Тот поморгал, тоже улыбнулся и коротко положил свою ладонь поверх ладони женщины. – Если о вас кто позаботится, то это Юля, – сказал Антиквар. – Если Юли нет дома, то всегда можно попросить Белку или Стрелку. Если вы не знаете, как отличить одну от другой, то у Стрелки брови домиком, а у Белки родинка на подбородке. – Ах, да, – сказала женщина, – меня зовут Юлия Юнина. Не перепутайте – а то в имейле все вечно пишут «юлия точка юлина» или «юния точка юнина». – А Белка и Стрелка? – уточнил я. – Они тоже здесь живут? Почему их можно перепутать? – Они близняшки, – сказала Юлия. У неё снова опустились уголки губ, а голос стал жалобным. – Идёмте, покажу вам комнату, – сказала она обречённо. В комнате стоял чёрный икеевский стол, а к нему был прижат икеевский же – но из совсем другой коллекции – стеллаж, из тех, в которых все ячейки строго квадратные. Я подумал, что икеевские вещи не столько уютные сами по себе, сколько привычные, а потому могут любое дикое помещение превратить в знакомое место: как будто в джазовом запиле появились ноты «Девушки с Ипанемы». Боковая, выкрашенная в тёмно-синий стена была увешана самыми разными картинками, так что стало ясно, что я далеко не первый человек, которого здесь приютили, ни о чём не спросив: с фотографии на меня смотрела фигура в чёрном плаще, справа от фотографии висел компакт-диск незнакомой мне группы – в рамочке, будто кто-то намекал, что это точно надо послушать, а ещё правее была чёрно-белая фотография обнажённой женщины, которая сидела спиной к зрителю. – Здесь вот кровать, форточку наконец починили, она открывается, но батарея не регулируется и боюсь, это надолго, – сказала Юлия. – Спасибо, – сказал я. – Я за матрасом сейчас схожу. – Погодите. Э-э-э, что касается финансовой стороны… – Да это можно не обсуждать, – Юлия коротко махнула рукой. – Еду покупаете, а комната свободная. – Но… это нормально? – Нет, ничего не нормально. Но за деньги не переживайте. У нас у всех с деньгами проблем нет. У нас с головой проблемы. Я не знал, что ответить. – Если вам негде жить, живите здесь, – сказала Юлия. Я кивнул. – Опять говорю, как Антиквар, – пожаловалась она. – Это заразно. Юлия принесла мне матрас, бухнула его на кушетку и ушла. Я посидел немного на стуле, пытаясь уложить происходящее в голове. Стена, противоположная той, у которой стоял стол, оказалась идеально пустой и белой – будто специально для меня – я перевёл взгляд на свой чемодан, который пока поставил в угол. Четвёртая стена была покрыта бежевыми обоями, у неё стояла кушетка. «Что ж, по крайней мере, у меня есть четыре стены и кровать» – подумал я. Это было отличной фразой для письма Салли. Я вытащил из мокрого ещё рюкзака ноутбук, поставил его на стол и открыл пустой файл. Тут же выяснилось, что я не помню, какого роста Антиквар (а Салли всегда было важно знать, кто какого роста), всё время пытаюсь написать, что Юлия «ноет», а это обидное слово, хотя как ещё скажешь. И – главное – что за девушки живут в этой квартире, и как об этом написать Салли. И стоит ли вообще? И, кстати, не живёт ли здесь кто-то ещё пятый? Я прикусил нижнюю губу и начал барабанить по клавишам, заставляя себя писать всё как есть. Через полчаса я разогнулся и выдохнул: письмо было готово. Я решил не отправлять его сразу. Формальный повод тоже нашёлся: нужно было хотя бы раз перечитать текст, чтобы исправить ошибки. Салли была достойна писем без опечаток. И, кстати, раз уж Салли сама сказала, что в письмах можно быть персонажем, то письмо не обязано быть документальным. Неприятные детали можно опустить, так ведь? Я решил, что перечитаю письмо завтра утром, и, если будет настроение, выброшу некоторые детали . Я, стараясь ступать тихо, вышел в коридор, который снова показался мне изумрудно-бархатной шкатулкой, набитой странностями. Кухня была пустой, но на столе стоял разрезанный пирог с курицей и шпинатом – явно домашний. Кто-то уже съел треть, а нож оставил рядом – будто приглашая угощаться. Я не стал противиться приглашению и отрезал себе, сперва убрав крошки со стола. Я стал жевать, разглядывая огромную, заставленную всячиной, кухню и выглянул в окно – за окном на дереве повис пластиковый пакет: видимо, ветер, который пригнал меня сегодня по улице в этот дом, ещё не угомонился. На пакете была надпись службы доставки поверх которой было нарисовано два чёрных кружочка, так что трудно было не увидеть в этом мордочку. Казалось, это не пакет, а привидение, которое присело на дерево, как ворона, и заглядывает в окно. Я подмигнул привидению, помыл тарелку и решил ложиться спать. Сходил за зубной щёткой и пастой и зашёл в ванную. Ванная комната (тоже огромная) была, как и почти всё в квартире, чистенькой, но потёртой. Зеркало над умывальником потемнело по краям, а раковина местами потрескалась. Ванна с душем были задёрнуты занавеской – но мне было лень мыться, потому что после пирога меня сморило. В ванной тоже было окно, я стоял к нему спиной. Ветер шуршал деревьями, пока я шуршал зубной щёткой и это двойное шуршание меня почему-то позабавило. Странно иногда – когда случайные глупые детали совпадают, возникает ощущение, что жизнь рифмуется, как строчки стихотворения. Ещё мне показалось, что прошуршало что-то ещё – наверное, ветер пронёс ещё один пластиковый пакет мимо окна. Мэру пора оборудовать мусорные контейнерами крышками – ну просто же. Потом я услышал тонкий голос. – В пятницу у Антиквара день рождения. Я поперхнулся пеной, откашлялся, повернулся и увидел, что занавеска ванны отдёрнута, а в обильной пене сидит девушка. – Если у человека день рождения, надо что-нибудь подарить, – сказала она с комичной рассудительностью. Я встретился с ней взглядом, девушка улыбнулась во весь рот, а брови её при этом взлетели, как будто она сама была удивлена нашей встрече. Я невольно улыбнулся в ответ – у девушки было хорошее, открытое лицо. И голос, хотя она и передразнивала Антиквара, не был язвительным: она просто забавлялась и словно приглашала всех остальных посмеяться вместе с собой – давно не встречал такой чистой, простой радости. Я сразу же забыл, что это незнакомая девушка, к тому же обнажённая: она ведь на это не обращала внимания. Девушка, увидев мою улыбку, развеселилась ещё больше. Я сообразил, что, наверное, нелепо выгляжу, улыбаясь ртом, полным пены, продолжая испуганно таращиться на девушку. Я промямлил «извините», выплюнул пену, вымыл рот и повернулся к девушке, не зная куда девать руки. Девушка посмотрела приветливо и я опять перестал стесняться. – Вы Стрелка, – сказал я не очень уверенно. – Да? Откуда знаете? – Антиквар объяснил. У Белки родинка на подбородке. – Точно. Не путайте. А то мы с Белкой вас покусаем. Стрелка достала из-под воды руку и важно протянула мне ладонь. Я сделал три шага и пожал её влажные, скользкие пальцы. Стрелка церемонно кивнула, спрятала руку и опустилась поглубже в воду, так что пена закрыла её до подбородка. У неё были вьющиеся, непослушные волосы, которые она собрала в пучок, и огромные глаза. От горячей воды она раскраснелась и в целом была похожа на пупса с картин Карла Ларссона. – Ну или не покусаем, – сказала она. – Мы очень милые, кроме разве что с утра. Но после двух сосисок и кофеёчка ведём себя хорошо. – Я тут… вот только сегодня. – Ага. – Вообще я жил с Каменских, но так получилось, что надо было съехать. И мне предложили здесь побыть, совершенно не спрашивая. Стрелка, как и все остальные в этом доме, оказалась совершенно не заинтересована моей историей. Я неожиданно для себя возмутился. – Послушайте, а как так получается, что никто не спрашивает, зачем я приехал и почему? И как долго здесь собираюсь прожить? Всем всё равно? Даже никто не объяснил, как здесь жить, какие правила… Ну, я не знаю, мусор выносить чья очередь. Стрелка пожала плечами и слегка нахмурилась. – Да нет, не всё равно, – сказала она. – Просто… ну какие тут правила? Мы здесь все с приветом, причём с таким приветом, что в двух словах не объяснить. Люди приезжают неожиданно, уезжают неожиданно. Правила… знаешь, жил тут Дима. Он любил правила и составил список. Пункт первый. Пункт второй. На холодильнике распечатал. То есть распечатал и на холодильник повесил. Я там фломастером нарисовала собачку. Потом Белка нарисовала собачку. Потом Дима исчез. – Куда исчез? – Да ты садись, – Стрелка указала на табуретку мокрым пальцем, брызнув на меня водой. – Ой, извини. Это, кажется, было одним из правил: не обсуждать, куда делся один из наших, потому что никому не хочется, чтобы когда он исчез, люди выясняли, куда он ушёл и зачем. – А какие ещё правила были? Не помните? – Первое правило было: не обращаться к соседям на «вы». – А. Извини, – я опустился на табуретку. – Да ничего. А в целом – ну как-то мы привыкли, что все ведут себя хорошо. Плохие люди к нам не попадают, а если попадают, то не задерживаются. А с хорошими правил не надо. Зачем нам правила? Мы ж не шахматы. Как думаешь, что Антиквару подарить? – А что он любит? Стрелка вздохнула и не ответила. – Наверное, антиквариат? – предположил я. – Это очень дорого? Стрелка странно на меня посмотрела. – Ему обошлось дорого. Ты что, не знаешь, что с ним? – А что с ним? – Я снова немного рассердился. – Слушай, я знаю очень немного. Знаю, что здесь все киборги. Неудачные киборги. – Сам ты неудачный. – Ну, ты понимаешь, о чём я. – Мы очень удачные. Самые лучшие и красивые и смелые и умные. Нас ещё просто не оценили по достоинству. Стрелка говорила полусерьёзно, притворно-строгим тоном, но я понял, что, если ей перечить, она действительно может покусать. Говоря это, она подняла руки, чтобы поправить локон, который свесился в воду, и приподнялась в ванной. Над пеной показалась её грудь. Я отвёл взгляд и, наверное, покраснел. Стрелка не обратила внимания. – Антиквар совершенно шикарный. Просто лучший человек. Если тебе нужен хороший человек, посмотри на Антиквара. – А что с?… – я прикусил язык, не зная, как спросить. «Что с ним не так?» или «что с ним случилось?» Стрелка поняла вопрос. – Вообще все обычно сами про себя рассказывают, если захотят. Но Антиквару всё равно. Да он и не сможет коротко изложить. Он – антиквар, то есть был антикваром. Я не про прозвище. Он работал антикваром. Так вот ему очень сильно захотелось… ну короче… Стрелка задумалась и почесала нос. Я посмотрел на неё, но снова отвёл взгляд – она по-прежнему сидела так, что я видел её грудь и не смотреть не получалось. Стрелка была красивой. Я подумал, что, наверное, всё же в письмах к Салли всё же стоит кое-что опустить. – А нет, не так. В общем, он не торговал антиквариатом, а делал имитации. Короче, мебель под старину. Но не думай, что он подделывал. Он честно продавал. То есть, честно говорил, что продавал. – Честно продавал подделки? – переспросил я. Стрелка брызнула в меня мыльной водой – на этот раз нарочно. – Не подделки! Он честно продавал имитации и говорил, что это имитации. Так вот, он хотел быть лучшим и стал лучшим. Только переусердствовал. У него был имплант, который подсказывал ему, как будет выглядеть вещь, когда состарится. Ну знаешь, всякие трещинки, цвета тусклые, пыль там в уголках. Патина, смола, неровности. След времени как поцелуй судьбы. Или нет? Поцелуй времени как след судьбы. Забыла стих. Стрелка замолчала и стала водить пальцем по воде. – Так что представляешь, как ему сейчас. – Погоди, я не понял. Что-то с имплантом пошло не так? – Да нет. С имплантом всё так. Это с Антикваром теперь всё не так. Он теперь всё видит, ну… Девушка потрясла ладонью. – А, до меня дошло. Всё теперь только старым видит? – Ну да, – ответила Стрелка, будто удивляясь моей недогадливости. – Мы с Белкой для него две старушки. У тебя странный вид. С тобой всё хорошо? Как себя чувствуешь? – Странно. Будто вышел из комнаты на секунду, потом зашёл, а там всю мебель переставили. Только не из комнаты вышел, а из головы. – Хих! Красиво говоришь. Писатель что ли? – Нет. Ну немного. Да. Я на самом деле был программистом, но… Я ожидал, что Стрелка переспросит, но она вновь не проявила ни малейшего любопытства. – Старушки, – повторил я только чтобы что-то сказать. – Ага. Он, наверное, спросил, сколько тебе лет. Вместо «здравствуйте». – Ну почти. Да. И куртку ощупал. – Да, для него она ветхая. И чайник весь разбитый и склеенный. И чай закисший. И так далее. А год назад он завёл котёнка. И для него это сразу был дряхлый кот. Представляешь? Молоденький, бодренький котик. А Антиквар каждый день ждёт, что кот вот-вот умрёт. – А кот жив? – Ну конечно. Не видел ещё? Дверь на ночь не запирай, кстати, а то мяукать будет. – Ладно, не буду запирать. – Вот такие дела. Что ему на день рождения дарить? Грустненько как-то. Стрелка надула губы и вздохнула. – Нет идей? Я понял, что грызу ноготь и вынул палец изо-рта. Мой вопрос про правила теперь казался глупым. Какие правила? В доме, где у всех подобное с головой, должно быть, выживают только очень чуткие люди. – Нет идей, – сказал я. – Может, что-то для кота? Стрелка пожала плечами, поджала губы и так замерла, разглядывая уголок ванны невидящим взглядом. По её красному от горячей воды плечу сбежала струйка воды. – Антиквар – грустный человек? – спросил я. Стрелка кивнула. – Ну да, ну да, – я укорил себя за глупый вопрос. – Здесь, видимо, все не очень. Хотя… Тут я понял, что сама Стрелка вообще-то не похожа на ментального калеку. – А с тобой?.. А у тебя?… – Я снова не знал, как спросить. – А у тебя? – с вызовом спросила Стрелка. – У меня, если честно, всё хорошо, – сказал я. Мне даже было как-то неловко признаваться. – Я не киборг. Ну, то есть у меня есть имплант, но только на чтение. Тут взрыв был… И мне вставили для диагностики. – Ну не хочешь рассказывать, не надо. – Я честно! Стрелка не ответила. Она пошарила руками в ванной и дёрнула пробку. – Так что с тобой? – спросил я. – Потом может как-нибудь расскажу, – ответила она с притворной ворчливостью. – Дашь полотенце? Она встала во весь рост, включила душ и стала деловито смывать пену. Я взял полотенце с вешалки и расправил его. Стрелка церемонно шагнула из ванны и дала завернуть себя. – У тебя отключён стыд? – спросил я. – Может быть. Хорошая версия. А может, это просто проверка – можешь ли ты себя вести как джентльмен. – Конечно могу. Иначе покусают. – Во! Верно мыслишь. – А вообще у меня есть девушка. Стрелка как-то странно мотнула головой, будто я оговорился, сказав, что сегодня понедельник, хотя на самом деле пятница. – Постоянная девушка, – сказал я. – Её зовут Салли. – Ну да, ну да. Ясно-понятно. Но вообще – нет. Впрочем, всё равно. – Кстати, мне надо написать ей письмо, – почему-то сказал я. У меня всё ещё было ощущение, что в моей голове передвинули мебель, и я не понимал, кому я это сказал – Стрелке или себе. – Тебе надо дочистить зубы, – сказала Стрелка. Она ушла из ванной, оставляя на кафельном полу мокрые следы. Я опустился обратно на табуретку и долго не мог заставить себя подняться и продолжить чистить зубы. В конце концов чьи-то шаги за дверью заставили меня подумать о том, что я слишком долго занимаю ванную комнату. Я сунул щётку в рот, продолжая думать об Антикваре. Вот он, например, чистит зубы. На него из зеркала смотрит дряхлый старик. Этот старик берёт лохматую, посеревшую зубную щётку и чистит редкие, пожелтевшие зубы. Он бреется и под редкой седой щетиной обнажается дряхлая морщинистая кожа, обтягивающая ввалившиеся щёки. Немудрено, что он редко бреется. Интересно, а как-то можно это пробить? Ну не знаю, есть ли какой-то предмет, который он всё же видит таким, какой он есть? Ну понятно, любой живой человек для него – очень старый. А фотография? Скажем, если девушка на фотографии? Сама фотография, конечно, будет пожелтевшая, обтрёпаная, поцарапанная. А девушка на ней? Старуха? Или такая же? Ну, как Мексиканка? Я понял, что хочу поговорить с Антикваром. И знал, о чём. Вернувшись в свою комнату, я достал из рюкзака распечатки своих текстов. Мне показалось, что на них остались жирные отпечатки пальцев Каменских. Я включил настольную лампу и присмотрелся: конечно, никаких пятен не было. На кой чёрт я вообще вожу с собой тексты. Дурная привычка сверяться с самим собой прежним. Дурная привычка не доверять себе сегодняшнему. Дурная (и недешёвая) привычка печатать то, что можно хранить в компьютере – только потому что чернила на бумаге кажутся надёжнее. Начать курить что ли – поменять три необычных дурных привычки на одну обычную. Пахнет дурно, но хоть буду выглядеть элегантно. Может, в столице найдётся какая-нибудь школа курения, где учат пользоваться зажигалкой, прикуривать на ветру, держать сигарету как Хамфри Богарт в «Касабланке»? Я бросил распечатки на стол и непроизвольно прочитал начало фразы на первой странице: «Я понял, что если отвечу тебе сразу, то скажу неправду…» Я огляделся: только сейчас я заметил, что комната идеально квадратная, будто меня посадили внутрь огромной игральной кости. Я подумал о большой невидимой руке, которая может подбросить такой кубик и у меня слегка закружилась голова. Я перечитал набросок письма к Салли и поморщился. Спать по-прежнему не хотелось: в голове ещё звучал звонкий голос Стрелки и хриплый голос Антиквара, которому надо придумать подарок. Ничего не оставалось, как сесть за стул и начать приходить в себя, перечитывая свои записи. Часть 1. Толстая Салли Раздался шорох. Дара бросил взгляд в угол – на кучу одежды – и снова углубился в планшет. Оставалась неделя до последнего экзамена, поэтому каждый вечер Дара падал в кресло-грушу и влипал в планшет, гоняя себя взад и вперёд по тестам. Салли говорила, что он зря переживает: мол, любой начитанный человек никогда не провалит экзамен по родному языку, но Дару не покидало ощущение, что английский устроен так, чтобы говорящий непременно попал в ловушку. Опять прошуршало. Дара вздохнул, но не отвёл взгляд от планшета – он привык, что Хили иногда шуршит, даже по ночам. Иногда муркает, иногда сопит. С приближением экзаменов Даре стало некогда с ним возиться и он перестал убирать Хили в картонный домик – просто накрывал его тряпкой. Потом стал бросать в угол футболки в конце-концов Хили стал выглядеть кучей спортивной одежды, но ни разу на это не пожаловался. Только иногда сопел из-под футболок с ярко-красным номером 7 и фамилией Дары, постукивал по полу и шуршал. Дара привык к нему и в этот раз даже не отвлёкся. Потом, много раз, Дара возвращался к этому моменту и злился на себя. Если бы он был чуть внимательнее, он бы заметил, что стук доносится вовсе не из угла. Можно было успеть спрятать картины. Можно было ударить первым. Можно было просто не открывать окно. Сегодня было как раз три месяца с того дня, как они с Салли «ограбили наоборот» школьную аптеку. Они по-прежнему делали вид, что друг друга не существует. Дара продолжил общаться с Эриком, Гарретом, Лизой и Карен. Они сидели вместе на уроках и торчали на переменах у шкафчиков. Салли, как обычно, не общалась ни с кем. Если она проходила мимо Дары, то не поднимала глаз, будто шла мимо робота. По вечерам они встречались в доме Дары, если его отец и Рейчел уезжали к Рейчел. Иногда Салли оставалась ночевать. Дара показал ей кухню в лунном свете – место, где он в последний раз видел свою маму. Салли ничего не сказала, только ткнулась носом и поцеловала его голое плечо. Дара закрыл глаза и почувствовал то, чего не испытывал уже очень давно: покой. Он сказал Карен, что хочет расстаться с ней. – У тебя другая девушка, – сказала Карен. – Нет, на самом деле я тут… Но Карен не спрашивала, а утверждала. Она изучала его лицо с выражением человека, играющего в компьютерный квест. – Это Энни? – Нет. Хотя знаешь, да. Карен кивнула, но продолжила смотреть на него пристально. – Окей, – медленно сказала она наконец. – У меня только одна просьба: не рассказывай никому. Я сама. – Хорошо. Мы можем сказать, что это было общим решением. Или ты можешь сказать, что меня бросила. Карен кивнула, продолжая вглядываться и сказала. – Очень благородно с вашей стороны, мистер Уолдрон. Теперь я по крайней мере не буду напрасно ждать, пока вы соизволите сесть со мной в автобусе. Дара, вроде бы не вздрогнул, но Карен наконец отвела взгляд. Видимо, достаточно прочла по его лицу. На прошлой неделе Дара, витая в облаках, прошёл в автобусе мимо Карен и сел рядом с Салли. Все это заметили, кроме него. – Вот как, – сказала она, – и давно вы прячетесь? Дара молчал – Интересно, хватит ли тебе ума не пойти с ней на выпускной бал? – сказала Карен. Дара пожал плечами, Карен ушла. О выпускном бале он ещё не задумывался. Возможно, если бы в его комнате было больше места, там уже бы появилась вешалка-стойка с торжественным чёрным костюмом и белой сорочкой. Возможно, если в его голове было больше места, он бы задумался о том, что надо определиться с парой. Его отец уже спросил его, в каком платье будет Карен, будучи уверенным, что Дара всё ещё встречается с ней. Дара, уловив смысл вопроса, но не суть, ответил, что в голубом, потому что Карен ещё полгода назад определилась с платьем и успела трижды показать его Даре: на экране и вживую. Карен сказала, что это «небесно-голубой», хотя на экране было подписано «арктический голубой» и действительно: это был цвет, которым диснеевские аниматоры рисуют сугробы в зимних сказках. Всего этого Дара не рассказал, а только ответил, что у Карен голубое платье и ушёл на кухню за тостом. Отец тогда удовлетворённо кивнул. Сам он был поглощён планами на лето: выбирал, куда в умотать в июльский отпуск мачехой и, получив ответ, кивнул. Видимо, он решил, что всё хорошо: Дара принимает таблетки, у Дары есть постоянная девушка, у девушки есть платье. И оно голубое. На самом деле Карен уже начала сложную операцию по официальному прекращению отношений. Позже Дара удивлялся, сколько труда проделала девушка, чтобы аккуратно провернуть все шестерёнки и натянуть все паутинки так, чтобы вовремя поползи нужные слухи, чтобы кто надо кому надо нашептал, что Карен теперь без Дары Уолдрона, и чтобы это прозвучало именно так, что это Карен теперь ходит без Уолдрона, а не Уолдрон ходит без Карен. И никто бы не усомнился, кто в этом предложении подлежащее, а кто дополнение. Но всё должно было выглядеть небрежно. Карен бросила Уолдрона. «Этого Уолдрона» (теперь она его называет только по фамилии, это важно), как надоевшую резинку для волос. Между делом. И она ещё пока только присматривается к замене, потому что кандидатов на его место – по левую руку от главной красавицы школы – как лягушек в пруду между Куэй Стрит и школьным стадионом. Небрежно, поэтому неспешно, и поэтому до родителей эти слухи дошли в последнюю очередь. Да и сам Дара едва замечал шептания и переглядывания, которыми сопровождался Процесс Выбора Пары на выпускной. Энни пару раз заводила с ним ничего не значащий разговор, и со второго раза Дара заметил, что смысл беседы крутится вокруг да около дня выпускного бала, с каждой фразой приближаясь к центру, но задевая его только по касательной. В самом деле, почему бы не Энни. Эта мысль была странной, как если бы он пригласил Энни к себе в комнату. В своём пышном выпускном платье, она бы просто не смогла развернуться бы там: обязательно бы сшибла картины или наступила бы на Хилли или задела лампу на рабочем столе. Когда Дара лежал в кресле в углу, его ноги занимали полкомнаты. Салли, однако, помещалась в комнате, хотя вроде бы была не меньше и не стройнее Энни. Мысль о том, чтобы пригласить на выпускной Салли даже не приходила в ему голову. Он был уверен, что она сама не собирается. Точнее он даже не начинал думать эту мысль, потому что по дороге к мысли была развилка и дорожный знак, показывающий «Толстая Салли» и стрелка влево, а также «Выпускной» и стрелка вправо. Кто установил этот знак и как давно – Дара не задумывался. Просто таков был порядок вещей. Поэтому он в итоге он подошёл к Энни. – У тебя уже есть пара на выпускной? – сказал Дара. – Нет, – сказала Энни. – Хочешь пойти со мной? – Да. Хорошо, – сказала Энни с радостью. Дара ничего не сказал. Улыбка Энни плавно сменилась разочарованной гримаской. Дара понял, что она, видимо, хотела более романтичного приглашения. – Никому не говори пока, ладно? – сказал он, сам не понимая, почему. – Ладно, – расцвела Энни. – Будет пока нашим секретом. Дара кивнул и ушёл. Выйдя из школы, он направился домой и остановился, потому что ему показалось, что он наступил кроссовком в грязь. Кроссовки, однако были чистые, да и луж никаких не было – уже три дня стояла сухая погода. Городской сумасшедший – Сходишь со мной кое-куда? – спросила Салли однажды вечером. В её голосе было то ли смущение, то ли тревога. Дара подумал, что она решила попросить сходить с ней в кино или в кафе – то есть нарушить негласное правило не показываться на людях вместе. – Мне одной бывает страшно, – добавила Салли. Они лежали на кровати в её комнате: она на животе, подложив руки под подбородок, он рядом – на боку. Уже были сумерки, он гладил её по спине, наблюдая как вечерний розоватый свет начинает тускнеть и смешиваться с синеватым светом планшета Салли. Дара думал про «розовый период» и «голубой период». Возможно, Пикассо так же когда-то лежал с любимой девушкой, смотрел на её тело и вдруг осознал, что для двух разных минут в течение одного вечера нужно придумать два направления в искусстве. А может, в его жизни выдался лишь один-единственный такой вечер и именно его художник воскрешал полжизни – десятками картин. – Бывает страшно? – переспросил Дара. – Да, – ответила Салли. В последние дни по городу ходили слухи о том, что на улицах появляются и исчезают маленькие дети – абсолютно голые с мертвенно-белой кожей. Была даже пара фотографий с камер наблюдения – нечётких и от этого ещё более жутких. Кто-то сказал, что это фейк, кто-то сказал, что это призраки, кто-то сказал, что другим людям надо меньше пить, кто-то сказал, что с детской порнографией надо решительно бороться и добавил, что полиции давно пора начать уже смотреть в оба. Но все подумали о том, что ходить по вечерним улицам стало страшно. – Сейчас ты поднял брови и опустил уголки губ, – сказала Салли, не поворачиваясь. – А потом опустил голову, как бы кивнул, но ровно один раз. То есть удивился, но не отказал. То, что я не вижу, как ты киваешь – это тебя не смутило. Дара Уолдрон тратит слова лишь в экстремальных случаях. Тот факт, что у меня на затылке глаз нет, к экстремальным случаям не относится. – Что? А, да, я хотел сказать, что конечно схожу, – сказал Дара. – Ты предсказуемый. Иногда, – сказала Салли, поворачиваясь. Она поцеловала его в подбородок и прижалась к плечу. – А ты нет. Куда идём? Салли отстранилась и улыбнулась куда-то в пространство. – Ты ведь уже пообещал сходить. Так ли важно знать, куда? Она встала с кровати в прямоугольник золотистого света, который ещё проникал сквозь щель в шторах и стала надевать трусики. Дара внимательно осмотрел её с головы до ног. Салли это заметила. – Интересно, – сказала Салли. – Ты, наверное, думаешь, что знаешь меня, раз видел всю без одежды. Будто моё тело и есть все мои секреты. А любое место, куда я хожу по вечерам, написано мелким шрифтом где-нибудь пониже пупка или повыше щиколотки. А что если продолжаю курить амфетамины за будкой на заправочной станции? Дара уже знал её манеру. Как только в разговоре всплывает острая тема, Салли начинает едко шутить – будто зверёк выставил коготки. В шутливом разговоре можно сказать что угодно и это будет шуткой ровно столько, сколько ты этого захочешь. И если захочешь – останется шуткой навсегда. Салли будто превращала мысль в мячик для пинг-понга и подкидывала его ракеткой, раздумывая, перебросить тебе его или нет. – На которой станции? – На Мерчантс Роуд. – Там нет заправочной станции. И ты туда не ходишь. Дара хорошо себе представлял, где Салли может появиться, а где нет. Она ездит на автобусе в школу, она может съездить на стадион или в арт-центр. Она может сходить в торговый центр в своём районе, но едва ли появится на Мерчантс Роуд – это район богатых кварталов – улица на которой находятся все три лучших паба города и единственный ночной клуб. Она едва ли даже знает фамилии семей, которые живут в соседних с улицей кварталах. Зачем ей? Чтобы лучше знать, кого сторониться? Она не могла появиться гостьей в этих домах, не бывала в пабах и точно не бывала в ночном клубе. Да и зайди она в клуб – её бы не заметили, как если бы на веранду вкатилась пустая пивная бутылка или забежала перепуганная кошка. – Но куда-то же я хожу? – сказала Салли тоном киношного детектива, который размышляет о пропавшем с места преступления револьвере. – И решилась рассказать мне, – сказал Дара. – Теперь осталось, чтобы ты решился надеть штаны. Дара рассмеялся и стал одеваться. Они действительно вышли на Мерчантс-Роуд. Дара подобрался, думая, что Салли потащит его в бар. В конце концов, если он её парень, то почему бы им не выбраться наконец куда-нибудь вместе – выпить демонстративно колы. Назло всем. И в конце-концов почему бы ей тогда не заявить, что она хочет быть его парой на выпускном? Всё это было непохоже на Салли, девушку, которая то ли знала своё место на невидимой лестнице, (где наверху были приличные семьи, а внизу семья Салли), то ли в гробу видала эту самую лестницу и не интересовалась её существованием, как Карен не интересовалась тычинками жукокрылых. Но Салли была права – Дара её плохо знал. Начало Мерчантс-Роуд он тоже знал плохо и удивился, когда Салли повернула направо, в неосвещённый переулок. Они прошли мимо тускло освещённой витрины магазина тканей, мимо безликой оштукатуренной стены, мимо кирпичной стены древнего здания странной формы: в старом городе дома казались не построенными, а выращенными из песка и кирпичей. Салли шла впереди, на её плече болтался рюкзак, который она не доверила нести Даре. Лямка то и дело сползала, и Дара заметил, что любуется тем, как Салли её поправляет. Что-то в девушке было нескладное и что-то удивительно милое. Её майка была заправлена в джинсы с одного бока и слегка выбилась с другого, её плечи были узкими, хрупкими, а грудь и бёдра – широкими. Она немного переваливалась при ходьбе, как будто на ней была незнакомая обувь или будто она недавно научилась ходить. Дара улыбнулся: недавно он читал, что действительно хорошая живопись начинается там, где заканчивается идеальность. Красота – это «сумма тщательно подобранных несовершенств». Он подумал, что расскажет об этом Салли. И о том, что сейчас, наблюдая за ней, он почувствовал эту сумму несовершенств, но для этого придётся сперва много чего ещё рассказать. Улица вильнула ещё несколько раз и Дара понял, что не может точно сказать, где они находятся, но они словно попали в изнанку Мерчантс роуд: им не было видно ни одной витрины – только двери складов, но со всех сторон доносились звуки оживлённой вечерней улицы центра города – музыка, голоса пьяных компаний и реклама. Откуда-то доплывали запахи жареных стейков и парфюма, но пахло в основном акациями и ещё чем-то, чем пахнут старые улицы. – Почти пришли, – сказала Салли. Асфальт под его ногами сменился деревянным настилом и Дара непроизвольно замедлил шаг. Он не мог вспомнить, когда в последний раз ходил по дереву. Что-то в этом было от ощущения, когда зимой снимаешь перчатку, чтобы пожать руку. Салли остановилась перед дверью небольшого особняка, который Даре показался нежилым: окна были наглухо завешаны жалюзи. На двери не висело никакой таблички, а само здание было безликим: будто архитектор смешал все архитектурные стили Гэллоуэя, вывел среднее арифметическое, а потом скормил строительному роботу, поленившись даже проверить результат. Даре стало тревожно: а что если здание намеренно сделали таким безликим, чтобы никто никогда не поленился проверить, кто же в нём живёт? Зачем его построили здесь – на задворках? Салли постучала, внутри кто-то откашлялся, но дверь оставалась закрытой. Всё же наркотики, – подумал Дара. – Здесь наркодилер. В центре – потому что зарабатывает много. Здание неприметное – чтобы… ну, чтобы не приметили. И рюкзак она не доверила ему потому что в нём запрещённое. И если полиция будет обыскивать, то вещества найдут у неё, а не у него (спасибо, Салли). И сейчас, видимо, Даре придётся драться. Вот тебе сумма несовершенств. Дверь открылась. Салли без приветствия прошла внутрь, на ходу снимая и расстёгивая рюкзак. На порог вышел бородатый старик. Дара его прекрасно знал, но не мог сообразить, почему видит его здесь и сейчас, поэтому не нашёлся, что сказать. Тот посмотрел на Дару хитро. Глаза у старика были красные и усталые, подёрнутые голубоватым, как обычно бывает у тех, кто много читает и у кого к старости нет денег на искусственные органы. – Здравствуй, – сказал старик. – Добрый вечер, – сказал Дара. – Как меня зовут? – спросил дед. – Что? Меня зовут Дара. – Нет, ты не ослышался. Как меня зовут? – Мёрфи. – А полностью? – Э-э-э. Мистер Мёрфи? Дед улыбнулся и продолжил смотреть на Дару выжидающе. – Дед Мёрфи, – сказал Дара, сам удивляясь своей наглости. Старик не отвёл взгляда и Дара произнёс не только имя, но и титул: – Дед Мёрфи, городской сумасшедший. Старик довольно кивнул и жестом пригласил Дару внутрь. Дара повиновался. – Это была проверка, – сказал он. – Ты прошёл. – Ой бросьте, – сказала Салли. – Дара, расслабься. Это просто Мёрфи. Он… – Это была проверка, – упрямо сказал старик, – может ли Дара называть вещи своими именами. – Когда это вдруг стало важно? – рассеяно спросила Салли. Дара поморгал и осмотрелся. Салли сосредоточенно выкладывала на стол какие-то пакетики, но что в них – Дара не понял. Он быстро изучил содержимое полок у стен, и тоже ничего не понял: полки были завалены книгами, электроникой и кофейными чашками. Это не было похоже на нарколабораторию, но Дара подумал, что едва ли вещества готовятся прямо здесь. А как может выглядеть жильё наркоторговца, он не знал. Старик рассмеялся. Салли посмотрела на него сердито и старик виновато замолчал, а потом ответил уважительно: – Конечно, важно. Кто, юная леди, жаловался, что её называют толстой? – Так, мы не за этим, – сказала Салли, заметно стушевавшись. – А за чем же? – спросил старик. – Вы просили пять контроллеров высоты, я украла пять контроллеров высоты. – Очень мило с вашей стороны, мисс, украсть для меня пять контроллеров высоты, – поклонился старик. – Из всех моих помощников – вы самая толковая. Как говорят турки, здоровья вашим рукам! Салли требовательно вытянула ладонь. Старик снял с полки коробочку и с поклоном отдал её Салли. Дара вытянул шею, чтобы рассмотреть, но старик отвлёк его. – Чаю? – Спасибо, – сказал Дара. – Спасибо да или спасибо нет? – Спасибо нет. Я сыт. То есть… – Завидую, – сказал старик. – А то я вечно голоден. Фигурально. Дара помотал головой. – До всего голоден. До ощущений. До знаний. До высокий этажей. До кофе и метальных ножей. До удовольствий и боли. Охота пуще неволи. – Мёрфи говорил, будто декламировал стихи, но не слишком выспренно. Салли открыла коробочку, опустила в неё мизинец, достала его обратно перепачканным в белом порошке и критически осмотрела порошок. – Ну вот зачем? – сказал ей Мёрфи. – О штаны не вздумай вытереть. – Что такого? – спросила Салли. – Порошок чистый, я старался. А ты пальцами. На пальцах всегда жир. Ну! Салли нахмурилась. Дара подобрался и сжал кулаки. Старик достал с полки салфетку и протянул её Салли, Салли аккуратно поставила коробочку на стол и стала вытирать палец. – Я человек искусства, – сказал старик, поворачиваясь к Даре. «Он под кайфом» – понял Дара и решил не конфликтовать – вдруг Мёрфи ударит его ножом или что он там упоминал. Сейчас Дара аккуратно выведет Салли за дверь и тогда уже с ней поговорит как следует. – М-м-м, – сказал Дара. – Художник? – Да. Нет. Да. Больше того. Я человек искусства. Я сам искусство. Кто-то рисует, кто-то играет, а я живу искусство. – М-м-м, – сказал Дара, продолжая одним глазом следить за Салли, а другим намечать путь к двери. – Знаете, – спокойно продолжил рассуждать старик, – почему меня прозвали городским сумасшедшим? Почему я не вписываюсь в представления о здравом смысле? – М-м-м? – вежливо сказал Дара. Старик действительно не вписывался. Он странно одевался – всегда во всё белое, здоровался с незнакомыми людьми, осенью побирался на городской площади, а весной раздавал деньги прохожим. Иногда громко пел старые песни, иногда воевал с городскими репродукторами. Иногда перекрашивал городские скульптуры и фонтаны, иногда рисовал граффити. Гаррет и Шон как-то прилюдно заключили пари, что смогут дать пинка деду Мёрфи и удрать от него на велосипеде. Чем закончилась история, Дара не помнил. Кажется, оба попали в полицию, но Дед Мёрфи, конечно, попадал в полицию чаще их всех. В первый раз, наверное, ещё до рождения Дары. Даре стало неуютно. «Знаешь, Салли, я тебя люблю, но…» – подумал он. Старик пошарил на полке и протянул что-то Даре. Дара осторожно взял: это была небольшая гипсовая статуэтка мальчика, державшегося за ногу. – Микеланджело как-то спросили, – сказал Мёрфи, – как он делает скульптуры. Тот ответил, что берёт мрамор и отсекает всё лишнее. Так же музыкант сочиняет музыку: выбрасывает лишние ноты. Или, если угодно, лишнюю тишину. А я выбрасываю лишнее из жизни. – Ладно, мы, пожалуй, пойдём, – сказала Салли. – Спасибо. – На здоровье. Не испортишь? – Постараюсь, – сказала Салли. – Пальцы совать больше не буду. – Правильно, – сказал Мёрфи. – Только шприц и чистая ложка. – И здесь меня учат, как жить, – сказала Салли, – посмотрела на Дару и улыбнулась. Дара криво улыбнулся в ответ. – Так вот и я выбрасываю из жизни всё ненужное, – сказал старик, давая интонацией понять, что заканчивает речь. – Ненужные правила, ненужных людей, ненужные приличия, ненужные слова. Бумаги, бланки, аттестаты. Модную одежду, пустую музыку и собрания. Ух, как я ненавижу собрания. Дара вежливо кивнул и повернулся к двери. – Видишь, Дара, – сказала Салли, улыбаясь. – Мы с тобой – нужные. – О! Само собой, – улыбнулся старик. – Разумеется. – Хорошего вечера, – сказала Салли. – А я вам желать не буду, – сказал дед Мёрфи. – Он у вас и так хороший. Вы, небось, выбрались из постели, чтобы прийти ко мне. – Это зависть? – покосилась на него Салли. Мёрфи помолчал и ответил с видимой неохотой: – Зависть. – Это была проверка, – ответила ему Салли. – И вы прошли. – А катитесь вы, – сказал старик добродушно. Салли показала ему язык и они с Дарой вышли за дверь. Некоторое время они шли молча, Салли пару раз беспечно пнула камешек, лежавший на дороге. Дара перебирал в голове услышанное. Когда деревянная мостовая сменилась асфальтом, он, наконец решился. – Салли, скажи мне, честно. – Да? – Ты давно уже?… – Пару лет, не знаю. А что? – И что конкретно? – А? – Что это за порошок? – А… графеновая смазка для редукторов. Дара остановился. – Скоро баттл. Забыл? Битва роботов. Салли остановилась и обернулась на Дару. – Пойдём, мне домой уже надо. Тебе тоже. Я не осуждаю менеджеров среднего звена – Я не умею говорить, – сказал Дара. – Хорошее начало, – сказал дед Мёрфи. – И играть. То есть писать музыку. И рисовать. – Но хочется? Дара кивнул. – Так чего ты ждёшь? Разрешения? Я разрешаю. Говори. Рисуй. – Совета, – сказал Дара. – Я же не могу просто начать и… Дара помахал руками, то ли водя воображаемой кисточкой по холсту, то ли перебирая клавиши. Он пришёл к Мёрфи тайком от Салли. Та была занята подготовкой к битве роботов и часами сидела в гараже, перебирая запчасти. Никто не знал, почему у Салли такие быстрые и ловкие роботы. Было понятно, что она умна и старательна, но никто не догадывался, что у неё ещё и были редкие запчасти, которые не всякий мог достать. И не только не всякий школьник, но и не всякий взрослый – если не считать безумного старика, который мог выменять редкую микросхему на редкого сорта смазку. – Можешь, – пожал плечами Мёрфи. – И дай угадаю: уже пробовал. Что-то в его интонациях, а может в запахе его дома, в звуках переулка, ведущего к его двери, в том, как асфальт под ногами сменялся деревянной мостовой и она пружинила, словно подготавливая к визиту, успокаивало Дару. – Пробовал, – признался Дара. – И получалось отвратительно? – Ну да. – Будто хочется кричать, но рот не слушается? Будто говоришь, но сквозь подушку? Будто хочешь бежать, но ноги спутаны? Дара кивнул и добавил: – Проходил тесты. Нейросети сказали, что способностей у меня нет. Сорок семь процентов от рекомендуемого уровня. – К чёрту нейросети. Искусственный интеллект так же труслив и недалёк, как естественный. – А ещё я пытался уйти из школы в лицей при Дублинской Академии искусств, но в приёмной комиссии мне сказали… Дара запнулся, потому что история была довольно унизительной, но Мёрфи – то ли из чувства такта, то ли из безразличия к чиновникам, махнул рукой, поднялся и исчез в комнате, в которой Дара никогда не был, и вынырнул оттуда с ворохом больших бумажных листов. – Знаешь, – сказал он Даре, – раньше я работал психотерапевтом. Не веришь? Я бы тоже не поверил. Как в той песне? «Я был хирургом, пока руки не затряслись». Так вот. Первый совет очевидный, его кто угодно даст: тренируйся. Хочешь рисовать – рисуй больше. Это ты и без меня знаешь. А ещё можно снижать ожидания. Рисуешь плохо – ну и радуешься тому, что получилось. Дорога важнее конечного пункта. И это ты без меня знаешь. А вот чего ты без меня, может, не знаешь… – Что и дорога не важна? – Что снижение ожиданий тоже достигается упражнениями. Если каждый день по десять минут садиться и снимать претензии к миру, то рано или поздно станешь счастливым. Может, счастливым дураком, как я. А может, просто счастливым. А может, счастливым менеджером среднего звена в уютном особнячке на Мей-Роуд. – Скучно звучит. – Согласен. Но это дело вкуса. Ни в чём не осуждаю менеджеров среднего звена. Мёрфи протянул Даре пачку бумаги. Тот осторожно взял и стал разглядывать: на плотной мелованной бумаге были репродукции. – Вот. Калибруй вкус. Здесь разные художники. Известные, малоизвестные. Современные и древние. Дара пролистал пачку. – Здесь только женщины, – сказал он. – Да, женщины. Прекрасные женщины. Прекрасные портреты прекрасных женщин. О!.. Дара отметил, что Мёрфи часто восклицает и восклицает с восторгом ребёнка, которому дали шоколадную конфету. – Попробуй поставить один портрет на пюпитр и нарисовать копию. У тебя получится… э… картошка. Да и картошка не сразу получится. Но ты парень упорный, будешь брать уроки у всяких там электронных гуру. Рано или поздно начнёшь рисовать сносно. Тут ты должен спросить «А если не научусь?»? – А если не научусь? – Тогда прекращай смотреть на нарисованных женщин и начинай смотреть на живых. Мёрфи молча смотрел на него, ожидая, когда мысль, наконец, осядет в голове подростка. – Понял, – сказал Дара. – Спасибо. Но… – Не спрашивай больше ничего, – сказал Мёрфи. – Посмотри, попробуй. Сам всё поймёшь. Мёрфи протянул ему тубу и Дара стал аккуратно сворачивать репродукции в трубку. Мёрфи ушёл в другую комнату, повозился там с чем-то и из двери послышалась фортепьянная музыка. – Джаз лучше рока, – сказал Мёрфи, снова появляясь в гостиной. – Рок квадратный, стоит на повторениях. Джаз гибкий, извилистый. Я бы даже сказал, что рок твёрдый, а джаз жидкий, а потому растекается и заполняет пустоты в душе. – Интересно, – перебила меня Стрелка. – И ты стал рисовать? – Дара стал рисовать, – сказал я. – И как? Помог ему совет старика? – Да. И нет. – Понятно. И непонятно. Самое непонятное – почему ты не стал показывать этот текст Салли? Потому что ты тайком от неё ходил к Мёрфи? Антиквар, хоть и заявил, что лёг спать, явно курил трубку в своей комнате и до нас долетал пряный запах и казалось, что у нас в камине горят настоящие поленья. Я сделал большой глоток вина. – Хочешь, расскажу кое-что? – Давай. Такой голос у тебя… будто расскажешь что-то стыдное. Не переживай. У меня стыда нет, и тебе меня стыдиться не нужно. – В общем. Он подарил мне репродукции. Я стал на них смотреть, стал рисовать… Я неплохо научился рисовать. Но… среди них была одна картина. Я в неё влюбился. Там была девушка с таким взглядом, что… Знаешь, когда я понял, что никогда такого не нарисую, я стал смотреть на реальную девушку. На Салли то есть. И на других тоже стал смотреть. И понял, что… Что… Это всё не то. Она – та, нарисованная, она настоящая. То есть, я хочу сказать… я по-настоящему был влюблён только в неё. Я думал, что это пройдёт, но… Уже прошёл год… – Вот блядь. – Ну? Зачем материшься? – Затем, что я Стрелка. Белка никогда не матерится, а я всегда матерюсь. Так нас проще отличать. – Белка вообще ничего не говорит никогда. – Много ты знаешь про Белку. Мы помолчали. – А что за картина-то? Как называется? Я её видела? Рембрандт какой-нибудь? – А это Дара узнал только спустя несколько месяцев. – В смысле? Погуглить не мог? – Сперва просто не хотел. Боялся разрушить тайну. Узнать про неё слишком много. А потом… Я вздохнул и решил, что мне таки иногда проще читать свои тексты, чем объяснять кому-то целую жизнь в двух словах. Дара кивнул и направился к выходу. – Да, послушай, у меня просьба, – сказал вдруг старик. Дара остановился и оглянулся. – Я не хочу отвлекать Салли, у неё экзамены и всё прочее. Но у меня тут кое-какие роботы стали сбоить. Надо бы настроить, а я не хочу лезть в прошивки без Салли. В общем… знаешь фонтан на Ай-Сквер? – Да, конечно. Мёрфи протянул Даре небольшой брелок. – Я там примелькался слишком, а на тебя внимания не обратят. В общем, сядешь на лавочку, нажмёшь на пультик. Рюкзак с собой не забудь. – Зачем? – А, Салли не рассказывала? В общем… Когда нажмёшь на пультик, один из мраморных ангелочков слезет с фонтана и прибежит к тебе. Ты его в рюкзак – и всё. Подержи пока у себя дома, при случае закинь ко мне. Только ради бога, не попадись на глаза никому, ладно? Моя репутация уже ничего не стоит, а тебе скандал ни к чему. Даре захотелось спрятать руки в карманы, но руки были заняты кипой репродукций, поэтому он сжал пальцы ног, так что послышался явный хруст. – Ах вот оно что, – сказал Дара. – Те самые бледные голые дети. – Да, неловко вышло. Хотя ещё смотря кому. Если художник сделает скульптуру голого мальчика в натуральную величину, её запретят выставлять. Но если мальчика сделали в XVIII-м веке, сделали из мрамора и у него крылышки – то это не детская порнография. Это фонтан на городской площади. – Но? То есть он не мраморный? И как он туда попал? Мёрфи отмахнулся от вопроса. – Его зовут Хили, – сказал старик. – Кого? – Ангелочка. Так возьмёшь его? Сделаешь доброе дело. Дара молча кивнул. В радиусе двух миль от Карен Раздался шорох. Дара бросил взгляд в угол – на кучу одежды – и снова углубился в планшет. Под кучей одежды жил ангелочек Хили, а справа от него стояла репродукция картины, закрытая тряпкой. Дара лежал на кресле в противоположном углу. Между ним и окном стоял письменный стол, поэтому когда в окно полезли, он не сразу понял, что происходит. Ему следовало ожидать визита: три дня назад была генеральная репетиция выступления на выпускном балу. Собралось полшколы и Карен демонстрировала главный танец: вальс с элементами танго-нуэво. Во время второго прогона Чарли, её партнёр, оттоптал Карен ногу и был изгнан со сцены. Третий прогон Карен танцевала с роботом. Ни для кого не было секретом, что они тренировались с роботами, но никто не знал, откуда его привезли и сколько он стоит. Ходили слухи, что его взяли напрокат и в день прокат стоил столько же, сколько весь выпускной вечер в нашей школе. Говорили, что робот произведён в Аргентине, а кто-то сказал, что его сделали в Америке, но обучали в Аргентине. Собственно, никто особо на сцену не смотрел, все обсуждали стоимость робота и накладные расходы перемещения железки из Аргентины в Ирландию, до тех пор, пока робот не сорвал с Карен платье. Тогда все посмотрели на сцену. Потом робот сорвал с Карен лифчик. Это всё Дара узнал в столовой от Гаррета и компании. Доев сэндвич, он встал и стал застёгивать рюкзак, не дожидаясь окончания рассказа: в последнее время он даже не придумывал поводов – просто уходил из-за стола, чтобы не слушать. – Эй, Дара, – сказал ему вслед Гаррет. – Да? – Говорят, у Карен правая грудь больше левой. – Ему неинтересно, – сказал Эрик. – Он сам всё видел. – А, ну да, – сказал Гаррет. – Так это правда? Дара показал средний палец и ушёл под хохот. Если бы он остался за столом и дослушал обсуждение, он бы знал, что это не закончится добром. Створку окна подняли снаружи и Дара услышал голос: – Вот он валяется. Дара было вскочил с кресла, но от удара в грудь упал обратно – кто его ударил, он не успел увидеть. – Её здесь нет? – Нет, – добавил кто-то и выматерился. – А где ты её обычно пилишь? – спросил кто-то Дару и ему посветили фонариком в лицо. Дара попытался вдохнуть, но у него не получилось. – Ну нахрена ты ему в солнечное сплетение-то? – Так здоровый лось. Надо сразу срубить. – Может связать? – Чем? У тебя верёвка есть? – Не надо вязать, – сказал властный девичий голос. – И фонарик убери. Дара наконец смог вдохнуть и оглядеться. В комнате были Эрик и ещё три человека из футбольной команды. Возле окна стояла Софи – подруга Карен. Парни держали в руках ножи и дубинки. У одного была цепь. – Послушай Дара, – сказала Софи серьёзно, но без угрозы. – Слушаешь меня? Дара посмотрел на Софи. – Мы знаем, что это сделала Салли. – Что сделала? – сказал Дара и закашлялся. – Не дури. Только Салли могла влезть в робота. И только Салли хотела опозорить Карен. Дара открыл рот и не нашёлся, что сказать. – Так вот мы тебя предупреждаем. Вас предупреждаем. Не хотите получить – не приходите на бал. И вообще – держитесь подальше. – Кубок без тебя доиграем, – сказал Эрик, не смотря на Дару. – Знаешь, Дара, – сказала Софи ласково, подходя к Даре. – Я тебя всё ещё уважаю. Ты парень неглупый. И с Карен хорошо смотрелся. Ну и зачем ты это всё? Понимаешь, Дара, как мир устроен. Салли – прислуга. Ну, конечно, она умная и всё такое, но она дочь прислуги. И останется прислугой. Поступит куда надо, наверное, но так и будет пробирки мыть. Даже, я не знаю, получит Нобелевскую премию, но всё равно будет прислуживать. Наука – она чтобы делать красивые вещи. Нам. Тем, кто не прислуга. И вот что. Софи присела на корточки возле Дары. – Она может влезть в мозги к роботам, но не влезет в мозги к нам. Мы знаем, кто она: прислуга. И ей она будет всю жизнь. И одно дело – трахать прислугу. Все так делают. Кто-то из парней заржал. Софи оглянулась на него и ржач тут же стих. – Все трахают прислугу, – сказала Софи Даре. – Но одно дело трахнуть, а другое дело поменять свою девушку на прислугу. И уж совсем не по чести, мистер Уолдрон, позволять прислуге распускаться. Вы же умный парень, мистер Уолдрон. – Послушайте, – сказал Дара. – А почему вы так уверены, что это не сама Карен устроила? – Чего? – спросил кто-то из парней. – Ну это же в её духе. Как бы случайно. Продемонстрировать тело. Помните? Год назад… Эрик пнул Дару. – Лежачего не бьют, – сказал Эрик. – Если лежачий следит за языком. – А что было год назад? – спросил кто-то из парней. На него шикнули. – Знаешь, Дара… – сказала Софи каменной интонацией. Она сделала глубокий вдох и продолжила прежним ласковым голосом: – Знаешь, Дара. Выпускной вечер запомнится на всю жизнь. Так вот давай не будем его портить. Мы сделаем вид, что вас не приглашали. Вы сделаете вид, что вам и не больно-то хотелось приходить. – Кубок без тебя доиграем, – снова вставил Эрик безапелляционным тоном. – И все будут целы, – ласково закончила Софи. – Ну, может, не все, – сказал парень в углу. Дара присмотрелся – это был Джош. Джош открыл нож и подошёл к Даре, примериваясь. – Только так, чтобы не слишком заметно было, – сказал Эрик и отошёл. Дара встретился взглядом с Джошем. – Я отберу нож и воткну тебе в ногу, – сказал Дара. – Убежать не сможешь, потому что я перережу мышцу. Джош замер. – Ну его нахер, – сказал кто-то. – Нет, надо, чтобы запомнил, – сказал Эрик. – Давай, Джош. – Семнадцать-пять, – сказал Дара. Это был счёт последней игры и шестнадцатый мяч Дара забрал как раз у Джоша. Джош колебался. – Послушайте, – сказал Дара громко. – Не больно-то хотелось нам приходит на ваш выпускной бал. Все переглянулись. – Вот и хорошо, – нервно сказала Софи. Она пошла к окну. Джош тоже мелкими шагами стал двигаться назад. Эрик отошёл в сторону, чтобы пропустить Джоша и задел ногой кучу одежды у углу. В куче пискнуло. – Что у него тут? – пробасил Эрик? – Салли спряталась? Он нагнулся, чтобы поднять футболку. Дара правым локтем оттолкнулся от стены, подогнул ногу, перенёс вес вперёд и бросился в сторону Эрика, ударив его кулаком в солнечное сплетение. Тут же он почувствовал удар в челюсть, толчок и ударился головой о косяк. – Вот сука-то, – сказал Джош. Дара выставил кулаки перед собой и парой мелких шагов переместился в угол, закрывая спиной кучу, под которой сидел ангелочек. – Идите отсюда, – сказал Дара, тяжело дыша. – Идите нахер. На свой бал. Он встретился взглядом с Джошем и повторил. – Семнадцать-пять. Я не шучу. Эрик, шатаясь и матерясь, поднялся на ноги и пошёл к окну. Пробираясь, он задел мольберт, на котором стояла картина. Дара бросил взгляд на мольберт, Софи это заметила. – Это что у него тут? – спросила она. – О… Она оттолкнула Эрика и скомандовала остальным: – Выбирайтесь уже. Она подошла к мольберту, провела пальцем по картине и сказала: – Это кто? Хорошенькая. Лучше, чем Салли. Но тоже прислуга с виду. Софи посмотрела на Дару. – Знаешь, как я поняла? По взгляду. Только прислуга смотрит на тебя по-собачьи. Женщина – настоящая женщина – смотрит на тебя с достоинством. А это… Софи сорвала картину с мольберта и скомкала. Мольберт пошатнулся и повалился на пол. Одна из ножек врезалась в кучу белья и чуть не скинула покрывало с Хили. Парни уже выходили в окно, было слышно, как они прыгают с крыши пристройки и бухаются на землю, тихо чертыхаясь. В комнате остались только Софи и Джош. Джош ещё держал нож перед собой, но уже примеривался взобраться на подоконник. – Ещё у вижу кого-нибудь из вас двоих, – сказала Софи, – в радиусе двух миль от Карен – затолкаю это Салли рот. Она показала Даре комок бумаги. – Или ещё куда, – добавила Софи и сунула скомканную картину в карман куртки. Дара закрыл глаза и тихо сказал. – Идите уже. Сзади него тихо пискнул Хили, но никто, кроме Дары, этого не услышал: Софи уже спрыгнула с подоконника на крышу пристройки, за ней с кряхтением последовал Джош. Дара не знал названия картины, которую скомкала Софи, но этот хруст ещё долго стоял у него в ушах. Так из его жизни – но не навсегда – ушла «Мексиканка». Дара открыл глаза, обвёл взглядом комнату: на полу был грязный отпечаток кроссовка Гаррета, окно было распахнуто настежь, ветер трепал занавеску. На поваленном мольберте девушка с флейтой казалась удивлённой от того, что оказалась в таком странном ракурсе. Дара отвернулся от окна и опустился на колени к Хили и раскидал тряпьё. Хили, как всегда, посмотрел на него приветливо. – Эй, Малыш. Кажется, пора выбираться отсюда, – сказал он ангелочку. – Может, это знак? Уехать, наконец, из Гэлвея в большой город, где много разных людей. Где живут художники и поэты, ценители странных картин и странные ценители картин. Где есть большие люди, которые ходят в большие музеи. И в одном из музеев висит она. Надо будет спросить у Мёрфи, как её зовут. Вера – И которая тебе нравится больше всех? Салли сидела на кровати, обняв себя за колени, и смотрела на Дару. Дара показывал ей репродукции, подаренные Мёрфи. – Не знаю, – сказал он неуверенно. – Тогда покажи всех, – сказала Салли. – Та, к которой я сильнее взревную, – твоя любимица. Всё это было сказано в шутку, но Салли заметила, что Дара отвёл глаза, думая о чём-то. Они никогда не говорили вслух ни о ревности, ни, собственно, о любви: она просто приезжала к нему. Приезжала, когда он приглашал, когда могла выбраться незаметно из дома, когда его отец и мачеха были на работе, когда не было футбольных матчей. То есть почти каждый день. Так что многие вещи Салли делала автоматически. Вот и сегодня она привычно прикрыла входную дверь, стараясь не щёлкнуть замком. Можно было и не осторожничать, но Салли ничего не могла с собой поделать: всё утро она двигалась тихо, как кошка: перебирала вещи в шкафах, плескалась в ванной, долго смотрелась в зеркало и вот, наконец, вышла из дома. Ветер скользнул по её голым коленкам, Салли повела плечами и ощутила всю одежду на себе разом: чёрный свитер, серая юбка, белое нижнее бельё. Под одеждой – тонкий, в несколько молекул – слой дезодоранта. Она постояла ещё несколько секунд на крыльце, чтобы убедиться, что Том не хватился её. Она чувствовала себя немного виноватой, обманывая дворецкого: из всех знакомых роботов он был самым симпатичным. Может, потому что у него был самый приятный голос; может, потому что он всегда ждал её дома, и из всех домашних он никогда не был пьян, никогда не кричал на неё и никогда не смотрел на неё так, будто она что-то должна. Взломать робота проще, чем все думают. Секрет хорошего хакера в том, что он ничего не взламывает. Не надо кидать противника через бедро – люди и так поскальзываются. Не надо резать колючую проволоку: люди и так забывают закрывать двери. Секрет хорошего взлома в том, что он похож на опечатку. По иронии, настоящее имя Салли отличалось от клички их кошки одной буквой. Так что Том честно выполнял инструкцию «и следи, чтобы не выходила из дома без разрешения», и кошка действительно сидела дома. А вот к кому именно относится инструкция – это поменять просто. Особенно просто, когда твоя мама постоянно бросает разблокированный планшет на диване и запирается в кладовке, где за коробкой из-под кроссовок спрятана бутылка. Это не алкоголь, потому что запаха нет, но Салли достаточно короткого взгляда, чтобы понять, что мама уже приняла – у неё опускаются уголки губ и вечная деланая улыбка оплывает, как будто земное притяжение берёт верх над нервозностью. Значит, мама скоро начнёт медленнее отвечать на вопросы, а через полчаса ляжет спать. Зачем вообще закрываться в кладовке. Зачем делать вид, что не пьёшь. Зачем делать вид, будто интересуешься дочерью. Зачем делать вид, что папа живёт дома. Зачем постоянно покупать новые кресла. Зачем каждый месяц выбрасывать кухонный стол и покупать новый – такой же, только оранжевый. Зачем каждый день наводить порядок в доме, где слишком мало людей, чтобы развести бардак. Когда она в первый раз побывала у Дары, ей бросилось в глаза именно это: потёртые спинки стульев, царапины на письменном столе, разводы на зеркалах. Она зашла в его комнату, он включил свет, она проследила за его рукой и увидела, что на стене вокруг выключателя тёмное пятно – след множества прикосновений его ладони. На несколько секунд ей стало неприятно, а потом стало уютно, как никогда: пятно означало, что в этом доме точно кто-то живёт. Если бы она записывала всю свою жизнь прозой, как это делает Дара, то в предыдущем предложении она бы написала слово «живёт» курсивом: действительно живёт. И в самом деле: зачем заставлять робота постоянно вытирать за тобой. С таким же успехом можно проветривать комнату после каждого выдоха. Дара включил свет, Салли обняла его сзади и прижалась лбом к его плечу. Ей хотелось, чтобы со временем на его теле появились её следы – как на протёртом диване. Наверное, он бы нашёл сравнение получше. Она спросила, зачем в своих текстах он поменял их местами: якобы она была из бедной семьи, а он из богатой. Дара ответил, что не знает. Подумал и добавил, что иногда проще показать правду, написав, всё наоборот. В ответ на непонимающий взгляд он помычал и сказал, что можно долго ощупывать своё лицо, а можно набраться духу и заглянуть в зеркало. Будет виднее, хотя всё будет наоборот. Салли по-прежнему не было ничего понятно, но она решила додумать эту мысль потом, тем более, что на язык попросилась шутка. Она спросила Дару, часто ли он щупает себя или смотрится в зеркало. И не может ли он ей это сейчас продемонстрировать. Дара рассмеялся, будто его пощекотали. Салли почувствовала тепло внизу живота. Это становилось для них прелюдией. Салли отпускала колкость, Дара смеялся, они начинали целоваться – единственный из всех людей он не вспыхивал, не огрызался в ответ, не пытался поставить на место, а смеялся – причём будто бы и над её словами и над собой тоже, как если бы его обхитрили в настольной игре. Иногда он начинал подыгрывать, рассказывая какие-то глупости. Тогда она тоже начинала смеяться. Иногда становилось так смешно, что Салли вскидывала голову, а он, уличая момент, начинал целовать её в шею. Он бы мог просто попросить, она бы отвела волосы и дала себя поцеловать. Он мог бы молча поднять её подбородок, она бы подчинилась. Но он выбирал момент, чтобы поймать её врасплох. Будто тоже совершал взлом. Так было всегда, кроме самого первого раза – тогда он просто поцеловал её без разрешения. Так и поступил бы грубоватый немногословный парень, каким Дара старался казаться, – атлет с вечным футбольным мячом в руках и другим футбольным мячом вместо головы. Когда же они стали встречаться, Дара разрешил себе быть собой – стеснительным, ненастойчивым, нежным – и потому начал смущаться и выискивать предлоги, чтобы положить ей руку на талию или поцеловать в висок. Иногда Салли это забавляло и она не упускала случая пустить шпильку. Вера бы, наверное, сказала, что язвительные шутки – это единственный способ, которым Салли может проявить эмоции. Вера бы также сказала, что Салли пора научиться взаимодействовать с людьми по-другому. Как будто взаимодействие с людьми это что-то вроде игры на фортепиано. Возможно, Вера была права. Вера говорила разумные вещи, но Салли не могла верить людям, у которых красивые лица. У Веры был тонкий длинный нос и большие глаза. Она улыбалась тонкими губами, и улыбка у неё была приятная, но настолько приятная, что Салли поневоле вспоминала уроки геометрии, кривые третьего порядка и фигуры Лиссажу. Понаблюдай за собой, говорила Вера. Ты даже если ногой ударишься о тумбочку, то пошутишь. А не придумаешь удачной шутки – промолчишь. – А надо как? – спросила Салли. – Не «надо». Можно. Можно заплакать. Можно крикнуть. – И матерно можно? – Можно и так. Если хочется. – Окей, я порепетирую. Полчаса после обеда буду бить ногой по тумбочке и кричать «Сука! Сука!». – Вот видишь, – сказала Вера. – Ты отшучиваешься. Салли не нашлась, что ответить остроумного и промолчала. Вера моргнула и сменила тему. У неё были большие, слегка выпученные глаза и она часто моргала, будто ставила точки в конце предложений, даже если предложения вопросительные. – Значит, не хочешь быть робопсихологом? – спросила Вера и моргнула. Салли хотела бы сказать, что уже отвечала на этот вопрос, но она была в ловушке: они сидели в машине Веры напротив дома Салли и выйти из машины – значит попасться на глаза маме. Они могли бы отъехать, но Вера не спешила трогаться с места. Салли вдыхала и выдыхала кондиционированный воздух машины: приятные вкрадчивые духи Веры, похожие на запах земли после дождя и какой-то тропический фрукт одновременно. – Салли, ты умная девочка, – сказала Вера. – Только полные дураки уверены, что всё знают. Значит, хорошо понимаешь, что в университете будет чему поучиться. Но ты туда не хочешь. – Не хочу. – Так в чём дело? Салли пожала плечами. – Можно, попробую угадать? – спросила Вера. – У меня ведь нет выбора? – сказала Салли. – Не могу же я запретить тебе говорить? – Можешь выйти из машины. А хочешь, я молча подброшу тебя туда, куда ты собиралась, – чуточку обиженно сказала Вера. Салли почувствовала себя виноватой и тут же разозлилась. – Это манипуляция, да? – сказала Салли. – Мол, ты мне предлагаешь помощь, а я отказываюсь. Такая я злюка нехорошая. – Слушай, я всё понимаю. Такой у тебя период, что кругом слишком много взрослых, желающих помочь, много взрослых, знающих что-то лучше тебя. Но… – Но ты на моей стороне? – язвительно сказала Салли. – Да, – просто ответила Вера. – Я на твоей стороне. – Спасибо, мне на моей стороне и одной замечательно. – Салли, что будет, если твоя мать сегодня умрёт? Салли посмотрела на Веру. Вера не улыбалась и смотрела куда-то сквозь лобовое стекло. Салли подумала, что ей, наверное, непривычно разговаривать с людьми, сидя к ним вполоборота. Три недели назад, когда Салли вышла из дома, чтобы в очередной раз поехать к Даре, Вера неожиданно появилась у крыльца и пригласила посидеть с ней в машине. Салли написала Даре, что задержится, и послушно села на пассажирское сидение неброского, но дорогого Мерседеса. Вере нельзя было отказать. Вера была её двоюродной тётей. Вера работала психотерапевтом. Вера делала дорогие подарки. Вера жила в столице. Вера иногда появлялась – словно её приносило из Дублина порывом ветра – и заводила странные разговоры. Недавно Салли начала понимать, что Вера появлялась ровно в те моменты, когда Салли могла наломать дров, а потом тактично исчезала. По всему получалось, что Салли должна была Веру любить. Но у Салли не получалось. – Моя мать жива, – сказала Салли, удивляясь тому, как странно это прозвучало. Она не очень хорошо понимала, каким должен быть тон этой фразы, но всё равно было ощущение, что она произнесла это неправильно. – Да. И если она умрёт сегодня, я стану твоим опекуном. – Это ненадолго, – быстро сказала Салли. – Да. Осталось всего ничего. Только знаешь, я-то много лет живу с мыслью, что в любой момент моя племянница может стать мне дочерью. Десять минут назад в разговоре Вера прямо выложила, что знает и о привычках своей кузины, и о том, что Салли регулярно покидает дом без ведома матери, и куда она ходит. Вера жила в столице. Вера была готова – и уже давно – что Салли приедет к ней в столицу и поступит в Тринити. Это было решено уже много лет назад и не обсуждалось. – Сочувствую, – серьёзно сказала Салли. – Если тебя тяготит, то не надо: мне не нужна крестная фея. И психотерапевт. – Как скажешь, – сказала Вера. – Куда отвезти? – Кэллахан-роуд, дом шесть. Машина, услышавшая адрес в разговоре, вопросительно мигнула индикатором, Вера кивнула приборной панели и мерседес тронулся с места. – Наверное, неудобно разговаривать с клиентом вполоборота? – сказала Салли. – Неудобно. И в целом ситуация так себе. Терпеть не могу, когда приходится консультировать родственников. Это не рекомендуется, но жизнь устроена так, что много чего не рекомендуется, но приходится. Можно я кое-что о себе расскажу? – Опять какой-то трюк? Расскажешь обо мне, но в третьем лице? Чтобы я не сопротивлялась услышанному? Вера рассмеялась. – Нет. И да. И нет. Послушай. Мы с тобой родственницы. С этим не будешь спорить? Мы близкие родственницы. Это означает… – Что мы будем делить наследство? – И это тоже. А также у нас есть общие гены. – Обе умрём от рака почки? – Маловероятно. Куда вероятнее, мы обе умрём от передозировки. – Передозировки чего? – спросила Салли, не скрывая недоверия. Вера тихо вдохнула, выдохнула и неожиданно выматерилась под нос. – Неприятных разговоров, – сказала она мёртвым ровным голосом и заглянула Салли в глаза. Она смотрела несколько секунд с пугающей серьёзностью и снова затюлила взгляд профессиональным дружелюбием. – У нас с тобой общие склонности, – сказала Вера прежним тоном. – Такие же, как у твоей матери. Нам всегда всего мало. Не буду рассказывать про рецепторы к дофамину. Захочешь, почитаешь, если ещё не почитала. – Я… Вера жестом заставила Салли замолчать и Салли удивлённо послушалась. Она поняла, что удивило её в те секунды, когда Вера смотрела ей в глаза – Салли впервые заметила, что они с Верой похожи внешне. Выщипанное, вылизанное лицо Веры обычно изображало понимание и добродушие, но в ту секунду, когда Вера сорвалась, она смотрела как Салли и говорила ровно тем же саркастическим тоном, какой был у Салли. Так что Вера, похоже, права: у них действительно было что-то общее. – Нам всегда всего мало. И тебе будет тесно в этом городе. И твой парень из таких же. – Это как? Ты и его рецепторы изучила? Вера отмахнулась. – Я вот что хочу сказать. Вы в любом случае не будете сидеть в Гэлвее. Если думаешь, что нашла тихое семейное счастье, то счастья не будет. Ты недолюблена родителями, поэтому будешь искать такого мужчину, который обращается с тобой так же, как они, то есть как с дерьмом. Ты изменишь Даре. Дара тебе изменит. Вы разойдётесь. Или не разойдётесь, но будете грызть друг другу глотки. Поскольку вы оба тихие и интеллигентные, то будете грызть тихо и интеллигентно, пока один из вас не выпрыгнет из окна. У таких как мы семьи не складываются. С твоей аддикцией тоже ещё не всё закончилось: можно, конечно, пересесть с оксимиметиков на секс, но это ненадолго. Ты будешь искать покоя от самой себя. Ты будешь искать удовольствий, но это путь в помойную яму. Как твоя мама – леди наполовину спирт наполовину дым. И он будет искать. Вера замолчала, сердито изучая зелёные с серым улицы Гэлвея. Мерседес тихо плыл по городу, как шлюпка над поверхностью Марса, герметично и аккуратно везя столичную леди. Они выехали из района, где жила Салли и въехали на мост, под которым текла мутная речушка. За мостом начинались кварталы победнее. – Знаешь, крёстная, – сказала Салли, – неприятно, когда за тобой следят. Ты мне анализатор вшила? Это вообще законно? Салли пощупала предплечье. – Знаешь, что неприятно? – сказала Вера. – Получать сообщения, что твоя племянница принимает вещества. Получать – и думать, что делать. Ты в командировке в Сеуле, стоишь в номере у окна, любуешься небоскрёбами. Вот, вроде, счастье: будто у тебя день рождения и Сеул как огромный торт со свечками до горизонта. И тут сообщение. А завтра в восемь-пятнадцать проект защищать… Перед… Вера запнулась, достала бутылочку с водой и жадно отпила. – Восемь мужиков и все в галстуках. Одинаковых, блядь, галстуках. Уселись в первом ряду, как кони шахматные. Ты улыбаешься, излагаешь доклад по плану, а в затылке мысль: ну и что делать? В полицию звонить? У ребёнка запись будет – на всю жизнь. Звонить сестре? Так она сама, небось, обдолбанная. Ехать срочно тебя по рукам бить? Когда? Сразу билет брать или дождаться окончания доклада? Она повернулась посмотрела на Салли, Салли не повернулась в ответ. Вера помолчала и добавила: – Ну хорошо, в шахматах не бывает по восемь коней да ещё и в первом ряду. Но в жизни бывает. В общем, мой тебе совет. Поучение. Нравоучение. Хочешь не хочешь, а сиди, давись, слушай. Ты либо закончишь как твоя мать, либо как я. Тебе всю жизнь торчать. Либо от веществ либо от жизни. Можешь прыгать с парашютом, можешь в кино сниматься, можешь строить карьеру и смотреть на Сеул из окна отеля, но… Они подкатили к дому Дары, машина плавно припарковалась. Салли показалось, что мерседесу немного неловко быть дорогой машиной в бедном районе, поэтому он скромно встал на дальнем месте парковки, возле урны. – Здесь твой Дара живёт? – спросила Вера. – Это ненадолго. Отсюда он выберется. Ты тоже приезжай поступать. – А когда я девственность потеряла, ты тоже получила сообщение? – спросила Салли. – Откуда ты вообще про Дару что-то знаешь? – Честно сказать, не знаю я ничего, – просто догадка. Богатый личный опыт, сука, подсказывает. Ты говорила, он художник? – Начинающий. – Угу. В лёгкой форме ещё. Вера печально посмотрела на окна комнаты Дары и моргнула. – Он уже что-то прячет от тебя. Салли не удержалась и фыркнула. – Не думай, – сказала Вера, – будто хочу вас рассорить. Пусть у вас всё получится – мне назло. Дважды приятно щёлкнуло: это Вера разблокировала двери машины. – До свидания. Если ждёшь, что я тебе скажу что-то доброе напутственное, то нет. Я не в том психическом состоянии. Салли не знала, что сказать, она открыла дверь машины и ступила на затёртый асфальт. – Спасибо… что подвезла, – сказала она Вере интонацией человека, который склеивает разбитую чашку, приговаривая, что сейчас она будет как новенькая. Вера сухо улыбнулась в ответ сквозь боковое стекло и опустила взгляд на приборную панель. Проще всего забыть то, что не понимаешь. Разговор с тётей Верой был достаточно странным, чтобы уйти из головы Салли как нечто, что никак не соотносилось с её жизнью. Крёстная фея в этот раз оказалась полусумасшедшей гадалкой, которая оставила на столе в прихожей шляпу с торчащими перьями. Шляпа никак не помещалась в комод, а потому была изгнана на чердак. – Дара, а ты прячешь от меня что-нибудь? – спросила Салли неделю назад. Дара удивлённо посмотрел на Салли, потом обвёл взглядом свою комнатушку и поводил в воздухе ладонью, мол, да разве здесь что-нибудь спрячешь? Салли рассмеялась. А сегодня она попросила его показать репродукции, которые дал ему Мёрфи. То, что Дара ходил к Мёрфи, не сказав ей, показалось ей немного странным, но Салли рассудила, что Мёрфи теперь их общий друг. Да и последним, к кому Дару следовало бы ревновать, был бы полусумасшедший художник, живущий в скворечнике среди шестерёнок и пыльных книг. Возможно, Вера была права и Дару будет тянуть к странным, пьянящим вещам. Тогда пусть это будет искусство. Веществ, даже обычных лекарств, Дара боялся как чёрт ладана, и тут Салли была спокойна. Конечно, можно было опасаться, что Дара будет медленно превращаться в Мёрфи, но это был бы такой длинный путь, что Салли бы, наверное, успела его затормозить. Интересно, подумала Салли: она уже рассуждает о том, что она хочет или может управлять Дарой. Но надо было признать, что это иногда и происходит. Салли подсказывает ему, какую рубашку не надевать с джинсами, и он, пожав плечами, достаёт из шкафа другую. Она подсовывает ему книги, она исправляет его речевые ошибки. Они стали как два сообщающихся невидимым образом сосуда, как два фонтана в разных частях города, которые питаются от одной водопроводной сети. Что ещё было удивительно, так это то, что оба фонтана находились в Ирландии – стране, в которой они никогда не бывали. Тем не менее они мысленно называли себя ирландскими именами, а их жизнь – невидимо для всех – протекала в городе Гэлвей. Салли даже не знала, существует ли такой город на самом деле, и не хотела проверять. У них был свой собственный Гэлвей, свои фонтаны, на которых жили мраморные ангелочки, свои блестящие от дождя мостовые, ведущие к спрятанному в центре города, как краплёная карта, дому Мёрфи. Если Салли иногда и вспоминала о предупреждениях Веры, так это когда они собирались за чаем у художника. Мёрфи брал весы, отмерял девять граммов зелёных скрученных в спиральки листиков, объясняя, что за сорт он сегодня выбрал, засыпал их в треснутый, но бережно склеенный чайник тёплого бежевого цвета, наливал в него семьсот пятьдесят граммов воды, подогретой – непременно – до девяноста градусов и хрипло командовал игрушечному троллю, стоящему на кухонной полке, засечь три минуты. Тролль возмущался, визжал, что он вам не прислуга и какого чёрта переводить хороший чай на этих, толку от них, но козырял, доставал из кармана куртки часы, выжидал три минуты и орал, чтобы шли пить чай. Тролль посматривал на них немигающими глазами-бусинками, слушал их разговоры, мотал на ус и иногда, если разговор замолкал, вдруг принимался распевать последнюю произнесённую фразу на мотив известной песни. Когда Дара услышал это в первый раз, он закашлялся и чай потёк у него из носа. Тролль назвал Дару свиньёй, велел выйти из-за стола и возвращаться только с родителями. Потом неожиданно запел что-то из ирландского тюремного фольклора и так жалобно, что и Салли пришлось оторвать бумажное полотенце, чтобы вытереть выступившие от смеха слёзы. Мёрфи улыбался, но печально. Не как если бы ему было смешно, а как если бы он вспомнил что-то смешное. Салли тем вечером, засыпая у себя дома, подумала, что сам Мёрфи никогда не шутит: он может сказать что-нибудь весёлое в ответ, но никогда не начнёт рассказывать анекдот, будто он потерял ключ от этой способности и ему нужен кто-то, кто умеет, кто смеет начать шутить. Будь то человек или робот. Без пояснений Дара аккуратно взял репродукцию за краешек и снял её с мольберта. Под ней оказалась другая женщина. Предыдущая была составлена из крупных неровных мазков, а эта была изображена так, будто была снята фотокамерой, линзу которой смазали вазелином, отчего и женщина, и чашка, которую она держала в руке, будто светилась неярким волшебным светом. – Ты много рассуждаешь о технике, – сказала Салли, – но делаешь это странно. – Почему странно? – Ты говоришь «как если бы он вдохновлялся пуантилистами». Отчего бы не узнать, действительно ли вдохновлялся? Кстати, кто нарисовал ту картину? – Не знаю. Картины не подписаны. – Так спроси очки. – Я никогда не смотрю на картины через очки. – Почему? – Картины… – Дара поднял руки, будто нащупывал в воздухе невидимый футбольный мяч – Как это сказать… Очки дополняют реальность. Живопись – не та реальность, которую стоит дополнять. Живопись и так не реальность. Ну или уже дополненная. Я смотрю на картины и не хочу знать, где это, кто и когда. – Но если ты хочешь стать искусствоведом, то, может, стоит начать? – Если я действительно поступлю в Тринити на искусствоведа, у меня не будет выбора. А пока – я хочу видеть картину такой, какая она есть. Без пояснений. Салли подумала и кивнула. – Так что? – спросил Дара, показав подбородком на мольберт. – К которой сильнее приревновала? – Угадай. – К графине с пионами. – Нет. – К обнажённой купальщице. – Нет. К той, которую ты не показал. Дара попытался сделать удивлённый вид. – Ты пропустил одну. Убрал два листочка с мольберта одновременно. Думал, я не замечу. – Я… – после долгой паузы сказал Дара. Салли отвернулась и легла на живот. Дара стоял у мольберта, молча переминаясь с ноги на ногу. – Обижаешься? – спросил он. – А как?… Это была какая-то проверка? Салли пожала плечами, потом сбросила с себя простынь, посмотрела на Дару через плечо и сказала: – Смотри на меня, на такую, какая я есть. Без пояснений. Он уже что-то прячет от тебя «Он уже что-то прячет от тебя» – эта фраза всплыла в голове Салли, как рекламный слоган. Она затормозила у дома Дары и прислонила велосипед к фонарному столбу. На обочине дорожки, ведущей от улицы к гаражным воротам, лежал комок бумаги. Слишком большой для книжной страницы, но слишком маленький для киноафиши. Лежал он слишком далеко от дома Дары, чтобы его могли выбросить из окна, но и слишком далеко от автобусной остановки, где его могли обронить, роясь в рюкзаке. Салли подошла ближе: дождь прекратился ещё позавчера, но асфальт высыхал медленно, будто не хотел менять свою чёрную, отливающую блеском поверхность на запылённый серый летний цвет. Салли осмотрелась: у неё вдруг появилось ощущение, что комок бумаги был брошен ей навстречу, как приманка. Как клубок для кошки. Улица была пуста. Окна в доме Дары и в соседнем (доме Дойлов) были пусты. Салли подняла бумажный комок и стала осторожно его расправлять, одновременно просчитывая в уме ежедневный маршрут робота-уборщика. Если он появляется на перекрёстке у церкви в 8:30, когда Салли видит его из окна, то здесь он убирается не раньше половины второго. Значит, комок могли оставить здесь ещё вчера вечером. Салли распрямила лист и перевернула его лицевой стороной к себе. Это была явно одна из той стопки репродукций, которую Даре подарил Мёрфи. Но, кажется, Салли её не видела. Нет, не кажется, а точно: Салли её не видела. Неделю назад они вместе просмотрели весь набор и Салли запомнила каждый портрет, кроме того, который Дара неловко пролистал. А сегодня портрет будто спрыгнул с мольберта, скрутился в колобок и выкатился ей навстречу. Салли посмотрела нарисованной девушке в глаза, а та посмотрела на неё в ответ. Взгляд у неё был странный: будто девушка что-то знала. Причём знала что-то тайное, лично про Салли, но не судила её за это. Из-за поворота выехал автобус. Салли поспешила убрать находку в рюкзак. Бережно она сложила потрет вдвое, потом ещё раз вдвое и положила между школьным планшетом и коробкой для завтрака. И Салли станет большой С твёрдым намерением бросить она пошла к Мёрфи за наркотиками. Дверь почему-то была незаперта. Салли толкнула её и зашла внутрь. Она по-прежнему принимала. Иногда глотала сразу четыре таблетки, запив половиной стакана апельсинового сока, ложилась в кровать и укрывалась тёплым белым одеялом до подбородка. Тогда в её голову ползли самые разные мысли. Жизнь, думала Салли, иногда прерывается на разговоры за жизнь. Если вы обмениваетесь текстовыми сообщениями, то это похоже на титры в сериале. Люди живут, движутся, беседуют, потом на тёмном фоне белые буквы сообщают тебе, что это была Салли в роли Салли и Дара в роли Дары и мать Салли (Клода) в роли матери Салли (Клоды) и в следующей серии…. Это были такие спокойные и такие ясные мысли, что Салли недоумевала, почему Дара боится психоактивных веществ. Это же так просто – лечь и посмотреть на свою жизнь без страха. Оу, кам он. Она начинала и понимать Клоду, которая до ежедневного визита в чулан, была растерянной и раздражённой в пропорции примерно шесть к четырём. – …но мне бы хотелось найти работу по душе, – сказал Дара. Он сидел в их гостиной. После ужина он всегда отодвигался от стола и складывал руки на коленях как футболист на скамье запасных. Клода моргала, пытаясь понять, как этот предмет сюда попал и почему он плохо вписывается в интерьер, потом собиралась с мыслями и изо всех сил вела себя хорошо. У неё отлично получалось, иногда она даже убедительно входила в роль взрослой рассудительной женщины. – Чтобы найти работу по душе, Дара, – уверенно начала Клода, – у тебя, во-первых, – тут Клода задумалась, – должна… уже… быть… – Душа? – спросил Дара. Салли поперхнулась. – У тебя должна уже быть специальность, которая приносит тебе доход в той области, в которой ты хочешь самореализоваться, – сказала Клода, не поведя бровью. Дара и Салли встретились взглядами. Потом Салли поняла, что в этот момент они оба осознали, что Дара начал становиться похожим на Салли. За прошедший год они не могли не стать хоть чуточку, но похожими друг на дружку. И эта реплика – совсем не в духе Дары – выдала их схожесть. Язвительность Салли проела пятно в характере Дары как тряпка, пропитанная растворителем, лежащая на хромированном крыле старого «Бьюика» в гараже механика на Виджент-Стрит. Салли это поняла и сочла забавным. Даре это не понравилось. Клода ничего не заметила. Вера это никак не прокомментировала и спросила, не стала ли Салли похожей хоть капельку на Дару. Надо было написать Вере. Как ни странно, после напряжённого разговора год назад, они стали ближе. Салли иногда звонила ей. Иногда Вера сама начинала разговор, присылая ссылку на сериал. Иногда разговор заканчивался на сериале. Иногда они начинали обсуждать какие-то пустяки, иногда говорили за жизнь. Как ни странно, Вера оказалась права. Дара действительно темнил. Он рассказал ей о том, как Софи и Гарретт влезли к нему в дом, о том, как он отвлекал их, чтобы они не заметили Хили. Рассказывая, он посмотрел на мольберт, запнулся, но промолчал. Салли поняла, что кто-то из нагрянувших к Даре, сорвал с мольберта репродукцию, скомкал и забрал с собой. И выбросил – а может, выронил – недалеко от дома. Салли решила выждать. Если Дара сам расскажет о пропаже, она вернёт ему портрет. Но Дара молчал. Вере она, естественно, об этом не рассказала. Во-первых, признать, что она была в одном – признать, что она права и во всём прочем. Как в картах Таро: гадалка заставляет тебя верить в то, что она знает «что было», «что есть» и ты уже веришь в то, что она окажется права на счёт того, «что будет». «Ты изменишь Даре. Дара тебе изменит». Ну уж нет. А во-вторых, Салли и сформулировать не могла, что происходит. У неё появилась соперница, это вроде как очевидно. Но это… картина? И тем не менее, Салли теперь общалась с Верой. Вдруг у той окажутся не только карты, но и хрустальный шар. Или зелье. Таблетки Салли крала в школе. Появлялась там под благовидным предлогом (её действительно иногда просили помочь с роботами) и избегала встречи с директрисой мисс Нири, выстраивая маршрут по школе, как Пакман, избегающий встречи с привидениями. Кстати, она была и Пакманом в том смысле, что спешила наглотаться жёлтых кружочков и быстро покинуть здание. Салли успела выяснить, почему в школьной аптеке столько оксимиметиков. Оказалось, что школа по какой-то ошибке числится интернатом, а интернатам по разнарядке положены миметики окситоцина «для точечной коррекции поведения» детей, скучающих по дому. Салли даже подумывала о том, чтобы направить фальшивый запрос на смену категории школы до лечебного учреждения, чтобы запасы веществ стали ещё больше и никто не заметил потери трёх-пяти процентов. В конце концов, она не наркоманка, так? Она всего лишь точечно корректирует своё поведение. Дара рассказал ей, что когда они в первый раз вместе пошли к Мёрфи, он был уверен, что Салли покупает там наркотики и чуть было не стал забирать у неё порошковую смазку, приняв её за амфетамины. Это натолкнуло Салли на мысль, что когда пузырёк закончится, у Мёрфи действительно можно было чем-нибудь разжиться, чтобы как-то пережить синдром отмены. Потому что Салли твёрдо решила бросить. «Можно, конечно, пересесть с оксимиметиков на секс, но это ненадолго» – сказала Вера. И опять, к раздражению Салли оказалась права. Салли казалось, что если взять Веру – длинную и тощую – то её ногами, как циркулем, можно начертить безупречную окружность. Салли уже пыталась завязать без медикаментозной помощи – просто прекратить принимать таблетки. Сперва ей было просто беспокойно, потом ей овладело чувство, будто ей сильно хочется пить, но не воды. А закончилось это тем, что когда Дара вышел из комнаты, она влезла в его компьютер и удалила с сайта университета его заявку на поступление. – Вы действительно хотите удалить заявку? – спросило окошко. Салли нажала «Ок» и в этот момент ей стало легче, словно мозг искупался в апельсиновой газировке. Она шумно выдохнула, закрыла сайт и прыгнула обратно на диван ровно в тот момент, когда вошёл Дара. – О чём думаешь? – спросил Дара. – Помнишь, я рассказывала тебе, как моя мама всё пыталась сохранить брак? – сказала Салли после короткой паузы – И даже меня родила, чтобы удержать папу. Выходит, я что-то вроде суперклея. Ходячая зависимость. Дара, который явно не ожидал такого ответа, только поднял брови. – Ладно, не обращай внимания, сказала Салли. Давай выпьем чаю. С твёрдым намерением бросить она пошла к Мёрфи за наркотиками. Салли шагала по мощёной дороге центра города и сегодня булыжник казался особенно твёрдым, к тому же солнце палило непривычно ярко. Впрочем, ничто не кажется приятным, когда в тебе всего четверть таблетки. Вчера была только половинка и весь день в голове Салли крутилась поговорка «Это не моя чашка чая», причём она относилась сразу ко всему. Не моя, не моя, не моя, к тому же в чашку налили доверху одной заварки, очень и очень горькой. Она просидела весь вечер дома у Дары и несколько раз прижималась к нему, и он обнимал её в ответ, но рассеяно. – Это я во всём виновата, – сказала ему Салли. – В чём? – удивился Дара. Он, похоже, искренне не понял. Год назад они вместе решили, что никуда не поедут, что столица им ни к чему, что Дара будет учиться робототехнике (которая ему в отличие от Салли не нравится, но она его уговорила), а потом – потом они что-нибудь придумают. Что они не будут смешить бога, рассказывая ему о своих планах, поэтому и планов строить не будут, тем более, что жизнь это как раз то, что происходит с людьми, когда они строят свои планы. Да и в бога они оба не верят, поэтому глупо пытаться рассмешить то, чего нет. Дара порылся на полке и достал небольшой круглый предмет. Он щёлкнул крышкой и повернул ладонь так, чтобы Салли могла рассмотреть. – А. Это тебе Мёрфи дал, – сказала Салли уверенно. – Ну да. – Ты к чему это? – Ну… Её всегда удивляло то, как Дара, который мог выдавать страницу за страницей текста их жизни в Ирландии, иногда зависал в разговоре, не зная, с чего начать. Иногда он говорил, что ему хочется изложить некоторые вещи прозой, потому что Салли достойна хорошего текста, а не путаных изложений. Иногда он обещал ей написать и рассказать ей что-то из прошлого, но за прошедший год ничего так и не написал. Они с Дарой по привычке скрывали свои отношения от всех, кто когда-то мог их высмеять. От всех, для кого Салли была пугалом или ядовитой змеёй, которую Даре запретили приносить на выпускной бал. Потом бал прошёл, Дара краем ухо слышал рассказы, о том, кого и как стошнило под утро на реке и всё это потеряло смысл. Осталась только привычка беречь отношения от чужих взглядов. Салли, конечно, донесли, что Дара собирался пойти на выпускной с Энни. И хотя он в итоге ни с кем не пошёл, Салли помнила, что Дара выбрал Энни и не сказал ей. Не то, чтобы сам выпускной что-то значил, но недоговорённость осталась, как грязный отпечаток ботинка на полу. – Он ведь давно тебе это дал? – подсказала Салли. – Да. Я пришёл к нему как-то в мае. Прошлым маем, после выпускного. Я сказал ему, что не знаю… Не знаю. Он спросил, чего я не знаю, и я даже тут не знал, что сказать. И он сказал, что совершенно нормально молодому человеку не знать, чего он хочет в этой жизни. – Как-то звучит слишком здраво и приземлённо для Мёрфи. – Я тоже удивился. В общем… я стал говорить о картинах. Мне всегда казалось, что если и есть где ответы, то это на них. Картины появились как способ показать людям жизнь, которой нельзя увидеть. Потом появились фотокамеры и киноленты, но живопись никуда не исчезла. Будто они всё ещё показывают ту жизнь, которой не увидеть на экранах. И картины стали странными, будто в них спрессовано больше, чем может уловить сетчатка глаза. Может, если я буду смотреть достаточно внимательно… Мёрфи перебил меня и сказал, что как по его мнению, картины не показывают жизнь. Но показывают направление. Куда жить. – Куда жить? – Салли нахмурилась, разглядывая что-то в углу комнаты. У неё начала болеть голова, за рассказом Дары было сложно следить и ей нестерпимо хотелось отойти в туалет и там проглотить ещё полтаблетки. – Вот эти два слова. И дал мне компас. Я потом вспомнил фразу из какой-то пошлой книжки: «Счастье это не то, куда ты идёшь, это компас». Мол, если ты счастлив, то ты делаешь всё правильно. Может, Мёрфи имел в виду, что искусство – это не цель, а тоже компас. Или что-то вроде. Я пока не понял. Ну, ты знаешь Мёрфи. Он может так замолчать, что кажется, будто он много чего сказал. – Это да. – Салли решила выбрать паузу в разговоре, чтобы извиниться, отлучиться и проглотить четвертинку. Четвертинки ей должно хватить. – И что? Ты стал ходить по компасу, по улицам города? – Нет, я просто положил его на полку и занялся делом – стал перебирать вакансии. Тем вечером пришла ты, мы разговаривали, я вертел его в руках, потом стал ходить по комнате и компас всё время показывал на тебя. Салли открыла рот и поморгала. – А. Но У меня в тот вечер, – сказала она, – в кармане джинс был сердечник сервопривода. Он магнитный. – Да, я потом сообразил. Но потом… ты сняла джинсы. Мы были на диване. А потом я снова походил по комнате с компасом. И он по-прежнему показывал на тебя. – Так… почему? – Не знаю. Наверное, потому что я люблю тебя. Салли положила руку на грудь. У неё по горлу разлилась странная щекотка, будто кто-то невидимый подкрался к ней и незаметно вколол в вену на ключице целую ампулу оксимиметика. Салли прикусила губу. – Надо разобрать компас, – сказала она. – Надо понять, как Мёрфи сделал так, что стрелка всегда показывает на меня. Дара молча смотрел на неё. – То есть… Я тоже люблю тебя, – тихо сказала Салли. Она подошла к нему. Они обнялись и на несколько минут Салли стало так спокойно, будто стрелки всех часов Ирландии превратились в стрелки компаса и стрелки показывали, что сейчас время и это время спокойного счастья, и они показывают только на них с Дарой и никогда, чтобы там ни говорила Вера, они не сдвинутся с места. И так будет всегда. – Поэтому, – сказал Дара, – когда я говорил, что это моё решение, это действительно было моим решением. – Как хорошо, что у нас есть Мёрфи. Он может сказать нам то, что мы не можем сказать друг другу. – Нам ирландцам трудно выражать свои чувства. Поэтому мы пьём и пишем. – Разве сейчас… тебе… это было трудно произнести? – Нет, но… как-то этого недостаточно. Если бы я писал книгу, я бы нашёл слова получше. Ты достойна слов получше. – Как хорошо, что у нас есть Мёрфи, – сказала она снова. Наркотики нужны, чтобы их не хватало и в такие моменты острее чувствовать любовь. Наркотики нужны, – сказала себе Салли. – Если бы я поехал в столицу, я бы… – сказал Дара, глядя в потолок. – Нашёл себе другую? – Нет, я бы запутался. Как можно искать работу по душе, когда у тебя душа не на месте? – Ты бы нашёл себе другую, – сказала Салли. – А что бы ты сделала, если б я нашёл себе другую. – Горевала бы. Запиралась бы в мамином чулане и отпивала бы из её бутылочки, наполняя её слезами, чтобы мама не заметила. Ты это хотел услышать? Хрен тебе, мистер Уолдрон. Я бы тоже себе кого-нибудь нашла. – Кого? – Дара приподнялся на локте. – Такого как ты, только менее занудного. Не знаю. Поехала бы тоже в столицу. У меня там тётка и две сестры. И они меня, кстати, зовут. И там две академии, которые готовы взять меня без экзаменов, чтоб ты знал. – Они симпатичные? – Академии? Ну так. Не самые престижные, но симпатичные. – Сёстры. – На компас посмотри, он тебе показывает, чтобы ты катился нахрен. – Нет, всё же. Они симпатичные? Сколько им лет? – Поцелуй меня в… Дара поцеловал. Салли улыбнулась, вспоминая это. И бог с ним, что он что-то иногда ей недоговаривает. Она тоже иногда скрытничает. Например, в том, что хотя есть академии, готовые взять её без экзаменов, были и университеты, куда берут далеко не всех. Три месяца назад ей пришло письмо с уведомлением: её готовы взять. Настоящее бумажное письмо, которое ей вручил под подпись настоящий посыльный робот. С таким торжественным выражением лица, что Салли вспомнилась жаба в парике из книжки Кэррола: «От Королевы. Герцогине. Приглашение на крокет». Пожалуй больший эффект произвела бы только сова, которая вломилась в окно, держа в клюве письмо из Хогвартса, запечатанное красным сургучом. И это письмо Салли тоже бы сожгла. Потому что Салли сделала свой выбор и это только её выбор. И он не должен Дару тяготить. Ему хватает того, что он выбрал Салли, а она тот ещё подарок. Солнце уже не казалось слишком ярким, тем более, что оно опустилось пониже и город стал окрашиваться в оранжевый. Там, за поворотом, куда солнце по вечерам не добивает, уже дом Мёрфи. Блёклая коробочка с удивительным пёстрым содержимым. А Мёрфи, наверное, нужен, чтобы в голове Дары уравновешивать Салли. Наверное, её надо уравновешивать. Холодную рассудочность – чем-то алогичным, беспорядочным, эзотерическим. Мёрфи. Как-то раз они пили чай. Мёрфи ни с того ни с сего начал рассказывать о том, как чайный куст растёт на склоне холма в китайской провинции Цзянсу. И как его срывают рано утром, как только обсохла роса и кладут в корзину и так далее, и так далее и по пыльным дорогам и на пароме. И вот в конце-концов он оказывается в чайнике у него дома на Эилзбери Стрит. – Но это же Мерчантс-роуд, – сказал Дара. – Ну да, – с виноватой улыбкой сказал Мёрфи и сделал жест, будто отмахнулся от мухи. Салли и Дара потребовали объяснений. Мёрфи с неохотой пожевал губами, подбирая слова, положил столовый нож на блюдечко, подошёл к окну и всмотрелся. – Угу, – сказал он. – Вот посмотрите. Чтобы им тоже было видно, Мёрфи пришлось отодвинуть цветок и сгрузить на пол три стопки книг и термометр в виде пингвина, который выглядел тем удивлённее, чем выше была температура за окном. – Это здание. Бывший доходный дом Ринда, ныне городской архив. Он появился здесь в начале XX века. Ещё где-то здесь стоял госпиталь – настолько старый, что построен был из дерева. Где именно стоял – никто не знает. Никто даже толком не уверен, что он был – сохранилось только одно упоминание в одной пыльной книге. В моём родном Вестпорте было такое же здание – один из госпиталей, построенный на скорую руку во время Первой мировой. Построенное на скорую руку из дешёвой сосны, да быстро сгнивший. Мой учитель истории – мистер Лурия – помешанный на истории города – всё искал свидетельства того, что госпиталь был. Признаюсь, обидел я его – случайно, но сильно. Сказал, что его хобби ничем не отличается от собирания пивных крышек. Кому-то позарез нужна крышка от «Гиннеса Оригинального» 1987-го года, а ему нужно найти очередное здание. Узнать, что это было, где стояло, какой адрес имело… Салли, которая до этого слушала Мёрфи вполуха, перестала облизывать ложку и покосилась на Мёрфи. – Так вот. Прежде, чем мы с ним поругались, я был на одной из экскурсий по городу. Он привёл нас на перекрёсток в центре города и начал рассказывать про может быть стоявший здесь госпиталь. И про запись в архиве и про мутную чёрно-белую фотографию, где видно краешек здание. А главное… Он сказал нам: вот видите особняк Брука? Почему он так стоит? Параллельно ничему? Под углом в тридцать два с половиной градуса к главной улице? Да потому что он стоял параллельно тому самому госпиталю, который когда-то выстроили на пустыре. Потом госпиталь снесли, но особняк уже был. Напротив него построили солидный банк из дорогого кирпича, а за ним построили доходный дом и так далее. Получилась новая улица, которая началась под странным углом к старой. Но и банк снесли, вместо него теперь бетонная высотка Медицинской академии. Особняк уцелел, но идущий за ним доходный дом раскрошился, как старая пломба, и теперь там торговый центр. Так вот Лурия тогда сказал (мельком сказал, сам не заметил), что дома исчезают, а улицы остаются. И фраза эта засела у меня в голове. Собственно, улица эта была и есть Эилзбери Стрит. – Но это было не здесь, – сказал Дара. – Это было в Вестпорте. – Это было здесь. Точно такой же госпиталь стоял там, – Мёрфи показал рукой за окно. Точно так же напротив него появился особняк. И так далее. И вот они мы, здесь, на Мерчантс-Роуд, которая лежит под углом в тридцать с чем-то градусов к Гавернор-Стрит. – Но это другая улица, – помотал головой Дара. – Как знать. Лурия, возможно, не додумал мысль. Улицы не только переживают дома, они, возможно, появляются раньше, чем дома. И в разных городах. – Но… – Подумай. От самой первой версии улицы до нынешней не осталось камня на камне. Со временем меняется всё. Но улица остаётся. Может, улица так же равнодушна к пространству, как и ко времени. Что такое улица? Не дома, как мы выяснили. Не слово – слова меняются. Что это? Направление? Дара озадаченно перевёл взгляд на Салли. Салли улыбалась, Дара перестал хмурится и тоже улыбнулся. Словно она сказала «Вот видишь, какой он классный?», а Дара ответил «Да, действительно!». Мёрфи. Безумный ангел-хранитель, который сам не может обходиться без ангелов. Старик, который следит за людьми, чтобы понять людей. Пускающий гулять по городу электронные глаза, потому что сам иногда боится появляться в людных местах. Человек, с домом полных шестерёнок и транзисторов, из которых он пытается собрать то ли машину счастья, то ли модель поведения всех людей на свете, то ли автоответчик для любых звонков. А вдруг позвонит бог? Что ты скажешь после «Алло?». И наверняка у него найдётся лекарство для Салли. Он посмотрит на неё, не станет ничего спрашивать, возьмёт перочинный ножик, соскоблит немного старой краски с картины малоизвестного художника из Англии, добавит щепотку порошка из тёмной баночки, стоящей на верхней полки, сдует немного пыли с альбома репродукций голландских мастеров, положит это всё в пробирку, набрав в неё воды из-под крана (но в кране будет не просто вода, а вода из парижской Сены, а может, талая вода из того айсберга, который разрушил Титаник) и даст Салли. И Салли выпьет. И Салли станет большой, как Алиса, взрослой и ей больше не надо будет называть себя Салли, чтобы думать о себе. Она перестанет жить головой в Ирландии и будет просто у себя дома и будет счастлива, потому что будет любить Дару. И Салли станет маленькой, как Алиса, и сможет открыть крохотную дверь и пройти в выдуманную Ирландию и останется там навсегда и будет счастлива, потому что будет любить Дару И Салли перестанет быть Салли и превратится в Веру и скажет себе: ну кого ты обманываешь Салли? Дело не Ирландии, дело в тебе. Внутри тебя захламлённый чердак, в нём копошатся черви и надо наконец-то зажечь фонарь, открыть окна и пройтись тряпкой. Медленно, по квадратному дюйму в день чистить свою душу, потому что психотерапия никогда не бывает быстрой. И Салли согласится сама с собой и примется за уборку и будет счастлива, потому что будет любить Дару. Или Мёрфи просто даст ей немного оксимиметиков. Или что-нибудь покрепче из старых запасов тех веществ, которые принимали старые хиппи. Или скажет ей что-нибудь странное, но успокаивающее. Или замолчит так, что ей покажется, будто он сказал восемь тысяч сто девяносто два слова. А может, они просто напьются? Салли нет ещё двадцати одного года, но почему бы им не напиться вместе. Гаррет вроде бы не выпил ещё весь виски в этом городе. Салли зашла во дворик и увидела стену дома Мёрфи: в вечернем свете она была персиковой. Дверь почему-то была приоткрыта. Салли толкнула её и зашла внутрь. Шкафы стояли открытыми, на полках ничего не было. Стены, по которым раньше были развешаны провода и картины, были голыми. На полу в пыли лежал обрывок скотча. Мёрфи исчез. Пускай тигров – Даже не знаю, чего я струсила, – сказала Салли и виновато улыбнулась. Сегодня особнячок Мёрфи не казался ей страшным, разве что печальным, каким и должен быть дом с пустыми полками и светлым прямоугольником на обоях, где недавно стоял гостевой диван. – Ты сказала, в соседней комнате кто-то ходил. – Да. Наверное, всего лишь робот. – Зачем бы Мёрфи оставил робота? Почему не забрал с собой? – Почему он вообще уехал? – Угу, – сказал Дара и погладил Салли по руке. За прошедший день они задали друг другу этот вопрос уже с полсотни раз и фраза стала риторической. На самом деле она означала «Как жаль, что он уехал». – Не похоже это на Мёрфи, – сказал Дара. – Не то, чтобы я его хорошо знал… но я почему-то уверен, что он не оставил бы робота, как не бросил бы кошку. – Да, хотя… Салли задумалась. Конечно, Мёрфи относился к роботам, как домашним животным, но иногда… – Хотя что? – спросил Дара. – Иногда робот для него… В соседней комнате что-то стукнуло, Салли вздрогнула и замолчала. Дара повернулся в сторону шума и выставил руки, будто приготовился поймать мяч. – Ты была в той комнате? – спросил Дара. – Один раз всего. – А что там? – Библиотека. Книги в основном. Книги, пластинки, картины, скульптуры. Ну и роботы, конечно. – Ну да. Он же оттуда выносил пластинки показывать. Но никогда туда не приглашал. Мы всё время сидели в гостиной. Странно, да? – С ним всё странно. Было странно. – Было, – грустно кивнул Дара. – Посмотрим? Он пошёл к двери в библиотеку. Салли вдохнула, как перед прыжком с вышки в бассейне, и несмело двинулась за Дарой. Дара толкнул дверь и та поддалась: внутри горел яркий свет. Он заглянул внутрь, распахнул пошире и вошёл. – Хотя знаешь, – сказал Дара, – пожалуй, ничего странного. Здесь просто сесть негде. Салли встала на цыпочки и заглянула в комнату поверх плеча Дары: с тех пор, как она здесь побывала, в комнате стало ещё больше всего: книги и виниловые пластинки не помещались на стеллажах и лежали стопками на полу. К стенам были прислонены картины в рамах, на стеллажах под потолком стояли в растопырку механизмы и роботы, похожие кто на паука, кто на картофелину. Салли встретилась взглядом с братом-близнецом Хили. Он был выключен и невинно улыбался, как бы говоря: «Это не я шумел». На фоне молочно-белых стеллажей, забитых разноцветными корешками выделялись три мольберта, завешанных чёрной тканью. – А это явно для нас, – сказал Дара и прошёл в комнату. Салли сделала шаг и увидела, что в комнату втиснуты два маленьких кожаных пуфика. – Поверить не могу, что он всё это оставил, – сказала Салли. – Это же вся его жизнь. Дара протянул руку к мольбертам, но не решился поднять ткань. – Хм, – сказал он. – Помнишь, он говорил: «я не любитель искусства – моя жизнь искусство». Может, у него появилась какая-то теория, из которой следует, что от репродукций нужно избавляться, потому что настоящая картина у тебя внутри. Ах да, кстати! – Дара щёлкнул пальцами. – Я как-то к нему зашёл, а в гостиной висела картина. То есть, не картина, а рама, в которой… А вот же она! Дара перешагнул стопку книг, нагнулся, стараясь не опрокинуть статую женщины в накидке и поднял стоявшую у стеллажа раму и показал Салли. Салли подняла бровь. В раме была не картина, а белый лист, на котором элегантным шрифтом с засечками было написано: «Можешь попытаться украсть гранат. Но только на льдине появится женщина – пускай тигров из рыбы. Из пасти первого, как помнишь, вылетит винтовка. Ею женщину и атакуй. Только не забудь опять про слона!» Салли взяла раму в руки и дважды, хмурясь, перечитала текст. Перевернула раму, чтобы убедиться, что с обратной стороны ничего нет и перечитала ещё раз. – Типичный Мёрфи, – сказала она. – Иногда я устаю от его загадок, если честно. Даже не могу сказать «уставала», потому что Мёрфи исчез, а загадки остались. Салли села на один из пуфов и вытянула ноги, разглядывая носки туфель. – Дай угадаю, – сказала она. – Он показал тебе этот текст, картину Дали ты узнал, но вопросов от этого у тебя появилось больше, чем ответов. Ты и спросил, что это всё значит. – Ага, – сказал Дара, опускаясь на пуф рядом с Салли. – Главный вопрос: почему пересказ во втором лице? – И ты ожидаешь, что сейчас Мёрфи прочтёт тебе целую лекцию, но вместо этого… Что-то щёлкнуло и в комнате погас свет. Дара услышал, как у Салли перехватило дыхание. Наощупь он вынул из её рук картину и сжал её ладонь в своей. Скрипнула дверь и в комнату кто-то зашёл. Дара выпустил руку девушки, встал, сделал шаг вправо, чтобы оказаться между Салли и визитёром. Визитёр сделал несколько быстрых шагов по комнате, но не в их сторону. Что-то зашуршало. Глаза Дары немного привыкли к темноте и в свете уличных фонарей, который пробивался сквозь стопки книг, которые загромождали подоконник, он увидел, как по комнате задвигалось что-то большое и тёмное, будто вошедший снял пальто и готовился набросить его на Дару. – Кто здесь?! – спросил Дара не своим голосом. Вошедший вместо ответа прошуршал ещё раз, открыл дверь и быстро вышел из библиотеки в гостиную. – Кто здесь?! – крикнул Дара вслед и было двинулся вслед за фигурой, но Салли поймала его за руку. – Ты чего? – прошептал Дара. – Постой. Я думаю, это для нас. – Что для нас? – Не знаю, что. Какое-то представление от Мёрфи. – Думаешь? Почему? Кто это вообще может быть? – Тот, кто вытирает пыль. Заметил, что в комнате пыли нет? – Но… – Садись в кресло. Догнать и ударить всегда успеешь. Дара послушался и опустился на краешек кресла, готовясь вскочить в любой момент. Дверь снова открылась и в комнату вплыло несколько огоньков, за ними высокая фигура. Фигура повернулась в их сторону и Дара, прищурившись, разглядел робота, который держал в руках тяжёлый подсвечник на шесть свечей. – Реджи! – сказала Салли. Дара выдохнул и осел. Это был робот-камердинер Мёрфи, который почти не появлялся на первом этаже дома. Мёрфи прозвал его в честь Дживса из романов Вудхауса и пару раз разыгрывал с подачи робота смешные диалоги, уморительно имитируя выговор британской аристократии. – Реджи, привет! – сказала Салли. Робот аккуратно поставил подсвечник на комод и скрылся за дверью. – Ну и что всё это значит? – спросил Дара в пространство. – Наверное, Мёрфи оставил нам сообщение. – Какое? – Не знаю. Реджинальд не ответил. Значит… значит, словами сообщение передать нельзя. – Поч… А хотя… – Даре было понятно, почему: простыми человеческими словами Мёрфи объяснялся редко. Он зажмурился, чтобы глаза быстрее привыкли к полумраку и снова огляделся: в комнате явно что-то изменилось, но библиотека была набита под завязку всякой всячиной и Дара, как ни силился, не мог понять, что именно не так. И только когда Реджинальд появился с ещё одним подсвечником, он понял, что робот снял тёмные покрывала с трёх мольбертов. Под покрывалами оказались картины Рембрандта неизменно висевшие в гостиной напротив дивана. Робот внёс ещё один подсвечник, клацнул зажигалкой и стал зажигать свечи прямо в комнате. Наконец в комнате стало достаточно светло, чтобы Дара и Салли увидели, что нарисовано на картинах – но по-другом. В гостиной картины были хорошо подсвечены специальными лампами и ребята знали каждый квадратный сантиметр репродукций. Но сейчас с картинами происходила странная алхимия. Жёлтое стало золотистым. Красное стало багровым. В цветах появилась теплота и движение неровно горящего пламени свечей, отчего лица из правдоподобных превратились в живые. Движение языков пламени заставило дрожать и воздух в нарисованном пространстве. Тени на репродукциях слились с темнотой комнаты, а персонажи выступили вперёд. – Рембрандта нужно смотреть при свечах, – сказала Салли. Реджинальд повернулся на её голос и церемонно кивнул. Они сидели, не говоря ни слова, ещё очень долго, может быть полчаса, может час, пока планшет Салли не пиликнул. Они пошли домой и по дороге Дара наконец заговорил. – При свечах. Конечно. Совсем не удивительно, если задуматься. Но я, конечно, никогда не задумался о том, что Рембрандт жил при свечах. При факелах, при кострах, при каминах. Ни он сам, ни его мольберт, ни модели, ни Саския, ни Даная, ни Матфей и его ангел никогда не знали ровного, предсказуемого, уверенного электрического света. Только живой непостоянный свет солнца, только дрожащий, горячий, пахнущий дымом свет огня. Салли улыбнулась: Дара, видимо, не сидел без дела и подбирал слова. Когда Салли читала его тексты, в её голове звучал его голос, но в первый раз она услышала, как он говорит словно по писаному, с напором и волнением, которые никогда себе не позволял, кроме как на бумаге. – Одно непонятно, – сказал Дара, возвращаясь к своему обычному сдержанному тону. – Где, чёрт возьми, Мёрфи? И почему он получил это роботу? – Может, он вернётся? – сказала Салли. – Тогда и узнаем. Салли задела туфлей камешек и он отлетел в кусты. Дара рассеяно проследил за ним. – Не знаю, не знаю… – сказал он. – Помнишь, Мёрфи говорил, что отсекает от жизни, как от мрамора, всё лишнее? – И отсёк от жизни… себя? Ну нет. Абсурд даже по меркам Мёрфи. Но… может, отсёк себя от нашей жизни. Знаешь, что я хотела сказать, когда в комнате зашумело? Он ведь не держал роботов как питомцев. Он как бы… поручал им какую-то часть себя. Троллю – чувство юмора. Реджинальду – наглость, чтобы торговаться с дилерами запчастей. Ангелочкам – смелость разглядывать прохожих. Поэтому он смог оставить робота дома. Кошку бы никогда не бросил. А оставить другим часть себ… Салли внезапно замолчала и Дара понял, что у неё сдавило горло. Дара остановился и обнял девушку. Салли уткнулась в его плечо и расплакалась. Дара обнял её и стал гладить по голове, не зная, что сказать. – Он не вернётся, – сказала Салли. – Теперь я поняла. Точно не вернётся. – Не говори так. Это же Мёрфи. Он запросто может разыграть свою смерть. – Нет. Я чувствую, – Салли отстранилась от Дары и стала вытирать глаза, всхлипывая. – Может, он сбежал? Наделал долгов? Плюнул в лицо мэру? Украл пять роботов и поехал в Дублин, чтобы разгромить выставку? Может, его украли инопланетяне? Может, он украл инопланетян? Салли улыбнулась, но снова всхлипнула. – Может, – добавил Дара, – он сам решил поселиться в фонтане, загримированный под статую? А его… ну не знаю, унесли на реставрацию и заперли на складе? – Надо выяснить. Давай разберёмся. Перевернём вверх дном его дом, если надо. Реджи что-то знает. – Роботов можно пытать? Шантажировать? Стой! Его же можно взломать. Салли помотала головой. – С Мёрфи всё не просто так. Он заготовил нам какие-то представления, их надо досмотреть. Если бы он мог оставить нам простой путь, он оставил бы нам простой путь. Дара не нашёлся, что возразить. Салли пошла на кухню с пустой чашкой и включила чайник. Из-за перечницы высунулась, напугав Салли, маленькая кукла с копной соломенных волос и тоненько запела: Говорила мне мама: не пей кофеёк Не пей кофеёк Не пей кофеёк Говорила мне мама: пей только чаёк Пей только чаёк Пей только чаёк На-на-на-на-на-на Салли улыбнулась, сунула в чашки по пакетику мятного чая и вернулась в библиотеку. Был пятый день поисков. Как и полагала Салли, Реджинальд что-то знал и иногда начинал говорить – словно дом был напичкан тайными кнопками и рычажками и когда ребята задевали один из них, и тогда открывалась ещё одна дверь. Первый сработал, когда Дара и Салли сели на подготовленные для них пуфы. Следующий рычажок оказался спрятан гораздо надёжнее. – Да что ж ты такой загадочный, – сказал Дара роботу. Дара уже прошёлся по всем комнатам двухэтажного дома. Повыглядывал в окна, повключал и повыключал всё, до чего смог дотянуться. Даже полез под душ, и включил духовку, надеясь, что именно это спровоцирует робота на разговор. – Не ругай Реджи, – сказала Салли, грея руки чашкой. – Он такой же, как Мёрфи. – Вылитый, – пробурчал Дара. – Только без бороды. Реджинальд стоял, склонив голову, как учтивый слуга. Сделан он был, как и все обитатели дома Мёрфи из запчастей и заплат, поэтому руки у него были разной толщины, а ноги и вовсе были тоненькими титановыми опорами с парой шарниров, отчего тот смутно напоминал слона с картины Дали. Разве что слон не носил сюртука. – Вспомни хорошенько. Мёрфи никогда не пичкал нас рассказами. Мы должны были спросить его о чём-то и только тогда он пускался в лекции. – Н-да, – сказал Дара, подумав. – Точно. То молчит и смотрит, будто ты яйцо, а он тебя на плиту поставил и ждёт, пока ты сваришься всмятку. То вещает и вещает. Слова не вставить. – Не ворчи. Он такой. Был бы он удобным и милым собеседником – это был бы мистер Кэрриган. Мистер Учтивость. А это Мёрфи. Где шип, где заноза, а где беспомощный, как котёнок. – Беспомощный? – недоверчиво сказал Дара. – Например, он повесил в гостиной картину Дали. Ну, не картину, а пересказ. Зачем? Чтобы ты спросил. А почему текст? А почему во втором лице? Потому что не мог схватить тебя за пуговицу и начать рассказывать что-то о том, что картины есть только в голове, а не на бумаге. Так что Реджи – не камердинер. Это как бы социальный протез. – Хм, – Дара нахмурился. – Мёрфи тогда социальный инвалид? – Ну или вот взять кухонного тролля. Он шутит. Но не когда попало. Чаще всего, когда разговор затих. Или гости только пришли и оглядываются. Кстати! Мёрфи мне как-то рассказал, что в этом нет ничего нового. В старых английских домах была традиция держать необычные безделушки. Они назывались «conversation piece»: их ставили в центр стола и беседа начиналась с обсуждения статуэтки. А Мёрфи просто… Салли замолчала, потому что Реджи внезапно распрямился и подошёл к стеллажу с виниловыми пластинками, протянул свою нечеловечески длинную руку, вытащил одну пластинку из стопки и протянул её Даре. Дара аккуратно взял её, посмотрел испуганно на робота, потом на пластинку. На обложке была фотография семьи: папа в хорошем костюме, нарядная с хорошей причёской мама, аккуратно зализанный сынок и дочка с бантом. Они сидели вокруг стола, накрытого белоснежной скатертью, в центре которого стоял чёрный, абсолютно непроницаемый объект странной формы, напоминающий то ли монумент, то ли могильную плиту с необычно острыми краями. Дара рассмотрел его, поднеся конверт вплотную к носу, нахмурился и даже вроде поёжился. Салли уже знала язык его тела. Кто-то бы подумал, что Дара грозно разминает мускулы, но на самом деле это движение плечом означало, что ему неуютно. Салли тоже взглянула на обложку и хотя та не произвела на неё большого впечатления, ей стало понятно, отчего именно Даре не по себе. Люди на фотографии были словно из глянцевой рекламы середины XX века, но неестественные даже для глянца. Слишком зализаные, лоснящиеся лаком волосы, слишком приличные лица, блестящие от натренированных улыбок. Не люди, а дворецкие роботы из времён, когда роботов и близко не было. И ещё эта абсолютно чёрная непонятная штука, на которую они смотрят. Штука даже не стояла на столе, а присутствовала. Именно так – «Присутствие» – и называлась пластинка. Робот подошёл к стоящему на стеллаже древнему проигрывателю, поднял плексигласовую крышку, щёлкнул тумблером и протянул руку Даре, Дара отдал конверт. Робот аккуратно извлёк чёрный диск, положил его на вертушку, подтолкнул её пальцем, помогая раскрутиться, провёл по пластинке щёточкой, сметая пыль и опустил рычажок микролифта. Игла медленно опустилась на пластинку. Салли ожидала услышать холодные органные построения в духе Баха, но из колонок зазвучали спешащие гитарные аккорды, рваные и тревожные. Совсем не та музыка, которую стоило бы назвать таким многозначительным словом. Салли улыбнулась. – Ну, теперь мы знаем, как тебя расшевелить, – сказала она Реджи и стала разглядывать другие пластинки, а Дара всё пристально смотрел на диск и вслушивался в высокий и скрипучий голос певца. Реджи протянул палец и поднял рычажок. Музыка оборвалась. Реджи, не поворачиваясь от проигрывателя, сказал: – Фотография на конверте пародирует типичную для Англии того времени ситуацию: семья собралась, нарядилась, села ждать гостей и поставила на стол conversation piece. Но что скажешь о непонятном абсолютно чёрном предмете? – Что? – спросил Дара робота. Робот не ответил. Дара посмотрел на Салли, Салли пожала плечами. То, что произнёс робот, явно принадлежало Мёрфи. Одна из сотен историй, какие он рассказывал и ещё явно бы рассказал, не исчезни он так внезапно. Салли поймала себя на том, что не думает над словами робота, а наблюдает за реакцией Дары. Это стало для неё привычкой: после разговора с Верой она невольно стала обращать внимание на то, как он реагирует на рассказы Мёрфи. И таки Вера была в чём-то права: для них двоих рассказы Мёрфи звучали совершенно по-разному. Для Салли рассказ был подобен пазлу: Мёрфи выкладывал на стол недостающий фрагментик, мозаика складывалась и Салли хотелось похлопать в ладоши. Но всё что было в итоге – красивая картинка. Дара же продолжал пытливо всматриваться куда-то внутрь себя. Будто для него рассказ был бесформенным с виду отрезом ткани, который надела огромная невидимая рука и ткань обрела форму и стала перчаткой. А Дара всё пытался разглядеть владельца невероятной руки. Как если бы рассказ был фокусом и Салли была довольна тем, что фокус удался и её обманули, но Дара всё пытался и пытался разгадать секрет. Конечно, некоторые рассказы были слишком странными, будто он им давал попробовать дорогое вино, а Дара с Салли, не привыкшие ни к чему, кроме дешёвого джина с тоником, морщились от кислого и вежливо просили чего-нибудь попроще. Салли стало немного совестно: она пропускала мимо ушей болтовню старого художника, вся поглощённая своим парнем, будто на нём свет сошёлся клином. Теперь, когда Мёрфи исчез, у неё нет ни малейшего представления, где его искать. А она по-прежнему смотрит на парня. И – тут она наконец заставила признаться себе в этом – немного боится, что без Мёрфи их отношения развалятся. Сейчас у них общая дыра в жизни, но как долго дыра может заменять общего друга? – Я надеюсь, все остальные подсказки не в пластинках, – сказал Дара. – Их здесь сотен пять. – Семьсот тридцать шесть, – сказал Реджи. – Ага, – сказала Салли. – Всего-то год, если слушать по две в день. – Обязательно слушать? – повёл плечом Дара. – У Мёрфи музыка иногда – как по лестнице взбираться, но не ногами, а извилинами. – Ну ты скажешь тоже. – Правда. Он меня как-то заставил слушать какой-то джаз и это… – Вот как? Меня он ничего не заставлял слушать. Начинает казаться, что он тебя любил больше, чем меня. – … это было как решать кубические уравнения из нот. Красиво, но я был вынужден просить пощады. – Ну раз он тебе ставил музыку, ты и думай, какая пластинка должна быть следующей. – Он мне одну ставил. Но я не помню имени. Кстати, я тебе пересказывал. Помнишь… – Дара слегка покраснел, – про того музыканта, который запрещал записывать концерты? – Помню, – смущённо улыбнулась Салли. – Его звали Джарретт. – Да. Стив Джарретт? Тим Джарретт? – У тебя есть что-то из Джарретта, Реджи? – спросила Салли. Реджи ожил, нагнулся и вытащил из стеллажа белый конверт с большой фотографией кудрявого мужчины, склонившегося над клавиатурой рояля. – «Кёльнский концерт», – сказал робот галантной интонацией, каким дикторы объявляют название аудиокниги, и поставил пластинку на проигрыватель. – Чистая импровизация от начала и до конца. Робот опустил рычажок, игла коснулась диска и из колонок донеслось негромкое потрескивание. Поверх потрескивания зазвучали фортепианные ноты. Как только отзвучала первая музыкальная фраза робот протянул руку к усилителю и выкрутил ручку громкости. Салли и Дара услышали смех – видимо, что-то развеселило публику, сидевшую на концерте. Робот убавил громкость, музыкант продолжил играть. – Публика смеялась, – сказал Реджи, – потому что первыми нотами Кит Джарретт спародировал звонок Кёльнского оперного театра, которым объявляли начало представления. Джарретт повторил фразу, изменил её, продолжил, снова изменил, и из этих первых шести нот он стал выстраивать, выращивать музыкальную мысль – на час с лишним. Это двойной альбом. Две виниловых пластинки. О-оо! Салли с Дарой переглянулись. Робот явно пересказывал то, что ему говорил Мёрфи. Он даже сохранил типичное восклицание художника, произнеся его, впрочем, всё тем же масляным голосом и штампованной, приятной до оскомины интонацией диктора. – Шестьдесят шесть минут и семь секунд фортепианной музыки, – продолжил робот. – Представьте, подростки, одна из самых знаменитых записей в жанре была сочинена в один присест. – Мы не подростки, – вдруг перебила его Салли, не удержавшись, – словно робот и был Мёрфи. – А кто ж вы? – спросил Реджи. – Молодые взрослые. – Хорошо, молодые взрослые, – невозмутимо сказал Реджи. – С «присестом», кстати, тоже интересно. Кит Джарретт гастролировал по Европе на поезде, и от разъездов у него разболелась спина. И будто этого было мало, судьба подкинула ещё один сюрприз: рабочие Кёльнского Дома Оперы перепутали рояль. Вместо концертного инструмента поставили репетиционный, который звучал тихо и его нельзя было услышать с задних мест. К тому же рояль был вдрызг расстроен. В общем, не задалось. Организацией концерта занималась семнадцатилетняя девочка, это был её первый концерт. Джарретт походил вокруг инструмента, взял пару аккордов, отказался играть и ушёл. Заменить инструмент не получилось, потому что в холод и проливной дождь рояль без специального оборудования не перевезти. Джарретт уже сел в машину, но девочка-организатор догнала его и стала умолять. Стояла у машины под дождём, пока не уговорила. Урок истории: если вы сидите в машине и думаете «Да катись они все, гори он огнём, этот Кёльн со своими любителями авангарда», но вас упрашивает мокрая немка, имеет смысл пожалеть девочку – глядишь, запишете бессмертный альбом. Впрочем, он со временем станет вам поперёк горла, потому что сколько музыки вы бы ни записали после, глупая публика будет слушать только этот диск… Ах да, ещё интересная деталь: рояль худо-бедно настроили, но громче, чем от рождения, он звучать не мог. Поэтому Джарретту пришлось молотить по клавишам в среднем регистре, и это объясняет, почему в записи так много громких повторяющихся ритмических рисунков. Но как можно было за час придумать столько хорошей музыки, ничто не объясняет. Реджи замолчал. – Прекрасно, – вздохнула Салли. – Ещё одна история, которая ничего не объясняет. – Значит, не в истории ключ, – сказал Дара. – Слушай, почему пластинки? Ни разу у него не спрашивал. – Очевидно же… – начала Салли. – Стоп, давай спросим. Реджи, почему пластинки? – Потому что это музыка из тех времён, когда музыку можно было записать только на магнитную плёнку или на пластинки. Да, это винил, пластмасса. Страшно неудобно: пыль, царапины, треск. Зато смотрите, какая красота. О-о! Сколько талантливых людей получило картонные холсты размером двенадцать на двенадцать дюймов, чтобы думать. Сколько тысяч рук занялись созданием обложек, сколько миллионов пар глаз их разглядывали, прежде, чем пришли удобные миниатюрные технологии и холсты уменьшились до коробочки компакт-диска – пять обидных дюймов на пять обидных дюймов, которые удобно убирать в карман. А после… Эх, после обложки и вовсе ужались до пятнышка на мобильном телефоне. Много, много мы потеряли. Вот, например. А ну-ка садитесь в кресла. Дара и Салли быстро повиновались. Реджи отложил Кита Джаррета и вытащил другой конверт. – Что видите, господа молодые взрослые? – Две женщины, – пожал плечами Дара. – В шляпках по древней моде. Лица за этими… тюлями? – Это называется «вуаль», – сказала Салли. – Чёрная вуаль. Такое носили на похоронах. И одежды у них чёрные. И шляпки чёрные. Робот подошёл к ним и протянул конверт в руки. – Ага! – сказала Салли. Дара не сказал ничего, но нахмурился. Вблизи было заметно, что скрывает вуаль: на лицах женщин были синяки и язвы. Дара перевернул конверт: на оборотной его стороне была третья женщина. Очень красивая, молодая, в светлой одежде, но тоже в чёрной вуали, закрывающей лицо. Свет падал на неё справа и на левой половине лица, которая была в тени, тоже просвечивали синяки. – Ну да, – сказала Салли. – Разглядеть можно только на таком большом конверте. – Теперь представьте, вы заходите в магазин, видите на прилавке новый альбом знакомой группы. Берёте конверт в руки и замечаете мелкие детали, а детали эти сразу говорят вам о чём-то трагичном и загадочном. А? О-о-о! Вы ещё иглу на пластинку не опустили, а музыкант уже начинает рассказывать историю. И кстати, есть кое-что ещё, чего вы не заметите никогда, если будете слушать альбом в интернете. Робот замолчал. – Вот прямо-таки никогда? – с вызовом спросила Салли. – Давайте заключим пари, – вежливо сказал робот. – Что за чёрт! – только и сказал Дара. Салли молча протянула роботу ладонь и робот пожал её. Даре только и оставалось, что разбить рукопожатие. Они пошли домой и вернулись на следующий день. Салли проиграла. – У интернета нет двух сторон, – сказал робот. – А у пластинки есть две стороны. И тот, кто слушал музыку с пластинки, тот сразу заметил, что все песни о женщинах, но на первой стороне песни про ревность и измены, то есть о всём плохом, что может произойти между женщиной и мужчиной. А на второй – про любовь и материнство. То есть про всё хорошее. Кстати, если вздумаете коллекционировать винил, никогда не трогайте рабочую поверхность пластинки пальцами. Жирные пятна испортят звук, придётся отмывать. И не вздумайте отмывать этиловым спиртом: на пластинках, сделанных в начале XXI-го века стали делать покрытие, которое вздувается от спирта. Робот бережно убрал пластинку в прозрачный пластиковый конверт, поставил на полку и достал другой конверт: на нём обнаженная женщина с красным рюкзаком на спине сигналила машинам у трассы. – Или вот, например: история на этом записи разворачивается в реальном времени и вместо названий песен временные отметки. То есть слушатель может следить за историей как за спектаклем. И изначально ему давалось пять секунд, чтобы успеть перевернуть пластинку и продолжить слушать, но когда альбом перенесли в цифру, то паузу не добавили и хронология сбилась. Странно, не находите, а, молодые взрослые? Никто не повторил такой эффектный ход. Произведение надо прожить. И когда слушаешь, и когда пишешь. – Когда пишешь? – переспросил Дара. – Конечно. Писать план романа – полная глупость. – Почему глупость? – возмутился Дара. – Такая же глупость, как писать свою творческую биографию до того, как сел за рукопись. Ну сам представь: ты сочиняешь эдакую увлекательную историю: начал писать, за тобой начали следить спецслужбы, ты сбежал в экзотическую страну, написал там роман, ушёл в запой, женился, новая женщина вытащила тебя из запоя, ты написал роман, посвятил ей, она разбилась на автомобиле, ты постригся в монахи, написал новый роман, ушёл из монастыря в запой, тебя ударила молния, ты протрезвел и написал новый роман – совершенно ошеломительный, но не на родном языке. Умираешь, роман переводят – и тут твоя слава становится настолько оглушительной, что кто-то пишет твою биографию – а она вот уже, написана тобой. Так вот ты всё это сочиняешь и начинаешь жить по составленному плану. Как тебе? – Но это же абсурд. Во-первых… – Вот и я говорю, – перебил робот, – абсурд. Книгу надо не спланировать, а взять и прожить. И почему этого никто не понимает? – Почему пластинки, почему пластинки? Они ещё спрашивают, – добавил робот почти ворчливо. Он убрал пластинку с обнажённой женщиной в пластиковый конверт, бережно поставил на полку и снова достал «Кёльнский концерт» Кита Джарретта и извлёк из конверта диск. Молодые взрослые обратили внимание на то, что робот действительно никогда не доставал диск, зажав пальцами, хотя и не мог его испачкать. Вслед за Мёрфи он касался только кромки пластинки и бумажного пятачка в центре, держа диск, как официант блюдце. – Потому что… – сказал робот. Он поднял пластинку на уровень глаз, будто залюбовался чёрным кругом и поднёс к ней указательный палец левой руки. Фаланга пальца отщёлкнулась, как крышка, и под ней оказалась плоская отвёртка. Робот коснулся ей пластинки и медленно – от центра к краю – процарапал диск. От скрежета Дара и Салли подобрались. Дара даже подпрыгнул было в кресле, чтобы броситься остановить робота, но сдержался. Робот поставил пластинку на вертушку, крутанул диск и опустил иглу. Из колонок помимо привычного потрескивания каждые несколько секунд стал раздаваться громкий щелчок. Когда зазвучала музыка, стало понятно, что диск безнадёжно испорчен: рояль звучал тише щелчка. Робот спокойно наблюдал за этим. Дара и Салли переглядывались. – Что всё это значит? – не выдержал Дара. Робот поднял указательный палец: мол, подождите. Через несколько минут они обнаружили, что проигрыватель издаёт одни и те же ноты после каждого щелчка: очевидно, из-за царапины игла не могла двигаться дальше и пробегала по одному и тому же витку. Робот кивнул и выключил проигрыватель, не поднимая иглы, так что диск плавно замедлился и последние ноты прозвучали так, словно Джаррет потерял силы играть и закончил диск фальшивой музыкальной фразой, уходящей всё ниже и ниже. Робот продекламировал, не поднимая взгляда от изувеченной пластинки: In Xanadu did Kubla Khan A stately pleasure-dome decree: Where Alph, the sacred river, ran Through caverns measureless to man Down to a sunless sea. Эти строки – лучшие в английской поэзии – пришли Кольриджу во сне. Он был болен и, приняв опиум – других средств тогда не было – в наркотическом сне увидел то, о чём читал у Марко Поло: дворец Кубла-Хана. Кольридж проснулся с убеждением, что сочинил (а может и услышал) две или три сотни строк. Начало – малый фрагмент стихотворения – он записал. Его труд прервал чей-то внезапный визит, и остальное он, к немалой досаде, вспомнить не смог. Это произошло в 1797 году. Что менее известно, так это то, что в 1816-м, двадцать лет спустя, в Париже был опубликован первый на Западе перевод с персидского «Джами ат-таварих» (сборника летописей) Рашид-ад-дина. В этой книге было написано: «К востоку от Ксанаду Кубла-Хан воздвиг дворец по плану, который был им увиден во сне и сохранён в памяти».

Конец ознакомительного фрагмента.