Хлопнула дверь наверху. Капитан вздрогнул, шаркнул ногой, омерзительно скрипнула железная набойка. Брауде помедлил и стал подниматься. Сначала медленно, а потом, точно уверовав, что это грек вошел в одну из квартир, быстро побежал на четвертый этаж, откуда донесся звук захлопнувшейся двери. Каламатиано вышел из-под лестницы и, стараясь не скрипеть дверными пружинами, выскользнул из подъезда.

Он бросился бежать вниз по Столешникову. На углу Большой Дмитровки он столкнулся с какой-то торговкой, опрокинув ее корзину с папиросами. Она подняла крик, но Ксенофон Дмитриевич, оглянувшись назад и не увидев за собой хвоста, помчался дальше. На полпути он остановился, перешел на другую сторону, поглядывая назад: капитана не было. Скорее всего, он остался караулить его на четвертом этаже. Если это так, можно считать, повезло. «Интересно, откуда он меня ведет? — подумал Каламатиано. — Скорее всего, от дома. Значит, он знает, где я живу. И в следующий раз будет следить более осмотрительно. Надо с ним что-то делать, и срочно».

Снова приблизившись к дому Лссневских, он двинулся уже медленным шагом. У подъезда остановился и оглянулся. Вышел даже на проезжую часть, чуть не попав под пролетку, которая неслась во всю прыть к Охотному ряду. Брауде не было. Не заметил он и других подозрительных лиц.

Ксенофон Дмитриевич зашел в подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил, но звонка не услышал. Вспомнил, что электричество на большую часть дня отключают. Постучал. Вскоре послышались шаги и робкий голос Аглаи Николаевны спросил:

— Кто там?

— Это я, Ксенофон Дмитрич…

Дверь тотчас открылась, и он увидел сияющее и смущенное одновременно лицо Ясеневской. Она была одета в строгую черную облегающую юбку до щиколоток, обрисовывавшую ее красивую фигуру, и в белую нарядную блузку с большой перламутровой брошью на шее, точно собралась куда-то уходить.

— Проходите, я ждала вас, — почему-то шепотом проговорила она, точно в квартире находился посторонний. — Я хотела в булочную выйти, но боялась, что вы придете, а меня не будет дома, а вас все нет и нет. Я еще вчера вечером выставила герань на левую сторону и думала, что с утра вы обязательно объявитесь.

— Но я… — Каламатиано запнулся, вспомнив, что цветок на подоконнике служил условным сигналом. Он и забыл про него — столько времени герань никак не «работала», а тут вдруг…

— Это я Петю попросила… — смутилась Аглая Николаевна. — Я подумала, что вы потому и не заходите, что ждете этого сигнала…

— Да, я ждал его! А у вас что-то есть для меня?

— Да, Петенька принес сегодня утром конверт для вас. — Аглая Николаевна прошла в комнату. Каламатиано заглянул в гостиную и увидел, что горшок с геранью стоял на левой половине окна.

— Вот. — Она вынесла конверт и передала его гостю.

Ксенофон Дмитриевич сунул его в карман.

— Проходите! Извините, я даже не пригласила вас вооти! Раздсваотссь, если у вас есть время.

— Да-да, я сейчас!

Он вернулся в прихожую, снял плащ, вернулся в гостиную.

— Я поставлю чай!

Аглая Николаевна ушла на кухню и вскоре вернулась.

— Я хотел извиниться, что в прошлый раз пришел к вам с пустыми руками, и тут кое-что принес, — он выложил на стол сверток. — Так, малость, но думаю, вам это пригодится…

Лесневская развернула коробку и всплеснула руками.

— Ну ото вы, зачем, нет-нет, я не возьму! — решительно заговорила она. — У нас все есть. Петенька же получает паек, вот и вчера он снова принес селедку и хлеб…

— Я принес это от чистого сердца и не возьму назад, — твердо заявит Каламатиано. — Это такая малость, что мне даже стыдно говорить о ней.

— Какая же это малость! — воскликнула Аглая Николаевна. — Это же американские продукты: настоящий чай, кофе, тушенка, рис, гречка, вермишель, это целое богатство по нынешним временам! Я не возьму!

Она замахала руками, но Ксенофон Дмитриевич взял ее руки и остановил их. Аглая Николаевна вспыхнула, замолчала, опустив голову.

— Зачем вы? — прошептала она, не отстраняясь от него, и он, сам того не ожидая, вдруг обнял ее и прижал к себе. Она осторожно прильнула к его груди, словно ждала этих объятий. Несколько секунд они стояли молча, не шелохнувшись. Потом Аглая подняла глаза и с такой призывной нежностью посмотрела на него, потянувшись к его губам, что Ксенофон Дмитриевич не успел и опомниться, неведомый магнит в одно мгновение соединил их. И уже не потребовалось никаких слов, объяснений — они оба еще с первой встречи почувствовали такое неодолимое желание быть вместе, что теперь долго не могли разомкнуть объятия.

— Там чайник… — снова прошептала она, ушла на кухню, а он ненароком взглянул на большие напольные часы, стоявшие в гостиной: стрелки показывали десять минут третьего. Рейли приедет к трем часам, но он подождет, ничего страшного, ему есть о чем поговорить с Пулом.

Аглая Николаевна вернулась, Ксенофон Дмитриевич по ее настоянию выпил чашку кофе. Они молчали, сидя за столом. Хозяйка не поднимала глаз, боясь встретиться с ним взглядом.

— Я не знаю, как мне объяснить все то, что я чувствую к вам, — осмелев, заговорил он, но Аглая Николаевна неожиданно его перебила: