— О тебе… обо всем… — тихо ответил Петя. Распахнув пальто, он еще крепче обнял Галину и положил ее голову себе на плечо. Осторожно просунув пальцы под пуховую шапочку, он погрузил их в обильную и мягкую россыпь ее густых волос. Чуть-чуть перебирая пышные пряди и ощущая их трепетно-нежное тепло, Петя чувствовал такую полноту счастья, что даже забыл, куда мчится машина.

— Смотри, смотри… они оба в снежных шапках! — колокольчиком зазвенел шаловливый смех Галины,

— Кто? Кто? — в какой-то очарованной растерянности спросил Петя.

— Да вот они же, наши стальные красавцы!

Галина вприпрыжку побежала через площадь, и скоро оба на некотором отдалении остановились напротив стальной пары молодых гигантов. Сквозь искристо колыхающуюся снежную пыль обоим казалось, что две серебристо-голубые фигуры тоже любуются зимним вечером, надев высокие белоснежные шапки.

Закинув голову, Галина любовалась любимой скульптурой и улыбалась каким-то своим мыслям — о чем? Конечно, о счастье любви, чудной юности и красоте и обо всем, что еще ожидало ее в будущем с ним, Петей Мельниковым. Самому себе он представлялся сейчас до смешного скромным, даже сереньким: худой, долговязый и неловкий парень, костюм и пальто, случается, сидят на нем будто с чужого плеча, а о наружности и говорить нечего — такое лицо, как у него, ничьего внимания не может привлечь, хоть освещай его лампами дневного света!

Зато Галина казалась ему сейчас прекрасней всех на земле. В высоком кольце фонарей она в своем светлосинем пальто и белой пуховой шапочке стояла рядом с ним, Петей, как живая сказка. Вот он обнимет сейчас ее за плечи и заставит ее глаза на миг зажмуриться под его поцелуем, — и только он, один он в целом свете имеет на это право!

С невообразимой высоты, кружась в мягком ветре, летела сухая снежная пыль. Электрические потоки с земли подсвечивали эту летящую пыль, и казалось, колыхается над городом прозрачный брильянтово-искрящийся, бескрайний снежный шатер, а сквозь него сияют чудно приблизившиеся к земле луна и звезды. Над черноватыми пятнами асфальта крутились вьюнки поземки, голубея и розовея от света витрин.

— Завтра, милый, мы с тобой увидимся, а вот послезавтра приедет папа! — радостно сказала Галина. — А потом пройдет еще дня два, пока мы выслушаем, как папа будет рассказывать о своей командировке. Мы с тобой усядемся вечером рядышком на диване в папином кабинете… и будем воображать города, дороги, людей, которые он повидал. Обязательно приходи в нам! Я ведь знаю, знаю, что ты не уважаешь моего нелепого дядю Жана, его Эльзу-Лизавету с «лошадиным хвостом» на голове… Бабушка моя — «фарфоровый лобик»— тебе еще больше не нравится. Но ты забудь, забудь о них… а помни только обо мне, хорошо? Как интересно будет нам слушать, когда мы вот так… тихонечко прижмемся друг к дружке!

Она показала, как хорошо им будет «сидеть в уголке», потом бурно поцеловала Петю и приказала:

— Ну, обещай! Клянись!

— Обещаю! Клянусь!

«О милая, любимая, чуткая моя!» — подумал Петя, будто сочиняя стихи, и весь сегодняшний день предстал перед ним такой полнотой счастья, что из глаз Пети, совершенно как в детстве, вдруг брызнули слезы, невидимые во тьме.

— Сегодня какой-то особенный вечер!.. Когда мы, Галиночка, будем уже всегда вместе, нам и среди счастья очень радостно будет потом вспомнить этот зимний вечер!..

— Да, да!..

В субботу, когда Петя провожал ее домой, Галина весело мечтала вслух:

— Завтра, в воскресенье, поедем во Внуково встречать папу. Приблизительно к двум часам мы все дома. Обед, суета, целая куча первых вопросов и ответов. Я (да и мама тоже!) в страшном нетерпении ждем, когда папа распакует свои чемоданы. Наконец-то! Щелкают замки, вынимаются подарки… Мы с мамой вскрикиваем… и — ах! — почти в обмороке надеваем наши нейлоновые шубки и вертимся, вертимся перед зеркалом… Потом папа раскладывает и другие подарки — подарки мне, маме и бабушке, и все мы, конечно, восторгаемся ими… Ведь папа всегда оч-чень тонко понимает, кому и что идет. Пока мы с мамой примеряем и любуемся разными приятными штучками, привезенными папой, — и тут же хохочем… над чем? Нам-то хорошо, мы уже все видели, а вот каково тем, кому подарки привезены', а они их еще не видят!.. Дядя Жан со своей Эльзой-«лошадиный хвост», наверно, изнывает от нетерпения поскорее увидеть их… Воображаю, как Эльза теребит своего старого франта: «Ну, пойдем же, пойдем!» А дядя ей: «Ну, погоди еще полчасика, ведь неприлично же так торопиться — все поймут, что мы скорее хотим получить подарки». Эльза стонет: «Но ведь к родственникам же!.. Ах! У тебя невыносимый характер!..» Наконец Эльза все-таки побеждает. Она дрожит от жадности и страха: неужели о ней забыли? Но вот и она с дядей Жаном получают свою долю подарков. Охи, ахи, благодарные объятия, восторги. «Ах! А эта прелесть кому?» — поет Эльза, хотя знает, что это подарки тете Вере. А тетя Вера, напротив, всегда приезжает с опозданием — даже в воскресенье!.. Бабушка уже сердится, фыркает, как невыключенный самовар, и возмущается тетиным опозданием. Вот и Тепловы являются. Третий период раздачи подарков — и скоро ужин. Ужин. Снова шум, хохот, суета. Мама просит осторожнее открывать шампанское, чтобы струей не облило скатерть. Дядя Жан объявляет как открытие: «Двадцать ноль-ноль!» И вот тут; мой миленький, я бегу тебе звонить. А ты будь готов!

— Буду готов!.

— А чему ты улыбаешься, милый?

— А ты будто и не догадалась, как приятно мне слушать твою передачу на завтрашний день.

— О, это будет такой радостный и чудный день! Милый, поцелуй меня! Я звоню тебе ровно в двадцать ноль-ноль!

*

В воскресенье, еще задолго до восьми, Петя был вполне готов. Его новая велюровая шляпа и такие же новые коричневые лайковые перчатки на меху мать бережно положила на столик перед трюмо и улыбнулась:

— Ну, все готово, сынок. Посмотришься в зеркало… и надевай обновку в радостный день!.. Однако уже начало девятого.

Через полчаса Петя, заметно встревоженный, подошел было к телефону, чтобы позвонить самому, но Марья Григорьевна остановила его:

— Ну, погоди еще немножко, может быть, какая задержка вышла.

Пробило девять, но звонка все не было.

— Уж не случилось ли чего?.. — после долгого молчания глухо произнес Петя. — Вдруг Петр Семенович еще и не приехал? Или вдруг он заболел?

— Все может быть. Подождем еще, — успокоила Марья Григорьевна.

В десять часов вечера зазвонил телефон. Марья Григорьевна, как молоденькая, подбежала к письменному столу сына и сняла трубку.