Валентина. Правда?

Софья. Давай я тебе чаю принесу.

Валентина. Куда этот человек подевался?

Софья. Ты его напугала.

Валентина. Что? Настолько, что он передумал мне картину показывать?

Софья. Пойду посмотрю.

Валентина. Нет, останься. Я хочу с тобой поговорить.

Софья остается, но Валентина не делает попытки начать разговор.

Софья. Близняшки тебе привет передавали.

Валентина. Сколько им уже?

Софья. Восемь.

Валентина. Тогда ты точно меня обманываешь. Ни один восьмилетний ребенок не станет по доброй воле передавать привет взрослым. Или они притворяются. Но с чего бы это твоим детям притворяться?

Софья. Я им сказала, что увижу тебя, и намекнула…

Валентина. А-а, тогда понятно.

Софья …чтобы они тебе передали привет.

Валентина. Вот теперь все встало на свои места. Ты из них этот привет вытянула. Как признание.

Софья. Если тебе так больше нравится.

Валентина. А Гриша… как он?

Софья. Гриша на работе. Собирался сегодня прийти.

Валентина. Но…?

Софья. Но он работает. И вообще искусство его не интересует.

Валентина. Я знаю.

Пауза. Софья смотрит в сторону, словно хочет что-то сказать, но не решается.

Где же картина?

Софья. Сейчас принесут. Она у них в хранилище, в подвале.

Валентина. Ты ее видела?

Софья. Нет еще.

Валентина. А что там на ней?

Софья. Окно. Море. Кусок стены.

Валентина. Уже похоже на подделку.

Софья. Они надеются, что ты сможешь это определить.

Валентина. Как? Я не все его работы знаю. И никто не знает. Он вставал каждое утро, ставил мольберт и начинал писать. Если к полудню он оставался собой доволен, то подписывал картину. А если нет — просто выбрасывал ее на помойку и на следующее утро начинал заново. Матисса часто сравнивали с щеголем, который бросает в корзину с грязным бельем белые галстуки, один за другим, пока у него не получится завязать удачный узел. (Улыбается). Да, Матисс был транжир!

Софья. Значит, какая-то работа могла затеряться?

Валентина. Конечно. А если подлинность подтвердится, то какая судьба ее ожидает? (Она с презрением отворачивается). Ее повесят на стену в этом ужасном здании. И государство станет ею хвастаться. А народ будет на нее тупо глазеть и гадать, что бы она означала. Или говорить: «А мне не нравится». Я слышала, теперь на Западе люди удостаивают картины взглядом, только если тут же в зале накрыт стол а-ля фуршет. По-моему, этим все сказано: вот во что превратилось искусство! (Улыбается). Да, тут я солидарна с Григорием: кому нужны все эти кулуарные сплетни и ажиотаж?

Софья. Нет, ты совсем не так поняла: он не любит саму живопись.

Валентина. Это потому что ты ей занимаешься?

Софья сердито смотрит на нее.

Софья. Пойду поищу директора.

Валентина. До меня дошли слухи. Даже до меня, хотя я ни с кем не общаюсь, только с Трояновскими. Они — мой единственный и не самый надежный источник информации о том, что происходит в мире. В их интерпретации все выглядит так, что хуже некуда. И тем не менее. Я слышала, как ты себя ведешь с Гришей.

Софья. Мама, я не хочу сейчас об этом говорить.

Валентина. Почему?

Софья. Скоро узнаешь. Я все тебе расскажу.

Валентина. Когда же?

Софья. Когда ты сможешь внимательно меня выслушать.

Валентина. Ты что же, выбираешь подходящий момент?

Софья. Нет.

Валентина. Вот ты вся в этом: все делаешь только по настроению.