— Знаю.

Мы на пастбище. Из машины вырастает дерево. Ствол и ветви по-зимнему голые и серебрятся в ночи. Фары прорезают во тьме два отверстия; я вижу, как к свету слетаются мошки, поверх глади белого снега — он без единого повреждения, будто оконное стекло.

Я дергаю ремень безопасности, понимаю, почему больно в груди, потом соображаю, что можно его отстегнуть.

— У тебя травмы есть? — спрашивает Найл. — Ощупай свое тело.

Я щупаю, ничего плохого не обнаруживаю. Прикусила язык. В плече — осколок оконного стекла. Грудь в синяках. А в остальном…

— Кажется, все в порядке. А у тебя?

— Ступня всмятку, а так все нормально, — говорит Найл. — Нужно добраться до второй машины.

Господи. Я вытягиваю шею и вижу на дороге машину: перевернута.

— Мать вашу. Мать вашу на хрен. — Моя дверца отворяется со скрипом, но Найл не идет следом.

— Я в порядке, — заверяет он. — Просто ногу не вытянуть. Иди посмотри, как они там, а я тут разберусь. У тебя телефон есть?

Ищу, обнаруживаю его в сумочке, вытаскиваю:

— Отключился.

— А в моем сигнала нет. Доберись до второй машины.

Я встречаюсь с ним взглядом.

— Спокойно, — говорит он. — Дыши ровно. Что бы ты там ни обнаружила.

Я выкарабкиваюсь из машины. Снаружи страшно холодно. Ноги сантиметров на пятнадцать уходят в снег и тут же немеют, и все же я добредаю до дороги.

Колесо машины все еще крутится в воздухе. Сколько прошло времени? Может, те, кто там внутри, все еще… Я вдруг теряю способность двигаться. Слишком огромен страх перед тем, что я там обнаружу. Смерть, и еще хуже, чем смерть, — плоть, лишенная жизни. Мне не сдвинуться с места.

— Фрэнни, — окликает меня муж.

Я к нему не поворачиваюсь. Таращусь на медленно вращающееся колесо.

— Всего лишь тело, — говорит он.

Откуда ему знать? В этом-то и проблема.

— А если они живы?

Ну конечно. Я начинаю двигаться: прежде чем достигнуть мозга, слова добрались до тела и толкнули меня к машине. Я ложусь животом на ледяную дорогу, чтобы разглядеть водителя. Она в машине одна. Женщина, примерно моего возраста. Короткие черные волосы, практически сбритые.

— Она… не реагирует! — кричу я. — Непонятно… ах, мать твою…

— Попытайся ее растолкать!

Я слегка встряхиваю ее:

— Эй, очнитесь. Нужно очнуться.

Она не откликается. Черт, черт, черт… Пальцы, которые я к ней протягиваю, дрожат, мне страшно, всем нутром не хочется дотрагиваться до тела, да мать же твою, а ну, взяла и сделала — и вот я нащупываю пульс. Проходит секунда, почти бесконечная секунда, я почти убеждена, что она погибла, что я прикасаюсь к трупу, к разлагающемуся трупу, и тут я наконец ощущаю совсем слабое неверное биение, точно взмахи крыльев мошек, которых я видела в свете фар. Я воображаю себе то же неверное биение в ее теле, эту упрямую напористую непокорную силу жизни — она слабее слабого и все же не прерывается. Это помогает мне собраться, я заползаю внутрь, хватаюсь за ремень безопасности. Мне его не отстегнуть, я дергаю его, и тут…

Она очнулась.

Негромкое хныканье. Потом могучий вой, как при катаклизме.

— Тихо, — произношу я инстинктивно, я, некое странное потустороннее существо, и она затихает. — Вы живы.

Она испускает слабый медленный стон, а потом — слезы, паника.

— Вы живы, — повторяю я. — Вы в машине, она перевернулась, я вас сейчас вытащу.

Неотвязный туман страха испарился. Я стремительно выстраиваю в цепочку факты, объединяющие нас троих, и факты эти таковы: она жива и я ее отсюда вытащу.

— Помогите, — шепчет она. — Мне обязательно нужно выбраться. Обязательно.

— Я вас сейчас вытащу, — говорю я, и я никогда еще и ни в чем не была так уверена.

Я выползаю наружу, захожу с другой стороны, влезаю ногами вперед, чтобы ударить пяткой по застежке ремня. Туфли на мне ни на что не годные, впервые в жизни, блин, надела каблуки. Я выползаю обратно, сбрасываю их, сбрасываю со всей мыслимой яростью, а потом вновь приходят спокойствие, уверенность, я лезу назад, бью босой ногой по пластику, это больно, очень больно, я чувствую, как по ступне и лодыжке струится теплая кровь, но я бью снова и снова, пока пластмасса не подается, не выпускает ее на свободу. Она падает на голову, я извиваюсь, пока не удается подсунуть ладонь ей под затылок. Чем нам это поможет, я не знаю.

Она плачет, рыдает, истекает кровью. Катастрофа. Приходит простая, ясная мысль: это безумие.

Мы лежим лицом к лицу. Будто любовники.

— У меня форма в багажнике, — говорит она.

— Что, моя хорошая?

— Футбольная форма сына и его команды. Я все комплекты сегодня забрала. Собиралась забрать неделю назад, да все забывала, приходилось им в костюмах тренироваться. Он страшно психовал. Он иногда таким хамом бывает.

Тут мы дружно смеемся.

Я глажу ее по лицу: