— Ну, братцы мои!.. — развел руками Афонин. — Такого нужно из партии гнать. Мелкобуржуазная стихия распоясывается, как в первый год нэпа. Оппозиция перед ней двери настежь открывает.

— Другой требовал ликвидации курсов секретарей укомов и волкомов на том основании, что в них ЦК готовит себе новую смену аппаратчиков.

— Ловко придумано!..

Все смеялись, а Иван Яковлевич продолжал возмущаться:

— Какой смех? Это же чистейшей воды анархизм, непонимание необходимости партийного и государственного аппарата в переходный к коммунизму период!..

В конце декабря Костя зашел в публичную библиотеку. В первый раз за целый месяц! «Интересно, сидит ли на своем месте по-прежнему Адамантов?» — подумал он и тут же увидел его за столиком, над рукописью. В другом конце зала Плетнева близоруко уткнулась в раскрытый комплект газеты. «Вот характер!» — подивился Костя. Накануне ему сказали, что Степан ушел от Таси и живет у Геллера, в его комнате.

— Вы истый герой науки, — шепнул с улыбкой Костя, нагибаясь к уху Адамантова.

— Почему?..

Костя постучал пальцами по бумагам на столе.

— А! Понимаю, — отвечал Адамантов. — Дискуссия вещь преходящая, а сие впрок…

Он сложил бумаги, встал и взял Пересветова под руку, чтобы вместе выйти в коридор, где можно было говорить громче.

— Вы придаете огромное значение спорам с оппозицией, — сказал Адамантов в коридоре. — С точки зрения момента вы, безусловно, правы. Но минет срок, эти споры будут интересовать историков. Вот тогда мы с вами займемся ими по-другому. И кое-что, может быть, увидим в новом свете.

— Может быть, кое-что, но не основное, — возразил Костя. — Основное останется в истории так, как оно есть. Как мы его сейчас понимаем. Если бы я в этом не был уверен, я не влезал бы в дискуссию с головой.

— Это делает честь вашей убежденности. Должен сказать, я лично проголосовал с вами, не с Геллером, — добавил он. — У оппозиции есть нечто от вульгарного квазидемократизма, мне глубоко чуждого. Демократический централизм все-таки прежде всего централизм, без централизма нет революционного действия в любой исторической обстановке. Но самый процесс дискуссии, признаюсь вам, меня отшатывает. Каждый спорящий вносит столько личных моментов, что иногда засоряется истина.

— Научные опоры тоже бывают не бесстрастны.

— Да, но в политике они протекают особенно бурно. Я сказал о личных моментах не в смысле карьеризма, — конечно, он возможен на любом поприще, на него, что называется, достаточно указать пальцем и пройти мимо… Я говорю о политических страстях. Они заставляют людей в пылу борьбы переходить грань, каждое слово противника истолковывать непременно в дурном смысле и засоряют этим идейную сторону спора. Возьмите инцидент с вашим земляком Кувшинниковым у нас на собрании. Я верю ему, что он не имел в мыслях постращать нас оружием, а в разгоряченной атмосфере его слова были восприняты как намек, — и вот результат! Или эти выпады Радека против Каменева…

— Идейная сторона все-таки из личных столкновений всегда вылущивается, — возразил Пересветов. — Представьте себе, знакомство с историей партии мне сейчас очень помогает в таком вылущивании.

— Понимаю вас.

— В борьбе с меньшевиками Ленину постоянно приходилось отсеивать принципиальные вопросы от личных моментов. Без «личного», к сожалению, не обходится никакая борьба.

— Да, да, все мы люди, все человеки… А все же к политике у меня нет того азарта, что есть у вас. Тут уж, видно, ни с вами, ни со мной ничего не поделаешь. Разные темпераменты! — Он засмеялся, разводя руками. — Я предпочитаю заниматься политическими страстями, когда их остудит время.

— Это спокойнее, конечно, — усмехнулся Пересветов и подумал: «Я бы сам охотно заткнул уши и сидел бы здесь, как ты, но, черт меня побери, ведь не могу же! Не так устроен».

В разгар уличного движения, около четырех часов дня, по тротуару Лубянской площади напротив обагренного закатным зимним солнцем здания ОГПУ быстро шел, отдуваясь и переваливаясь, толстяк в коричневой шубе с шалевым воротником и в шапке «гоголь» из натуральной выдры. Такие воротники с вырезом на груди для кашне и стоячие шапки уже третью зиму появлялись на плечах и головах людей, которым потрафило заново обрасти жирком.

Толстяк размахивал большим желтым портфелем. На раскрасневшемся бритом лице играла улыбка: его что-то развеселило. Вдруг он остановился как вкопанный, не слушая брани пешехода, ткнувшегося ему в спину. Мимо прошел стройный молодой военный, со светло-желтой бородой, в серой папахе и командирской шинели.

— Лохматов! Колька! — закричал толстяк, бросаясь за ним вдогонку.

Тот обернулся.

— Мишка Берг?..

Толстяк отвечал заливистым смехом.

— Ты в Москве, Николай?