– Какие знания? Как наиболее продуктивно молиться чудотворам? Или как правильно любить Предвечного? – Зимич выпрямился. – Разве не этому будет учить новые поколения факультет феологии?

– Молодости свойственен максимализм, – ректор кисло улыбнулся. – Однако жизнь состоит из компромиссов. Умение идти на компромиссы и есть мудрость.

– Я думал, что мудрость – это нечто иное.

– Я тоже так думал. С годами это прошло. – Он помолчал, глядя на огонь. – Ты выслушал мое предложение, не спеши отказываться, отказаться ты всегда успеешь. Мне нет смысла прятать тебя или удерживать силой. Чудотворы рано или поздно тебя найдут. Я думаю, они тебя давно нашли, а теперь просто наблюдают. И когда они придут к тебе, предложи им эту сделку. Только не переборщи: не настолько им нужен змей, чтобы отказаться от чего-то более значимого. Ты лишь часть представления, небольшая часть. Не больше сказки про людоеда, которого должен победить чудотвор. Кстати, о сказке подумай – ты меня весьма обяжешь, если сможешь что-нибудь предложить.

Наверное, пора было уходить… И уйти очень хотелось, чтобы не смотреть в глаза ректору: умные, живые – и в то же время такие самоуверенно порочные.

– Скажите, а почему чудотворы так уверены, что я стану семиглавым змеем? – спросил Зимич, собираясь подняться. – Ведь я убил трехглавого.

– Я не могу сказать этого точно, но, похоже, человек сам выбирает облик змея, в которого желает превратиться.

– Почему же тогда никто до меня не пожелал стать таким огромным змеем? Почему змеи в основном двух- или трехглавые?

– Отчего же… Были случаи, когда люди превращались в пятнадцатиглавых змеев. Только они очень быстро умирали: не могли летать. Семь – предельное число по многим причинам. И вес змея, баланс его тела, и физиологические особенности дыхания, пищеварения, и – главное – принцип, по которому более семи объектов одновременно нельзя слить в единый, воспринять как единый. Работа о том, как действует мозг, разнесенный по нескольким головам, написана ученым из нашего университета, ныне покойным. Очень толковая работа, она есть в библиотеке.

У Зимича осталось и много других вопросов, но не было сил их задать: трудно беседовать с человеком, который вызывает если не ненависть, то столь глубокое отвращение. Интересно, он продался чудотворам, искренне ратуя за университет, или ему дорого ректорство? А может, спасая университет, он спасает в первую очередь свою жизнь? Но ведь нельзя, нельзя цепляться за жизнь любой ценой! Слишком высокой может оказаться цена!

Да, цена может оказаться слишком высокой… Зимич со свечой в руках поднимался по винтовой лестнице и думал, что и сам не смог умереть, сам бежал от охотников. И если ему не удастся остаться человеком, не будет ли это той самой высокой ценой? И бессмысленно оправдывать себя надеждами, будто он никогда не превратится в змея. Никто не знает, как повернется жизнь.

Лодка шла по течению узкой, извилистой речки быстро, темная вода журчала под бортом, по берегам свиристели птицы, и майское солнце приятно грело голые плечи. Йока неожиданно заметил, что устал: его клонило в сон, тело ныло от побоев, и особенно разболелись вдруг пальцы, сломанные Важаном. Но лодку покачивало, словно колыбель, и он не заметил, как прислонился головой к плечу Змая, сидевшего рядом. И голос Цапы доносился до него сквозь пелену сна. А скорее всего, сном и был.

– Как ты нашел мальчика?

– Считай, это он меня нашел.

– Нравится тебе у нас?

– Уютный мирок. Бросил бы все и остался тут навсегда. Солнышко светит, птички поют. Благодать. Зимой, наверное, морозы?

– Да, морозы. И снега много. А как у вас?

– Плохо. Я уже забыл, что такое мороз. Ни зимы, ни лета. На юге и того хуже – сырость, море цветет, реки смердят, рыба дохнет. Голод, моровые язвы, нищета.

– Ишь, спит… Когда спит – совсем ребенок. Ты ему еще не говорил?

– Нет. Он сам догадается. Не сегодня. Через неделю-другую.

Танцующая девочка тоже сидела в лодке и гладила Йоку по голове. У нее были маленькие руки с белыми пальцами и короткими ногтями. И от ее прикосновений сон становился все глубже, и в нем Йока уже не слышал голосов, а бродил по Беспросветному лесу со Стриженым Песочником.

И в результате предстал перед профессором Важаном не только босым и голым до пояса, не только весь в синяках и с разбитым лицом, но еще и зевающим самым неприличным образом. Но не мог же Йока предположить, что профессор выйдет встречать лодку!

– Ничта… – начал Цапа еще с воды. – Простите, я хотел сказать, профессор Важан! Я подобрал по дороге мальчика, который явно нуждался в помощи. Не могли бы мы дать ему чистую рубашку, умыть и обработать раны?

– Сначала умыть и обработать раны, и только потом дать чистую рубашку, – добродушно проворчал профессор, собственноручно принимая конец. На этот раз он был одет так, словно маскировался под сытинского разбойника: в льняную рубаху навыпуск и синие штаны в тонкую полоску. Но более всего Йоку поразили тяжелые грязные сапоги. Домашний халат и собранные гармошкой чулки более соответствовали облику профессора, чем этот наряд хлебопашца.