— Зачем же уходишь?

— «Даруют радость нам лесные чащи, // Дарует счастье одинокий брег // И хор любимых голосов, звучащий // Сквозь грозных волн неумолимый бег».

Я улыбаюсь:

— Байрон.

— Храни тебя Господь, деточка, люблю я ирландцев. — Он умолкает, ухмыляется. — И, видит бог, люблю я ловить рыбу.

«Почему? — хочется мне спросить. — Почему?»

Желание оказаться в море мне понятно. Разумеется. Я всю жизнь любила море. Но ловить рыбу? Наверное, этим людям нравится не ловить рыбу, им нравится свобода, приключения, опасность. Хочется в это верить из уважения к ним.

— Но я бы спокойно обошелся без всех этих приездов-отъездов и месяцев в отлучке. Знаешь, чего бы мне на самом деле хотелось? — спрашивает Самуэль.

— Чего бы тебе хотелось?

— Пришвартоваться у берега на собственном клочке земли и проводить там все время с удочкой — пить вино и читать стихи.

— А какие именно?

— «Иль ты не видишь, что без бед и хворей не вышколишь разум и не превратишь его в душу?»

Я покопалась в памяти, попробовала наугад:

— Китс?

— Засчитывается.

— Звучит просто идеально. И чего ты так не живешь?

— Мне прорву детей кормить нужно.

Я обдумываю. Не бездорожные чащи и не прибой волн уводят его из дома — уводит нужда.

— И много он нынче рыбы находит? — спрашиваю я.

Самуэль неловко пожимает плечами.

— Раньше много находил. Все хотели работать на Энниса Малоуна. Сельди было хоть завались. А теперь оно непросто. Мир катится к концу, прямо сейчас. Худо дело. — Он смотрит на меня. — Нет у нас времени гоняться за птичками по всему миру.

Я не повторяюсь: я им уже сказала, что птицы приведут нас к рыбе. Они мне не верят. Они верят в суеверия и в распорядок. Верят в то, что плавать нужно по знакомым океанам.

— Сегодня, айсберг-то этот — так, ерунда, — говорит Самуэль. — Как попадем в Гольфстрим, будет хуже.

— Почему?

— Он соединяется с Лабрадорским течением, оно подбросит нас к югу. Это два самых мощных течения в мире, и они движутся в противоположных направлениях. — Он затягивается, красный кончик сигареты мерцает красным во тьме. — Когда попадаешь в точку, где они соприкасаются… — Самуэль трясет головой. — На многое рассчитывать не приходится. Атлантика — зверюга, не океан. Эннис мне сказал, что почти всю жизнь по нему ходит, да так почти ничего про него и не узнал.

— Эннис, похоже, много чего говорит — всем, кроме меня.

Самуэль бросает на меня косой взгляд, а потом, вытянув руку, дружелюбно похлопывает меня по плечу:

— Ты у нас совсем новенькая, девонька. А он при деле.

— Он бесится.

— Если он и сожалеет о своем решении, на тебе отыгрываться не станет. Он не мелочный. Слушай, я на самом деле другое хотел спросить, подруга: а ты сама-то в себе уверена? Прыгнуть на морское судно без всяких навыков выживания — прямой путь в могилу. Впрочем, и с навыками примерно то же самое.

— Ты же выжил. — Подозреваю, что под дородным телом прячутся проворные ноги.

— Кажется мне, что госпожа Удача может в любой день передумать на этот счет.

Я пожимаю плечами:

— Ну, Самуэль, что тут сказать. Если я помру тут, на судне, значит, такая моя судьба, верно?

— Гм.

— Что «гм»?

Он смотрит на меня с толикой нежности:

— Чего это такая молодая — и так устала от жизни?

Не получив ответа, он обнимает меня. Я так удивлена, что даже не возвращаю ему объятие. Как мне представляется, на свете очень мало людей настолько щедрых на нежность.

Я не ухожу вниз вместе со старым моряком. Вместо этого пытаюсь понять, что он во мне разглядел, и заранее знаю, что он ошибся. Я не от жизни устала, со всеми ее изумительными океанскими течениями, ледяными слоями и нежными перьями, складывающимися в крыло. Я устала от себя. Существуют два мира. Один состоит из земли и воды, камней и минералов. У него есть ядро, мантия и кора, в нем есть кислород, чтобы дышать.

Другой состоит из страха.

Мне довелось жить в обоих, и я знаю, что один обманчиво похож на другой. Только понятно это становится слишком поздно, когда смотришь в глаза другим пленникам, пытаясь понять, стоит ли в них смерть, вглядываясь в каждое встреченное лицо, вслушиваясь в сердитый гул, чтобы уловить, ты ли ее следующая жертва, когтя стены своей темницы, чтобы освободиться, вырваться к воздуху и небесам и, очень прошу, — не в эту тесную могилу.

Мир страха хуже смерти. Он хуже всего.

Он добрался до меня снова, в глубинах Атлантики, в качку, в каюту.

Сегодня первая ночь, когда я не могу заснуть.

— Кроющие перья, — шепчу я, стуча зубами, — маховые перья, рулевые перья, плечевые, спинные, затылок, макушка — блядь. — Я резко сажусь, потому что нынче даже эта мантра не помогает, не успокаивает, не уравновешивает — не спасает от вязкого ужаса этой безнебесной комнатушки.

Я зажигаю походный фонарик, пристраиваю его на рюкзак, чтобы свет падал на лист блокнота.