Я сглатываю, сажусь, хватаюсь за ножку стола. — Я ничего такого не имела в виду, — говорю я. — Прости. Я просто не понимаю.

— Ты можешь позволить себе такую роскошь.

Руки соскальзывают, я забываю оберечь голову и, отшатываясь назад, тяжело стукаюсь. От боли искры в глазах, взгляд туманится.

— Я думала, ты заскорузлый старый моряк, которого уже ничем не проймешь, — сознаюсь я. — Думала, тебе наплевать, что там я думаю. В смысле, я же никто, Эннис. Никто.

Он бросает на меня быстрый взгляд — в глазах вспышка молнии — и ничего не говорит, потому что для него это обычное дело — не говорить ничего.

Изнеможение пробирает до костей. Я бы сейчас могла заснуть без всяких снов, в этом я уверена, упасть в беспамятство, пробить которое способны только стены. Будь я глубоководным существом, шторм был бы для меня лишь пейзажем над головой, расписным потолком, над которым — мир.

— Часто оно так? — спрашиваю я устало.

— Дурной день, — говорит он, все поняв неправильно. — Будет и похуже, но и хороших дней будет много.

Я киваю, и она накатывает волной, как случается часто: невыносимая тоска по мужу. Он тоже любит шторма.

— Я много читала, — говорю я. — Рассказать, что я узнала про океан?

Эннис снова молчит, я это принимаю за «нет», поэтому закрываю глаза и проговариваю слова про себя.

Тут он говорит:

— Ну, давай, — и внутри будто ослабевает тугой виток.

— Он постоянно движется вокруг света. Медленно следует от полюсов, частично превращается в лед. Другая часть воды делается солонее и холоднее, начинает оседать. Вода, которая оседает в глубокий холод, продвигается вдоль океанского дна к югу, во тьме, в двенадцати тысячах футов под поверхностью. Достигает Южного океана, соприкасается с ледяной водой Антарктики, а потом ее несет через Тихий и Индийский океаны. Она медленно оттаивает, делается все теплее, поднимается на поверхность. А потом наконец устремляется домой. Снова к северу, через всю бескрайнюю Атлантику. Знаешь, сколько времени уходит у моря на кругосветное путешествие?

— И сколько? — Эннис мне потворствует, но делает это ласково, так что я улыбаюсь.

— Тысяча лет.

У него то же выражение лица, что и у меня. Да и как можно иначе? Кто сделал это невероятное открытие? Кто-то, подобный моему мужу, посвятивший всю свою жизнь поиску ответов на вопросы, которые для других совершенно неподъемны.

— Вот этот океан, который сейчас швыряет нас туда-сюда, — говорю я. — Шестьдесят миллионов лет назад его здесь не было, но потом суша подвинулась, освободила ему место, и теперь он хулиган почище других. Упрямец тоже. Последнее уже не из книги. Это мне Самуэль сказал. — С последними словами я позволяю глазам закрыться. — Мы на самом деле совсем его не знаем, не знаем, что он хранит в глубинах. Наша планета — единственная, на которой есть океаны. Во всей известной нам Вселенной лишь мы оказались в самом подходящем для них месте: не слишком жарко, не слишком холодно, именно поэтому мы и живы: океан производит кислород, которым мы дышим. Если подумать, вообще чудо, что мы здесь оказались.

— Родители учили тебя рассказывать сказки? — спрашивает Эннис, и я вздрагиваю.

— Я… Да. Мама учила.

— И что она думает о том, что ты здесь?

— Она не знает.

— А отец?

— Тоже. Он вообще мало что знает. Удивлюсь, если ему известно мое имя.

Молчание. Завывает ветер.

— У тебя есть дети? — спрашивает Эннис.

Я качаю головой.

— Ты молодая. Еще успеется.

— Никогда их не хотела. Мы по этому поводу много лет препирались.

— А теперь?

Я думаю долго. Правда слишком мучительна, чтобы ее высказать.

— Ты хорошо знаешь океан, Эннис? — спрашиваю я вместо этого.

Он безучастно хмыкает, глаза его закрываются.

— Я немножко знаю, — говорю я. — Любила его всю свою жизнь. Никогда не могла узнать его достаточно близко, достаточно глубоко. Родилась не в том теле.

В нем что-то сдвигается, я это замечаю. Чувствую по тому, как потрескивает воздух. Началась разморозка.

Нас качает взад-вперед, за птиц я больше не переживаю — может, потому что шторм затихает, а может, потому что есть с кем говорить. Найл всегда хотел, чтобы я изучала то, что люблю, чтобы постигла их так же, как постиг он, вот так — в виде фактов. Но мне всегда было достаточно постигнуть их другим образом, просто знать, каково прикасаться к ним, каковы они на ощупь.

— Есть одно место, — произносит Эннис, медленно, как произносит все слова. — Далеко от суши. В Тихом океане. Называется Точка Немо.

— В честь «Двадцати тысяч лье под водой»? Он пожимает плечами.

— Самая дальняя точка в мире, дальше всякой другой от суши. — Голос его рокочет. Я рассеянно думаю: вот, наверное, каково иметь отца — если только полностью растопить его сердце. Вот что нужно в шторм каждому ребенку.

— Это место в тысячах миль от безопасности, — говорит он. — Нет другого такого же сурового и одинокого.

Я передергиваюсь.

— А ты там был?

Эннис кивает.

— И как там?

— Тихо.

Я перекатываюсь, сворачиваюсь в клубок:

— Хотелось бы туда попасть.

Может, это только мое воображение, но мне кажется, что он произносит:

— Когда-нибудь я тебя туда отвезу.

— Ладно.

Только не будет никаких путешествий после этого, не придется мне исследовать океаны. Может, поэтому я так спокойна. Жизнь моя была миграцией без конечной цели, что само по себе бессмысленно. Я снимаюсь с места без всякой причины, только чтобы двигаться, и это тысячу, миллион раз подряд разбивает мне сердце. Какое счастье наконец-то странствовать со смыслом. Я гадаю, каково оно будет — остановиться. Гадаю, куда мы все уходим потом, следует ли за нами кто-то. Подозреваю, что уходим мы в никуда, превращаемся в ничто, но единственное, что меня в этом печалит, — я больше никогда не увижу Найла. Нам, всем без исключения, отмеривается такой краткий миг, чтобы побыть вместе, — как-то это нечестно. Впрочем, миг этот бесценен, и, возможно, его достаточно, возможно, это даже и правильно, что тела наши превращаются в почву, возвращают ей свою энергию, становятся пищей для мелких подземных существ, обеспечивают грунт питательными веществами, возможно, хорошо и то, что совести нашей дано успокоиться. Эта мысль умиротворяет.