— Всё будет хорошо, — я присел на корточки возле кровати и погладил Полину по запястьям. Поднялся выше, убрал прядь с лица. — Ты помни, что всё будет хорошо…

— Мне будет больно… — задохнувшись слезами, призналась Полина, и я совсем растерялся. Мне хотелось прижать её к груди и обнимать, обнимать, обнимать… — Мне уже больно, а потом станет ещё больнее…

— Сейчас эпидуральную анестезию поставят, и боль пройдёт, — успокаивал я, но Полина поймала меня за ладонь и притянула её к своему лицу, провела моими пальцами себе по лбу.

— Гладь меня, — попросила она, и я, сидя на корточках, как гопник, ей-богу, гладил. Убирал волосы от лица, заплетал их короткую косу, чтобы не мешали, растирал холодные ноги, делал массаж. А потом нам сказали, что пора.

Полина так безумно боялась, и я не мог ни поддержать её, ни успокоить. Мне выдали медицинский халат, проводили в комнату, чтобы я обработал руки, обрядился в форму, и даже шапочку дурацкую на голову нацепили. Когда я вернулся в родовую, Полина лежала с каменным лицом. Доктор что-то рассказывал, шутил, но она не реагировала. Я тихонько прошёл и встал в изголовье.

А потом начался ад. Схватки были чаще, доктор то говорил тужиться, то расслабляться. Я, наклонившись к Полине, умолял её потерпеть, и, вот честное слово, мог бы — забрал бы себе всю эту боль, но единственное, что я мог, это успокаивать Полину и держать её за руку. В особо острые моменты Полина держала меня за руку и пыталась мне её сломать. Но я не возмущался, потому что ей больнее и она не заслужила.

— Вознесенский, — прохрипела Полина. — Наклонись-ка ко мне…

Я послушно наклонился и наделся услышать там что-то про прощение, которого никогда не будет, обиды, измены…

— Как же я тебя ненавижу, — простонала Полина, и я убрал волосы у неё со лба.

— А я тебя люблю…

— Ещё раз, — попросил доктор, и Полина закричала так сильно, что мне самому чуть плохо не стало, а потом…

— Восемь по шкале Апгар, — произнесла медсестра, и я не сразу понял, что писк — это крик малышки. Время завертелось, и мне показалось, что через пару минут вся розовая, со складочками на всём тельце малышка лежала на груди Полины и разевала беззубый ротик.

— К груди, к груди прикладываем, — напомнила медсестра, помогая Полине развязать сорочку. Малышка не сразу сообразила, что от неё требуется, и, как по мне, она не сосала грудь, а просто её держала во рту.

— Макар, — подняла на меня растерянные, полные слёз, глаза Полина. — Макар… Наша девочка, Макар. Наша маленькая Аврора…

Я забыл, как дышать. Внутри всё сжалось во время родов, а теперь фейерверк внутри вспыхнул. Он бил по всем нервным окончаниям, заставляя часто моргать, потому что в глазах жгло, а голова отказывалась думать. Я очень медленно протянул руку и коснулся кончиками пальцев сжатой в малюсенький кулачок ладошки. Пальчики-ниточки дрогнули, распрямились и поймали меня в капкан.

— Мои девочки… — пьяным от счастья голосом сказал я.

Глава 60

Сочные соцветия луговой ромашки задержались, и только к середине августа решили показаться на поле за границей дома с мезонином. Я протянула руку и сорвала их. Поднесла к лицу. Сладкий, немного с ароматом осени, запах заставил прикрыть глаза, потому что казался украденным из сказки. Я перевернулась на живот, комкая под собой плед. Солнце клонилось к закату и окрашивало поляну в золотой с примесью зелени, такая природная патина. Макар шёл медленно от дома и крутил в пальцах тоже ромашку. Его шаги стали совсем близко, и я прикрыла глаза, стараясь на слух понять, когда он дойдёт до моего импровизированного пикника и сядет рядом со мной на клетчатый и колючий плед.

— Ты сбежала, — раздался рядом его голос. Я перевернулась снова на спину и посмотрела в вечернее небо.

— А ты оставил Аврору с нашими мамами, — нашла я что противопоставить Макару. Нет. Он не укорял, он просто знал, что примерно на час каждый день я оставляю ребёнка с ним и прячусь в душном ещё летнем запахе трав.

Я помирилась со свекровью. Хотя я никогда-то с ней и не ругалась. Просто меня не любили и делали больно от своей нелюбви. И я бы смогла с этим жить, если бы не Аврора. Мария Львовна позвонила через три дня после рождения дочери и плакала в трубку. Говорила, что все равно меня не любит и не понимает, но не будет никогда больше упрекать и вообще слова мне плохого не скажет, только не лишайте внучки. Я и не собиралась, если честно. Ребёнок не виноват, что взрослые говорить не умеют. И в первую встречу Авроры и Марии Львовны последняя стояла возле кроватки и ревела навзрыд. Она боялась прикоснуться к маленькому комочку жизни и отдергивала свои руки. Она очень переживала. Даже начёс свой дома забыла. А мне было странно, потому что если раньше она ревновала меня к Макару, то теперь объект ревности сменился и ничего ещё не понимал, лёжа в кроватке и хлопая своими большими почти бездонными глазами.

И были тихие разговоры. И я не знала, что прямо вот так сразу делать, поэтому сказала свекрови одну правду:

— Вы меня не любите. Я вас не смогла понять. Мы это изменить не можем. Но можем быть благодарны друг другу. Я вам за вашего сына. А вы мне за внучку.

И так и остались обе благодарные. И внутри я понимала, что так не совсем правильно, но разбираться ещё и с ней сил не было. Точнее, я не хотела их на это тратить.

Приезжали родители, в основном всегда вместе. Мои и Макара. Я просто подумала, что две бабушки и два дедушки как-то друг друга немного нейтрализуют, и не прогадала. У них не было времени лезть в нашу семью, потому что они были заняты то умилением внучкой, то спорами.