Сама же Залима отрешенно глядела на их приветствие и вспоминала, как однажды эта самая рука легла ей на живот, когда Алихан сидел рядом на диване в гостиной и смотрел телевизор, дожидаясь Айну. К тому времени она уже давно привыкла к его визитам и к тому, что иногда он приходил немного раньше Айны. Алихан, хотя и отрицал, что является ее отцом, относился к ней хорошо, порой дарил мелкие подарки, обнимал и целовал, как отец обнимал и целовал бы родную дочь. Однако этот неожиданный непозволительный жест плохо вписывался в образ заботливого знакомого, переживающего за сиротку. Залима, не зная, как его расценивать, сразу потеряла способность мыслить здраво и даже не до конца расслышала его слова:

«Ты знаешь, что мать хочет тебя продать?»

Она смогла лишь сглотнуть и покоситься на свой живот, чтобы удостовериться, что это ей не почудилось. Но нет: широкая загорелая рука с короткими пухлыми пальцами, на каждой фаланге которых торчали редкие черные волоски, отчетливо выделялась на белой в синий цветочек ткани ее домашнего платья, покоилась как раз в районе пупка.

Алихан склонился к ней ближе, словно хотел сообщить какую-то тайну.

«Ты знаешь… что там, между ног, у девушки есть «цветок»? Муж срывает его в первую брачную ночь, — продолжал он. — Твоя мать наверняка говорила, что порядочная девушка должна беречь его от чужих мужчин, чтобы не навлечь на себя позор. Если она даст сорвать цветок не пойми кому, она считается обесчещенной».

Залима еле заметно кивнула, боясь лишний раз пошевелится, чтобы его рука не дай Всевышний не съехала ниже по платью.

«Так вот… — пальцы Алихана дрогнули, и Залима подобралась еще больше, мысленно сжавшись в маленькую точку, в микроб, который он не смог бы разглядеть. — Айна сказала мне, что решила не ждать, пока ты выйдешь замуж. Она попросила меня найти человека, который даст хорошие деньги за твой цветок».

Голос Алихана звучал далеко, словно он стоял на другом краю горного ущелья. Залима догадалась, о каком цветке он говорит, но страх и его непонятное поведение перебивали значение слов. Ей казалось, что на животе покоится горячий кирпич. И само ее тело превратилось в кирпич, неспособный двигаться и мыслить. Он не должен так класть руку! Она должна вскочить и уйти, но… может, она все-таки не так понимает? Может, он не имеет в виду ничего дурного? Мало ли как ведут себя взрослые. Как она может знать, что правильно, а что неправильно, ведь она еще не взрослая, чтобы хорошо в этом разбираться? И Залима сидела и слушала, ощущая себя странно — будто это и вовсе происходило не с ней.

«Что ты думаешь?» — спросил Алихан.

«Н-не знаю…» — выдавила она.

Что она могла думать? Она была в полном подчинении матери и даже если чего-то не хотела, ее мнения никто не спрашивал. Однако сейчас страшная просьба матери была не самой главной проблемой: внимание Залимы, как яркая горящая в голове точка боли, сосредоточилось на руке Алихана, сдвинувшейся ниже. Ей очень хотелось попросить его так не делать, но язык ни в какую не поворачивался. Ей хотелось умереть от страха неизвестности, но сердце, хоть и замирая, продолжало барабанить бешеный ритм.

«Знаешь, что я думаю? Я думаю, никто не достоин сорвать твой цветок. — Алихан двинул бедром так, чтобы оно плотнее касалось бедра Залимы. — Знаешь, как тяжело ломать стебель розы? Приходится разрывать его, раздирать по волокнам. Только если любишь розу, знаешь, что надо срезать аккуратно».

Губы Алихана коснулись мочки ее уха. Залима вздрогнула от отвращения и сделала слабую попытку подняться с дивана, но его рука дала понять, что теперь не ей решать, когда и куда идти.

— Человек, который придет, не будет тебя любить. Он просто купит тебя. Я боюсь, что он сделает тебе больно. Я ведь всегда заботился о тебе, Залима, девочка моя. Мое солнышко… Моя красавица… Мысль о том, что кто-то купит тебя, как вещь, и испортит, причинит боль… Я не хочу этого. Я не допущу, чтобы это произошло».

Залима совсем отключилась. Это уже не она, а другая девочка сидела на диване, вдыхая приторный запах одеколона от черной мужской рубашки, оказавшейся прямо перед ее носом. Из-под расстегнутой у ворота пуговицы к ней тянулись такие же грубые черные волоски, как на фалангах пальцев — будто длинные ножки и усики огромного насекомого, готовые вцепиться в ее лицо, ощупать и сообщить хозяину, что она съедобна, чтобы потом он смог запустить в нее свое жало. Толстые пальцы-«колбаски» отстегнули еще одну пуговицу, выпуская на волю новые полчища ножек и усиков.

Это на щеку другой девочки легко участившееся дыхание, и запах одеколона смешался с ароматом мятной жевательной резинки.

Такое ведь не может делать человек, который всегда был к ней добр? Или это и есть доброта и забота о девочке, зажмурившейся и замотавшей головой, чтобы увернуться от первого поцелуя, который вдруг перестал быть розовой мечтой? Может, она чего-то не понимает?

«Не бойся, солнышко, — доносилось с другого конца ущелья. — Я просто хочу помочь. Я люблю тебя. Ты такая красивая… Хоть у тебя и болезнь, ты все равно очень красивая. Только не говори маме, ладно? Она расстроится. Я знаю, что поступаю правильно. Я просто хочу тебе помочь…»

Залима окончательно «вернулась» в ту девочку и поверила, что это случилось не с кем-то другим, а с ней, когда ее щеку обожгло не мятное дыхание, а боль пощечины. Айна, сверкая глазами, сжав руки в кулаки, стояла перед ней и посыпала всеми известными оскорблениями и проклятьями, среди которых «шлюха» было самым мягким.

Честно рассказав о том, что произошло, Залима ожидала, что мать пожалеет ее и утешит, прогонит Алихана навсегда, но получила лишь побои. В истерике Айна колотила ее кулаками, ногами и всеми предметами, до которых могла дотянуться — так сильно, будто Залима была виновата во всех смертных грехах… Хотя грех, который она совершила, считался хуже всех остальных. Хуже, чем смертный. Хуже, чем смерть.