Асэби показалось, что она задыхается.

– Тетушка, – невольно вырвалось у Масухо-но-сусуки.

Ей часто говорили, что она похожа на тетку. Та дала жизнь молодому господину, дала жизнь Фудзинами, была обласкана любовью Его Величества Золотого Ворона, но все же умерла. Сколько раз она с досадой думала об этом!

– Но открыто об этом говорить нельзя, – мотнула головой Хамаю. – Если об этом станет известно, само существование Южного дома окажется под угрозой. Дядя, еще до того, как дом Сокэ вынес свое решение, обезглавил старшего брата с женой, решив как-то замять это дело. И сам занял место главы дома. А я…

Хамаю засмеялась:

– …Я избежала казни, но потеряла свой статус и сидела под арестом в благородном семействе воронов, находившихся в родстве с Южным домом. Впрочем, я сразу сбежала, потому что знала, что когда-нибудь меня все равно убьют, и пряталась среди простолюдинов, пока мне не исполнилось десять. Однако, – спокойно добавила Хамаю, – к счастью, дядя оказался человеком, которого можно убедить. Я заключила с ним сделку, и мне вернули мое положение.

– Сделку? – хрипло спросила до сих пор молчавшая Укоги.

Хамаю продолжала вести свой плавный рассказ, будто ее не интересовали окружающие.

– У меня есть сводная младшая сестра, единственная настоящая дочь нынешнего главы дома. Ее зовут Надэсико, и глава дома обожает ее, говорит, что ни за что не отдаст ее в супруги молодому господину. Но при этом ему не хотелось позволить девушке из другого рода выйти замуж за наследника и ослабить позицию Южного дома. И тут он решил использовать высланную в изгнание и пропавшую без вести дочь старшего брата: дядя приказал мне стать помехой.

– Помехой?

– Да, – устало улыбнулась Хамаю, глядя на Масухо-но-сусуки.

– Сиратама, ты и представить себе не могла, наверное. Меня послали не просто чтобы обеспечить нужное количество девушек – я должна была стать помехой другим претенденткам. Если говорить подробнее, я здесь, чтобы предотвратить замужество Западного и Северного домов. От меня изначально не ждали, чтобы я стала супругой наследника. Я явилась во дворец, только чтобы помешать другим.

Слишком простой наряд для девушки, в чьих руках судьба Южного дома: шелк, который не дарят даже придворным дамам, присланным из дома Сокэ. И даже дамы из родного Южного дома не считают Хамаю своей госпожой.

Теперь причина этого всего стала ясна.

– Раз Сиратама узнала правду о моем настоящем происхождении, нет смысла дальше скрывать, – с усмешкой сказала Хамаю. – Попросите Такимото, чтобы обыскала мою комнату в Летнем павильоне.

Укоги, к которой были обращены эти слова, что-то сообразила:

– Но ведь…

– Там должны быть послания, которые молодой господин отправлял вам. Я бесцельно болталась в саду и, когда вы все собирались вместе для музицирования, похищала их у вас.

– Не может быть! – Дрожа, Сиратама приближалась к Хамаю. – Неужели и для меня были письма от молодого господина…

– Были, – невозмутимо отвечала Хамаю. – Извинялся каждый раз, как пропускал церемонию. Писал, конечно, на бегу, но можно сказать, что минимальный долг исполнял.

Услышав это, Сиратама вдруг зарыдала в голос.

– Почему! Ну почему?! Если бы я знала, я бы ждала сколько угодно. Я бы не оговорилась тогда, не заставила бы Кадзуми ждать! Тогда бы его не убили из-за меня! – рыдала Сиратама, цепляясь за кимоно Хамаю. – Верни мне Кадзуми! Верни моего Кадзуми! Ты, негодная!

Она вопила, отчаянно осыпая Хамаю ударами.

Не в силах ни о чем думать, Асэби наблюдала за происходящим, не к месту отметив про себя: «Какая она красивая!»

Вопли Сиратамы «Верни! Верни его!» определенно не входили в нормальное течение событий. Красиво уложенные черные волосы растрепались, от лица отлила кровь, и оно стало белым, как у мертвеца. В глубине пылающих глаз больше не было прежней Сиратамы. Каждый раз, когда она издавала похожий на смех крик, из закушенной губы капала кровь.

Это было страшно. Страшно, и величественно, и пугающе красиво.

Она была красивее всех – красивее Хамаю, которая безучастно выслушивала обрушивавшиеся на нее упреки, красивее Масухо-но-сусуки, потерявшей от ужаса дар речи…

Это было удивительно. На лице Сиратамы не было заметно белил и румян, ее одежда была в беспорядке. Кто бы искал в наполовину обезумевшей женщине достоинство и изящество? Ничего красивого в ней нет. Ничего нежного в ней нет. И все же почему-то она выглядела так красиво, что хотелось плакать.