Однако Маэстро отказался от этой привлекательной задумки. Во-первых, забегаловка была слишком далеко от «Империи». Во-вторых, просто таращиться на гостиницу было бы неимоверно глупо и бессмысленно. Вдруг этот Геер уже давно приехал и сиднем сидит в своей комнате, занимаясь… ну, чем обычно занимаются в подобных местах те, кому они по карману? А в-третьих…

В-третьих, Бруно просто пошел к гостинице «Империя».

И с каждым шагом его походка менялась, едва заметно не наметанному глазу, но разительно, если знать, на что обращать внимание. Она становилась особой походкой, свойственной лишь тем, кто впервые оказался в совершенно незнакомом месте. Месте огромном, чуждом, враждебном и неприветливом, но при этом удивительно красивом, завораживающем, поражающем воображение своими масштабами, видами и количеством людей. Бруно шел, вроде бы совершенно обычно, может, не столь изящно и манерно, как остальные прохожие, но окажись поблизости любой профессиональный нищий, уже не сводил бы с него глаз и наверняка кивнул бы стайке быстроногих мальчишек, всегда околачивающихся неподалеку. Потому что такая походка свойственна основным вольным или невольным вкладчикам в процветание жителей Модера.

Однако здесь нищих не было. Имперский проспект был отдельным маленьким государством, которым владели совсем другие люди, а не боссы Большой Шестерки, считавшиеся здесь лишь дорогими, но не очень любимыми гостями.

Менялось и лицо Бруно. Оно и без того от природы было таким, что Маэстро с первого взгляда получал самую короткую и емкую характеристику — олух. Однако своей олуховостью Бруно умел мастерски управлять. Он бывал блаженным олухом, юродивым олухом, списанным на берег олухом, похмельным олухом или просто олухом, которого коварная бывшая жена выставила из дому в одних подштанниках и на все его деньги укатила в Ведельвен с любовником. Последние олухи почему-то вызывали особое сострадание преимущественно у женщин. Но был еще один тип олухов, которыми Бруно быть не доводилось, но которых он мог безошибочно скопировать, — приезжий олух.

Это особый вид олухов и простофиль, всю жизнь проживших в селе или маленьком сонном городишке, и весь мир которых ограничивался сотней родственников, соседей и друзей. Конечно, в эпоху просвещения и прогресса сложно не знать, что где-то есть большие города, где живет уйма народу, но это «где-то» неимоверно далеко, а «уйма» — понятие растяжимое.

И когда такой олух приезжает в Анрию, Анрия отпечатывается на его лице.

Испуганные глаза, легкая паника во взгляде, приоткрытый рот, добродушная глуповатая улыбка, озадаченность и растерянность, удивление и недоверие, настороженность и подозрительность. И все это на фоне восхищения, потрясения и страха буквально от всего, что способен охватить глаз: высоты зданий, непрекращающиеся ряды домов, соборы и церкви, театры, оперы, дворцы, сады, чадящие в небо фабричные трубы, уродливо торчащие из тела города, сотни кораблей в порту, десятки суденышек и лодок у речных пристаней на набережной реки Мезанг, тысячи телег и экипажей на анрийских дорогах и мостах, вывески, вывески, вывески, кричащие и яркие, заманивающие к себе вывески, от которых никуда не скрыться. И люди. Бесконечно движущиеся неизвестно куда и зачем, суетящиеся, торопящиеся, не замечающие никого вокруг, равнодушные ко всем и всему кроме себя люди, среди которых нет ни одного знакомого лица.

Приезжий олух видит всего лишь за час столько, сколько не видели в жизни семь поколений его уважаемого семейства.

И вот такой олух оказался на Имперском проспекте. Ведь каждый должен хоть разок побывать на картине известного живописца, прежде чем Анрия покажет свое истинное лицо и поглотит несчастного простака, мечтавшего о бесконечных возможностях и новой жизни в большом городе.

Он смотрит во все глаза, таращится на каждую вывеску, вглядывается в витрины, машет прохожим, расплываясь в кретинской улыбочке, которые отвечают ему в лучшем случае снисходительным пренебрежением, а чаще надменностью или холодной враждебностью. Задирает голову, чтобы наконец-то увидеть, где заканчивается вон та серая громадина с золочеными сыроедскими буквами или хакирскими каракулями на фасаде. Останавливается, чтобы прочитать по слогам объявление у широко открытой двери, гарантирующее высокое качество обслуживания, невольно мешает движению сонных в утренний час пешеходов в дорогих нарядах. Бесконечно извиняется, неловко раскланиваясь, вертится из стороны в сторону и замирает в восхищении, встретившись взглядом с чем-то, что в очередной раз за прошедшие пять минут потрясло воображение и перевернуло весь мир с ног на голову.

Именно такой олух, задрав голову, чтобы насладиться гранитными львами, украшающими фасад, подошел к дверям «Империи». Остановился, приоткрыл рот, прищурил левый глаз, немного помолчал, разглядывая огромные буквы.

— «Ин-пе-ре… ри… я-ааа», — медленно прочитал он по слогам, тыча пальцем и от сосредоточенности едва ли не вспотев.

Швейцар, которого сложно было отличить от гранитного льва, расположенного несколько выше, не шелохнулся. Однако не удержался от того, чтобы скосить на деревенщину глаза, — слишком уж тот привлекал внимание своей неотсюдостью.

Олух опустил наконец-то голову и словно только сейчас заметил швейцара у дверей. Приветливо улыбнулся улыбкой непробиваемого, оптимистично настроенного дурака и широко зашагал к входу. Привратник рефлекторно выбросил руку из-за спины и схватился за дверную ручку. Олух, видимо, решил, что с ним здороваются, как принято в селе, поэтому с готовностью протянул свою руку.

— Здрасьте, — изобразил он неуклюжий полупоклон, улыбаясь еще шире и наивнее. — Ганс Штизель.

Швейцар никак не отреагировал и даже не взглянул на Ганса Штизеля. Видимо, единственное разрешенное ему движение он уже совершил.

— Простите, хэрр, — глядя строго перед собой, вежливо произнес привратник, — известно ли вам, куда вы хотите войти?

Олух смущенно посмотрел на свою блестящую от пота ладонь, осторожно обтер ее о полу распахнутого сюртука, и энергично помотал головой.

— Не, — честно признался он. — Вот и хотел спросить: че это за хоромы такие, а?

Швейцар не удержался и все же скосил на Штизеля глаза. Лично он сам считал свой вопрос риторическим. Однако непосредственность и искренняя, обезоруживающая простота олуха выбила швейцара из накатанной колеи.

— Это гостиница «Империя», — холодно и не без гордости ответил он, не отпуская ручку двери. — Лучшая гостиница во всей Анрии и — не побоюсь этого утверждения — за ее пределами.

— Ааа, — со значением протянул олух. — И че? У ей сам анператор за хозяина, что ли?

Швейцар растерянно поморгал, пытаясь восстановить цепочку логических рассуждений типичного олуха, обитающего в мире элементарных понятий и примитивных явлений.

— Нет, — возразил швейцар, закладывая руку за спину. — Гостиницей управляет майнхэрр Людовик Терье.