По полу мерзко скрипнули ножки кровати. Хесс получил удар в бедро, ноги зацепились одна за другую, и чародей рухнул ничком, растягиваясь по полу и издавая жалобный хрустальный звон. Почувствовав угрозу, он перекатился на спину и увидел наступающего сигийца. Чародей попятился, перебирая руками и ногами, пока не вжался в стену под подоконником. Он бы ответил, если бы осталось чем.

Сигиец остановился, смерил Хесса серебряными бельмами.

— Где Машиах?

— Пошел… на хер! — огрызнулся Хесс.

Меч в руке сигийца сверкнул и вонзился в живот чародея, пробив изумрудный щит, как бумагу, не встретив никакого сопротивления. Хесс взвыл от нестерпимой, обжигающей боли, словно его прошибло раскаленным прутом.

Сигиец наклонился к пятну ауры Рудольфа Хесса, по которому от смертельной раны кривыми узорами расползались нити пустоты. Опустил ему на лоб левую руку и задрал голову.

Хесс вдруг вспомнил давно забытое чувство. Липкий, мерзкий страх, которым он наслаждался, когда видел в других. В последний раз ему довелось бояться семь лет назад. Во время ночной бойни, устроенной в развалинах древней крепости в пекле Сель-Джаар. Когда Машиах разменял около сотни человек на трех выродков, чтобы взять их на опыты. Когда последний из оставшихся в живых, обвалив на Хесса балку перекрытия, едва не придушил верещавшего от ужаса Адлера, а затем исчез вместе с ним в портале.

— Где он?

— Не… знаю!.. — прошипел сквозь зубы Хесс.

Сигиец прищурился, вглядываясь в сули чародея. Щека со шрамом коротко дрогнула.

Он убрал руку со лба Хесса, разогнулся, резко выдернул меч из тела истошно, коротко вскрикнувшего чародея. Боль мучила недолго. Сигиец коротко и точно ткнул чародея острием в грудь, между ребер в самое сердце. Тело еще какое-то время билось в агонии, но последнее, что увидел Рудольф Хесс сквозь хлынувшие из меркнущих глаз слезы — неподвижное лицо, на котором не отразилось ни злости, ни ненависти, ни сожаления.

Сигиец стряхнул на пол капли крови с лезвия меча и вогнал его в ножны. Моргнул, возвращая глазам обычное состояние, повертелся на месте, ища взглядом шляпу. Увидел ее торчащей из-за двери. Протянул к ней руку, и шляпа послушно вернулась в ладонь, перелетев почти всю комнату. Сигиец отряхнул ее, постучал по тулье, а затем надел на голову.

Он подошел к кровати, переворошил подушки, сорвал одеяло, из-под которого на пол медленно опустился мятый лист розыскного пермита. Сигиец наклонился, поднял бумагу и сложил вдвое, затем небрежно бросил на матрас и сел на край кровати.

У входа на полу валялся пистолет. Сигиец протянул к нему руку.

Из сумки на поясе он достал бумажный патрон. Поставил курок вернувшегося пистолета на предохранительный взвод, открыл крышку пороховой полки. В коридоре гремели шаги в тяжелых сапогах. Сигиец не стал отвлекаться. Скусив бумагу патрона, он насыпал порох на полку.

Губерт Штренг был очень недоволен и зол. Последнее, что он любил в своей жизни, — выходить из отделения участкового надзора. Особенно в дождь. Однако, когда в отделение прибежала девка Анжелики и, заикаясь и захлебываясь слезами, пропищала, что там кто-то кого-то убивает, Губерту Штренгу пришлось подняться из удобного кресла. Больше, чем выходить на улицу в дождь, он не любил, когда кто-то на его участке нарушал закон и порядок. Особенно в тех местах, где Губерта дополнительно благодарили за спокойствие и чувство защищенности.

Когда надзиратель вошел в «Морскую лилию», его встретила лишь стайка полуголых девиц, хлопочущая вокруг избитого вышибалы и бледной, полуобморочной Анжелики, возлежащей на софе. Штренг, упершись в бока, выпятив широкую грудь с золочеными имперскими львами значка надзирателя, грозно пошевелил усами, отмахнулся от налетевших на него девиц, с неразборчивым писком потянувших за рукав черного мундира, и призвал к порядку. Он умел это делать одним лишь словом. Буквально одним. В наступившей тишине страдающая Анжелика молча указала пухлой ручкой на лестницу. Штренг кивнул трем полицейским, взятым с собой, и поднялся по ступеням наверх. Ступени жалобно заскрипели под тяжестью имперского правосудия, возмущенного беззаконием.

Во главе полицейских Штренг демонстративно грохотал по коридору «Морской лилии» армейскими сапогами, грозно сверкал начищенной саблей. Из-за приоткрывшихся в комнаты дверей выглядывали оторванные от работы девки и прячущиеся за ними клиенты. Губерт не порицал безнравственность, хотя кое-кого из них не раз видел в окружении жен и выводка наследников. Грехом и развратом заведовал отец Фелиций. Обычно по субботам. Дальше по коридору.

Комнату, где произошли разбой и преступление, надзиратель определил сразу по вороху разбросанной одежды. Дверь была открыта. Не дойдя до нее нескольких шагов, Штренг жестом велел полицейским остановиться. Те скинули из-за плеча ружья, взвели курки. Двое из них по приказу надзирателя выступили вперед, взяли дверной проем на прицел. Сам Штренг прижался к стене и осторожно подступил к дверям. Кашлянул в кулак.

— Эй, недомерок! — гаркнул он. Штренг был отставным капитаном линейного пехотного полка, выслужившимся из солдат, и выбирать слова он любил не больше, чем выходить на улицу в дождь. — С тобой говорит участковый надзиратель Губерт Штренг! Приказываю, — он сделал значительную паузу, — немедля бросить оружие, выйти с поднятыми руками и сдаться! На милость императорского закона!

Штренг умолк, ожидая ответа. Ответа не последовало. Надзиратель недовольно пошевелил усами, однако продолжил переговоры, сменив тон: