Пусть.

— Аврора срыгнула на платье твоей матери… — Макар поднёс к моему лицу ромашку и стал гладить вдоль скул, спускаясь к шее.

— Ничего удивительного. Она ее так качает, что даже меня укачивает, — фыркнула я и отобрала растение у мужа. Повертела в пальцах. Сочная зелень стебля окрасила кончики пальцев.

— Может быть, стоит ей об этом сказать? — Макар прилег рядом, оперевшись на локоть, и рассматривал меня. Я показала язык и прикрыла глаза.

— Не переживай, твоя мама это сделает лучше меня, — короткий смешок, и пальцы дотрагиваются моих волос. Приятно.

Восемь месяцев жизни Авроры стали самыми волшебными для меня. Мир сонный стал, укутанный в детский смех. Я наслаждалась им, как крепким терпким чаем со зверобоем, и не понимала, как мало мне для счастья надо. Ребёнок. Который изменил не только меня, но и Макара. Он вдруг стал большим плюшевым медведем и, приезжая с работы, даже руки не мыл, а бежал в детскую или в мастерскую, где Аврора в плетёной корзине лежала и рассматривала сшитые мной игрушки. Макар приезжал и старался как можно скорее обнять дочь и меня поцеловать. Он забирал Аврору, и они долго сидели в кресле-качалке. Он клал дочку к себе на грудь и гладил по маленькой хрупкой спинке, рассказывая сказки. И я в это время сбегала, чтобы не спугнуть, не разрушить сказку уже его принцессы. И была благодарна, что Макар оказался таким… любящим.

У нас не было помощников, нянь и советчиков. И я не могу сказать, что мне сложно. Наоборот. Как-то так получилось, что Аврора оказалась очень спокойным ребёнком, она ела, фырчала, пускала пузыри и долга могла залипать на ловцов снов, которые висели над кроваткой, на новую игрушку, на шелестящие листья берёзы. И я спокойно работа с ней. Перекладывала в плетёную корзину, которую из чисто женского эстетизма приобрела, а потом поняла, что это удобная вещь, когда надо ребёнка мобильно передвигать по дому, поднималась в мастерскую, и пока дочь разглядывала солнечных зайчиков на потолке, работала. Немного, правда. Но зато почти отрисовала несколько коллекций для годовалых девочек. А потом приезжал Макар. Аврора до криков была рада его видеть. Он сюсюкал с ней, рассказывал что-то, и я могла сбегать. Сюда. А потом возвращалась домой, где Макар носил на руках нашу дочь, и, казалось, нет ничего чудеснее. И муж за ужином делился новостями: привозил их нам с Авророй из города, а мы слушали. А потом собирались в спальне, и Макар, лёжа на животе, наблюдал за дочерью, иногда щекоча ее розовые пяточки, чтобы она просто засмеялась. Утром он неизменно будил меня поцелуями, чтобы шептать, как весь день будет скучать, и я сонно обнимала его за шею и бурчала, что мы тоже, и нам хотелось бы весь день валяться с ним в постели. Когда дверь за Макаром закрывалась, я забирала Аврору к себе на кровать, и мы ещё долго нежились с ней, чтобы к полудню наконец-то спуститься на первый этаж и отправиться готовить обед, ужин, без разницы, для папы. И сочные деревенские яблоки румянились на открытом пироге, а корица добавляла нотку осени.

— Ты жалеешь? — спросил Макар, и я открыла глаза. Привстала на локтях, вглядываясь в лицо мужа, чтобы заметить на нем ожидание, страх, горечь…

— Только о том, что этого не случилось раньше…

Я перебралась на Макара, удобно устаиваясь и утыкаясь носом ему в шею. Под губами бился частый пульс, и я, не выдержав, лизнула.

Память никуда не делась. Можно лелеять свои обиды, можно навсегда пропитаться ядом и умереть в одно мгновение от остро заточенного ножа с именем "измена". А можно простить…

— Ты знаешь, — хрипло сказала я, ерзая по мужу и прижимаясь сильнее. — Я, наверно, тебя люблю.

— А я тебя точно.

Конец